ь" околыши, которые были очень марки.
     Исполняя  приказ  командира корпуса,  генерала  Экка,  Горбацкий еще  с
раннего утра  направил шесть батальонов своей первой бригады в  охват левого
фланга австрийцев и от этого маневра,  а совсем не от лобовой атаки третьего
полка,  ожидал решительных результатов,  поэтому новый  артиллерийский огонь
был  открыт им  не  сразу,  что выводило из  себя Черепанова,  и  он  кричал
Мирному:
     - Что  же  это,  а?  Ведь расстреливают людей!..  На  выбор бьют!..  Не
перебит ли провод!
     - Поручик Плотицын! В штаб дивизии! - кричал Мирный.
     Батареи заговорили снова, в бинокль видно было, что снаряды ложились по
линии  австрийских  окопов,  однако  несколько  минут  еще  пулеметы  оттуда
строчили по-прежнему,  а пули бойко,  как град, стучали в накатник блиндажа,
ненадежный,  наскоро уложенный и  слабо  присыпанный землей,  почему высокий
Черепанов,  как  и  его адъютант,  пригнулся,  насколько мог,  не  выпуская,
впрочем, из рук бинокля.
     Командиром первого батальона был подполковник Мышастов - сильно седой и
в очках.  Человек тоже длинный, он имел нестроевую привычку горбиться, нежно
любил  свое  небольшое  семейство  и  бильярд  в  офицерском  собрании,   но
Черепанов,  как ни  силился,  не  мог представить его теперь там,  с  ротами
своего батальона.  На  смотрах Мышастов никогда его не подводил -  у  него в
ротах все было в  образцовом порядке,  а  как он сам теперь,  сам-то он как?
Ведь он в первый раз в бою за всю свою службу!..
     Вскакивает вдруг подпоручик Плотицын и к нему,  Черепанову, - с рукой у
козырька, с подброшенными бровями:
     - Начальник дивизии  приказал -  второй  и  третий  батальоны в  атаку,
господин полковник!
     - Передать командирам батальонов!  -  зычно кричит Черепанов и зачем-то
кладет при  этом  правую руку  на  кобуру револьвера,  точно готовясь и  сам
покинуть блиндаж, раз большая часть полка идет в атаку.
     Во втором батальоне (его как-то сразу весь представил Черепанов,  будто
он  стоит  на  лагерном плацу со  своим командиром,  подполковником Диковым,
впереди) больше порядка, чем в третьем, но почему-то кажется Черепанову, что
третий батальон, где командиром подполковник Кубарев, отличится в этот день.
     Лысый,  крутощекий Кубарев, у которого даже бородка имеет запьянцовский
вид, всегда бывал хорош во время торжественных обедов в офицерском собрании,
когда нужно было говорить тосты и вообще подогревать чувства, и он на "ты" с
любым  подпоручиком,  но  почему-то  в  его  батальоне народ  казался всегда
Черепанову куда более лихим,  чем  у  Дикова,  хотя сам  Диков -  фуражка на
затылке,  красное лицо с ястребиным носом вздернуто,  голос резкий, - и имел
очень воинственный вид.
     - А почему же не сразу, а? - вдруг обратился к Мирному Черепанов.
     - Что "не сразу"? - не понял Мирный.
     - Ну "что" -  все три батальона...  с  самого начала...  а  только один
первый?
     - Думал  -  хватит  одного,  -  объяснил адъютант,  а  Черепанов кивнул
бородой кверху и сказал с расстановкой:
     - Индюк тоже... думал-думал... взял да издох.
     Сам же  он  в  это время усиленно думал,  идти ли  ему тоже из блиндажа
вместе с ближайшим к нему вторым батальоном,  или остаться; спросить об этом
своего адъютанта он не решался, а прямого приказа об этом пока не получал.
     Он мог бы спросить самого начальника дