То новое в  нем,  что он нашел во время суда над Божком,  выступило и
заслонило властно прежнее,  которое воскресло было  столь  же  неожиданно,
сколь неожиданным явился приезд Лили.
     Между прежним и новым произошел как бы поединок,  хотя и короткий, но
с  напряжением всех сил,  и  новое победило...  И когда Дарьюшка загремела
тарелками,  готовясь накормить его обедом в последний раз,  он вышел к ней
из спальни уже спокойным не только с виду.
     А когда Дарьюшке вздумалось поговорить поподробнее о его невесте, он,
уже улыбаясь ей, сказал:
     - Ну что это вы, Дарьюшка, в самом деле? Какая такая моя невеста? Это
я  просто-напросто в шутку вам сказал,  -  охота же была вам принимать мою
шутку всерьез!
     Спать вечером он  улегся рано,  но  долго не шел к  нему сон:  все не
подпускала  его  беспорядочная работа  совершенно беспорядочных мыслей.  И
несколько раз  в  эту  последнюю ночь  в  своей квартире он  просыпался от
каких-то нелепых снов,  которых,  впрочем,  никак не мог вспомнить,  когда
просыпался. С тяжелой головой поднялся он утром, когда наступил уже полный
рассвет.


                                   VIII

     Поезда из  Ростова на  Харьков и  из  Харькова на  Ростов должны были
приходить  на  станцию  по  летнему  расписанию  почти  одновременно,   но
харьковский поезд почему-то обычно несколько запаздывал.
     Выехать из Голопеевки можно было в полдень на другой день, и Матийцев
так и сделал, дав себе тем время получше обдумать свое положение.
     Когда он  вышел из  своей квартиры,  в  которой пережить ему пришлось
довольно, он нес один чемодан. Дарьюшка - другой. Чемодан, доставшийся ей,
был совсем легкий, и она сокрушенно бубнила на ходу:
     - Год прожили, а сколько нажили? Прямо, право слово, правда истинная,
и видеть совсем нечего!
     Матийцев понимал, что она его вполне искренне осуждает. Действительно
ведь:  год прожил,  большое все-таки,  по ее мнению, жалованье получал, но
как были с  приезда сюда у него два чемодана,  так и остались;  а мебель в
квартире,  -  самая  простая рыночная,  -  была  рудничная...  Зачем живет
человек на свете? Затем, конечно, думала Дарьюшка, чтобы побольше нажить и
деткам своим в  наследство оставить,  -  а  он  отчего же это не стремился
выполнить священнейшие заповеди жизни?  Вон какая невеста к нему приезжала
- заглядеться можно,  а он что же это с нею так обошелся, что она взяла да
уехала?  Намудрил, говорят, что-то и на суде, а к чему это? Только чтобы и
она вот теперь через это осталась без места, без пристанища?..
     Весь этот ход  мыслей Дарьюшки вполне отчетливо представлял Матийцев,
и ее было ему жаль, и, чтобы утешить ее, он сказал:
     - Ведь квартира моя пустой не останется,  Дарьюшка:  не сегодня,  так
завтра кто-то приедет на мое место,  -  вот вы и останетесь у него,  как у
меня были.
     - Да,  приедет,  -  забубнила Дарьюшка прежним тоном.  -  А  вдруг он
семейный да прислугу свою с собой привезет?
     - Может  быть  и  так,  конечно,  -  согласился Матийцев и  больше уж
утешать ее не пытался.
     Теперь он не мог уже рассчитывать на то,  что кучер "Наклонной Елены"
Матвей  Телепнев ожидает  его  со  своим  "Живописцем",  чтобы  отвезти на
станцию,  -  на  это он не надеялся;  но у  ворот обычно стояли или к  ним
подъезжали на всякий случай извозчики из поселка,  хотя, разумеется, могло
никого и не быть.
     Однако на этот раз его ожидала удача: штейгер с "Вертикальной Елены",
по фамилии Наровлянский,  как раз в это время укладывал что-то в рудничную
бричку,  запряженную некрупной,  но сытой лошадкой чалой масти и  с  одним
надрезанным ухом. Увидя его, Наровлянский еще издали начал призывно махать
ему рукою.
     - Вам на станцию, я вижу, да, господин Матийцев? - зачастил он потом.
- Ну вот же и очень отлично,  и не нужно вам тратиться на извозчика,  -  в
чем дело,  да?  Ставьте ваши чемоданы сюда вот,  и  поедемте с  вами самым
лучшим аллюром, да?
     Матийцев встречал его несколько раз,  но ему не случалось рассмотреть
его  внимательно.  Только  теперь  он  увидел всего  целиком этого  плотно
сколоченного человека,  лет сорока на вид, сероглазого, с белыми ресницами
и  очень  белесыми  солдатскими усами,  закрученными туго.  Сверх  легкого
летнего пальто на нем была еще и парусиновая разлетайка от пыли, и ухарски
сидел на его круглой крепкой голове синий драповый картуз.
     Нос у  него был длинный,  стремительный,  посередине с  белым хрящом,
имевшим вид вытянутого ромба;  подбородок резко разделен на  две части,  а
пальцы толстые и куцые.
     Так как Дарьюшка расплакалась на прощанье,  то тронутый этим Матийцев
расцеловался с  нею,  сняв  шляпу,  и  Наровлянский тоже  подал  ей  руку,
приподняв картуз.
     Когда же тронулась лошадь, он спросил:
     - Это,  как  мне видно,  тетушка ваша,  так отчего же  она с  вами не
уезжает, да?
     Он оказался очень весело настроен и  потому,  должно быть,  говорлив,
впрочем, от него попахивало и водкой.
     - Надеюсь я,  что  нам  и  по  железке вместе с  вами ехать придется,
господин Матийцев, - в Харьков, да?
     Несколько помедлив с ответом, Матийцев сказал:
     - Нет, я не в Харьков, а в Ростов, - искать места.
     - Ну да,  искать места,  а как же иначе,  -  я понимаю,  да? - тут же
подхватил Наровлянскнй.  -  Я  эту  вашу  историю слышал.  Была вам  охота
поднимать на суде какой-то калабалык,  -  ну да это уж ваше личное дело. А
только ведь и в Харькове есть тоже правление, не в одном Ростове, да?
     Вместо ответа ему Матийцев сказал:
     - Вот по этой самой дороге вчера приехала ко мне и вчера же уехала от
меня моя невеста.
     - Как невеста?  Откуда невеста?  Вы  это серьезно или шутите,  да?  -
очень удивился Наровлянский.
     - Откуда? - безразличным тоном повторил Матийцев. - Из Воронежа.
     - То есть,  значит, я так должен понять, приезжала к вам из Воронежа,
да?
     - Да.  И туда же уехала, так как здесь, на руднике, и для меня-то, не
только для нее, не было уже места.
     - Вы,  может,  шутите,  господин Матийцев,  или даже смеетесь,  да? -
решил усомниться Наровлянский,  но Матийцев не обиделся:  он сказал с виду
совершенно равнодушно:
     - Нет, я вполне серьезно.
     - Однако позвольте тогда узнать от вас, почему же она уехала одна, вы
ее не провожали, да?
     - Значит, по-вашему, я должен был уехать вчера с нею вместе?
     - Ну,  это же  и  всякий вам скажет,  а  как же?  Как же так вы могли
пустить ее одну, да?
     После  этих  назойливых  вопросов  штейгера  с  "Вертикальной  Елены"
Матийцеву представилось,  что вот он именно теперь "провожает" Лилю,  свою
невесту,  явочным порядком,  что это она сидит с ним рядом,  а не какой-то
Наровлянский,  и  он даже несколько отклонил влево и голову и корпус тела,
чтобы дать место ее  очень широкополой шляпке...  Но тут же отделавшись от
этого чересчур яркого представления, он сказал нарочито небрежным тоном:
     - Проводить куда же именно? В Воронеж?.. Как инженер без места, какой
же я ей жених? Найдет кого-нибудь другого... с местом.
     - Я понимаю теперь,  я понимаю! - весьма оживился Наровлянский. - Вы,
значит,  извините, поссорились с вашей невестой, да?.. Ну, как сказать вам
на это,  -  жен-щи-ны,  они,  я вам скажу вообще...  Да? У них у всех одно
только единственно свое на уме... Из тысячи мужчин можно разыскать десять,
от силы пятнадцать, я так думаю, умных. А что касается женщин, то я вам по
совести скажу, ну положительно, ни одной! Да?
     Он испытующе поглядел на Матийцева,  но так как тот молчал, продолжал
оживленно:
     - Вот,  например,  я только еще сегодня утром клетку другую для своих
двух канареек должен был  доставать.  Канарейка моя  снесла четыре яичка и
уж,  знаете,  хотела на них усесться, насиживать. А кенарю это, видать, не
очень-то  понравилось.  Улучил он,  бестия,  минуту,  когда села самочка у
кормушки клевать конопляные зерна, а потом еще должна она была и водицы из
баночки напиться,  да?  Подобрался тут  мой  кенарь  к  гнезду и  ну  себе
быстренько-быстренько  так  яички  подклевывать  и   вон  их   из   гнезда
выкидывать.  И  что же  вы думаете потом сделал,  да?  Уселся он в  пустое
гнездо и ну себе петь!  Да ведь как залился, бестия, - я даже и не слышал,
чтобы он когда звонко так пел! Как увидела это канареечка, как кинулась на
него в драку,  боже ж ты мой!  Так желтенькие перышки и летят,  и летят!..
Ну,  думаю, убьет еще она, самочка эта, кенаря, и кто же тогда петь будет,
да? Скорей пошел другую клетку доставать, да? Отсадил его в другую клетку,
а то бы ведь заклевала насмерть,  - вот она, маленькая птичка эта, в какую
большую ярость пришла,  да?.. Так это же всего только птичка, а вы хотели,
чтобы женщина не разъярилась, раз ее потомства будущего лишают, да?
     Матийцев ни  одним словом не  отозвался на  историю о  канарейках,  и
Наровлянский замолчал на время.
     Унылый осенний степной пейзаж сопровождал бричку.  Скупая, безводная,
рыжая равнина,  и кое-где на ней маячили убогие хуторки.  Ощутительно было
для  Матийцева,  что  за  целое  тысячелетие  жизнь  тут  ни  на вершок не
двинулась с места.  Того и жди,  что появятся откуда-нибудь конной  шайкой
печенеги  ли,  хазары  или  еще какие-нибудь берендеи,  оттяпают так себе,
здорово живешь,  тебе голову и сделают из твоего черепа черпак для  кумыса
за неимением гончарной посуды!
     Вдруг и в самом деле, - это было уж ближе к станции, чем к руднику, -
увидел Матийцев вдали что-то темное,  широкое и  не стоящее на месте.  Что
это было такое, мешало разглядеть солнце, начавшее опускаться к горизонту.
     Однако Наровлянский, приставив лодочкой руку к глазам, крикнул:
     - Ага! Гусары, да?.. Это эскадрон гусар, да? - И у него так и засияли
глаза от удовольствия.  - Я ведь и сам, - вы не знаете этого, да? - служил
в гусарском полку,  только это у себя там,  в Могилевской губернии...  Без
пяти минут вахмистр был!
     Как раз в это время не только его глаза,  но и там,  в этой дали, над
темной массой гусар заблестели какие-то зигзаги,  и весь эскадрон двинулся
весьма заметно в сторону заходящего солнца.
     - Эс-с-кадрон,  в ат-та-аку!  -  прокричал совершенно как бы вне себя
Наровлянский,  и  пока чалая лошадка с  надрезанным ухом бежала себе своей
размеренной рысцой,  он  неотрывно,  самозабвенно даже  глядел  в  сторону
эскадрона, мчавшегося в атаку.
     - Эх ты-ы!..  Все разнесут в пух,  в прах и вдребезги!  - восторженно
обратился он к Матийцеву, забыв даже прибавить свое "да"?
     Но  тут  кучер  обернул к  нему  бородатое запыленное лицо  и  сказал
неожиданно:
     - А  как  если пехота даст по  ним за-лоп?  Вот и  повернут они тогда
хвосты!
     - Ну  еще бы  не  повернут тогда хвосты,  -  еще более неожиданно для
Матийцева сразу согласился с  ним  Наровлянский,  но  не  перестал сиять и
добавил вдохновенно:
     - А  после атаки тут уж шагом и  с песнями!..  Ах,  нравились мне как
гусарские песни!
     И видимо, от избытка охвативших его чувств запел он громко:

               Е-едут гусары, брен-чат мунд-шту-ка-ми,
               Ло-ша-ди рву-утся, хра-пя-ят...
               Ба-арышни, ба-арыньки с кри-иком отча-аянья
               Всле-ед ухо-дя-щим гля-дя-ят!

     И тут же с одушевлением:
     - А вы думаете, не глядели так? Глядели! Глядели с отчаяньем, - да?..
Эх,  жен-щи-ны!.. Это ж, я вам доложу, их не то что хлебом, их и шоколадом
не корми,  а  только гусара им дай!..  Спят и  только одних гусар во сне и
видят, да?..
     Матийцев  вспомнил  корнета  кирасирского  полка  в   саду  при  доме
родителей Лили,  представил его,  как идет он под руку с Лилей,  и ответил
непроизвольно:
     - Вполне возможно.
     Но тут же добавил:
     - А  живется им,  этим  гусарам,  должно  быть,  получше,  чем  нашим
шахтерам, а?
     - Ну  еще  бы,   еще  бы  гусарам  чтоб  плохо  жилось!  -  подхватил
Наровлянский.  -  Гусары не то что пехота даже,  - они довольствие хорошее
получают, - как же, да?
     - И спят, небось, не на полу вповалку?
     - Как же можно, чтобы гусары и вдруг - на полу! У каждого койка своя,
белье чистое на ней,  да и  в казарме везде чистота,  а как же!  За чем же
следят дежурные,  дневальные,  взводные, вахмистры, эскадронные командиры,
да и сам командир полка тоже, да?
     - Из  этого вытекает что  же?  Что  гусары нужнее правительству,  чем
какие-то там шахтеры? - спросил Матийцев.
     - Ну, а как же иначе вы бы думали? В случае войны, например, да?
     - Или, допустим, беспорядков?
     - Совершенно верно,  -  вот.  Также и беспорядков, да? Кто же из двух
будет защищать правительство: шахтеры или же гусары, да?
     - Да-а,  -  протянул Матийцев.  -  Я полагаю,  что гусары от шахтеров
скорее, чем шахтеры от гусаров!
     Это почему-то показалось  забавным  Наровлянскому,  и  он  захихикал,
повторяя:
     - Шахтеры от гусаров!.. Шахтеры от гусаров, да?.. - и крутил головой.
     Когда  же  отхихикался,  то  сказал  как-то  преувеличенно  для  себя
серьезно:
     - Шахтеров нужно  держать в  руках  так!  (Он  протянул вперед  руки,
сжатые в кулаки.) Как хороший кучер вожжи свои держит...  да?.. Иначе они,
эти наши шахтеры, вот куда нам сядут!
     И он нагнул голову и похлопал себя по шее.
     Странным показался Матийцеву его переход от беспечной и беспричинной,
пьяноватой веселости  к  такой  серьезности,  но  еще  страннее  для  него
прозвучал вопрос Наровлянского:
     - Где же вы думаете найти себе новое место теперь?  Допустим,  вот вы
приехали в Ростов, остановились там в гостинице, а дальше как, да?
     - В Ростове, я вам сказал уж, правление рудничное...
     - Э-э,  правление,  правление!  Это не дело!.. В Ростове правление, в
Харькове правление,  в  Екатеринославе правление,  -  а  надо  иметь одно:
заручку, да?.. Там правление, здесь правление, а где же место? Вы думаете,
что правления не будут справляться у нашего же шефа Безотчетова? А вот эти
проволоки зачем,  да?  - показал он кивком головы на линию телеграфа. - Вы
приедете в Ростов,  а там уж вас знают;  вы -  в Харьков, а там уж все про
вас известно; вы в Екатеринослав, а там... да?
     И  он  выпятил губы  и  развел руками в  знак полнейшей безнадежности
положения своего соседа.
     Но в это время они подъезжали уж к станции,  откуда слышно стало, как
сторож бьет в колокольчик повестку подходящему поезду.
     - Это моему поезду,  моему,  да?  -  забеспокоился Наровлянский и так
заерзал,  что в бричке сразу стало очень тесно.  Матийцеву показалось, что
он  хотел  выпрыгнуть  и  бежать  к  станционному  домику,   -  каменному,
покрашенному по штукатурке охрой и с белыми разводами около окошек.
     А  в  голове Матийцева завертелись слова его о правлениях в Ростове и
других городах,  где могли бы  дать ему снова место заведующего шахтой,  -
какой-нибудь,  безразлично. Вот, в самом деле, он придет в правление и что
именно скажет?  Если скажет, что "Наклонную Елену" покинул по собственному
желанию,  разве не спросят,  откуда у него взялось это желание? И разве, в
самом деле, не будут справляться у Безотчетова, что он за инженер и за что
уволен?
     Тут же,  впрочем,  приходили мысли, что, может быть, это и к лучшему.
Его  не  назначат  никуда  заведующим,  и  он  станет  искать  себе  места
какого-нибудь,  хотя бы  в  ростовской городской управе или думе...  Может
быть,  наконец,  и  репетитором:  давать  уроки,  готовить к  экзаменам на
аттестат зрелости...  "Ростов -  большой портовый город, - думал он, - как
же можно в нем не найти себе работы?"
     Поезд еще только гудел вдалеке,  когда он вместе с Наровлянским вышел
из брички и  внес свои чемоданы в  небольшой,  но густо набитый людьми зал
станции.
     "Пустяки!  -  продолжал бодро думать он о своем.  -  Только бы суметь
продержаться две-три недели,  а продержаться с теми даже деньгами, какие у
него,  вполне можно.  Говорил же Коля Худолей,  что для него и пять рублей
большие деньги".
     Вспомнив Колю Худолея,  Матийцев даже улыбнулся,  так  его подбодрила
энергия этого бывшего гимназиста,  совсем почти еще мальчика... "Где-то он
теперь?" -  подумал он и непроизвольно как-то стал разглядывать всех,  кто
толпился тут в ожидании поезда, - а вдруг увидит Колю!
     Коли  Худолея  не  встретили глаза  Матийцева,  но  среди  совершенно
незнакомых лиц мелькнуло на миг и заслонилось тут же другими какое-то тоже
как будто знакомое ему, недавно где-то виденное лицо. Показалось даже ему,
что лицо это намеренно отвернулось, чуть только он на него глянул.
     Еще пытался он  припомнить и  догадаться,  кто бы  это мог быть,  как
Наровлянский потащил его за локоть к кассе брать билет, частя при этом:
     - Знаете, что я вам скажу, господин Матийцев, да? Вы оставьте-ка свой
этот Ростов и поедемте лучше всего со мною вместе в Харьков, да?
     - Нет,   нет,  зачем  же  мне  Харьков?  -  решительно  воспротивился
Матийцев,  освобождая свой локоть.  -  В  Харькове я  совершенно никого не
знаю, а Ростов - это другое дело...
     Впрочем, Наровлянский и не настаивал: он спешил к билетной кассе.
     А не  больше как через десять минут он уже раскланивался с ним,  стоя
на подножке вагона.  Тут же после того,  как тронулся  поезд,  Матийцев  в
толпе  на перроне заметил опять то же самое знакомое лицо,  которое теперь
уж хотя тоже отвернулось,  однако не сразу,  что позволило припомнить его:
видел  совсем  недавно в городе,  где его судили и оправдали.  Это был тот
самый околоточный надзиратель,  с которым имел он неприятный  разговор  по
поводу  пьяного на улице.  Он был притом в той же своей полицейской форме,
так что смешать его с кем-либо другим было  нельзя.  Непонятным  несколько
показалось  Матийцеву только то,  что он оказался здесь,  на станции,  но,
конечно, мало ли куда могли его послать по тем или иным служебным делам.
     Впрочем,  он  тут  же  ушел  куда-то,  чуть только покатились один за
другим вагоны.  Матийцеву показалось,  что он с этим поездом ждал кого-то,
вернее всего -  свое начальство,  и вот,  обманувшись в ожиданиях,  ушел с
досадой.
     На перроне после отхода поезда опустело,  почему и сам Матийцев вошел
в станционный зал посмотреть на свои чемоданы.
     Чемоданы, оставленные им под присмотр какой-то старушки, собиравшейся
ехать в направлении на Ростов,  были в целости, но околоточный, стоявший в
выходных дверях рядом с  массивным,  бородатым,  немолодым уже станционным
жандармом, как будто никуда не думал уходить. Матийцев догадался, конечно,
что  он  остался теперь  ожидать поезда на  Ростов,  так  как  этот  поезд
доставит его обратно в  свой город.  Должно быть,  он плохо спал перед тем
ночью,  потому что теперь,  говоря с жандармом, широко, ожесточенно зевал,
прикрывая, приличия ради, рукою рот.
     Матийцев  прошелся раза  два  по  залу,  где  уже  становилось слегка
сумеречно,  потом сел на  скамейку около своих чемоданов,  и  тут,  как ни
странно было  это  ему  видеть,  к  нему  прямо  от  дверей бодрой деловой
походкой подошел околоточный, остановившись, составил каблуки вместе, взял
под козырек и спросил самым вежливым тоном:
     - Опять к нам едете, господин Матийцев, или дальше?
     - А вы откуда знаете мою фамилию? - удивился Матийцев.
     - Да  вы же сами мне ее и  сказали дней сколько же...  пять,  что ли,
тому назад! - удивился в свою очередь и околоточный его забывчивости.
     Только теперь припомнил Матийцев, что действительно сказал, хоть и не
тогда, когда городовой тащил пьяного за ноги и вниз головой.
     - Да, сказал... Однако вы ведь могли и забыть?
     - Недели через три,  пожалуй, забыл бы, - весело ответил околоточный.
- У меня память так себе,  не особенная, хотя пять дней каких-нибудь всего
- это,  я  думаю,  и  всякий бы помнил...  Нам,  по нашей службе,  память,
конечно, нужна и даже есть такая наука, я слышал - память чтоб развивать.
     - За-чем вам эта мнемоника,  -  махнул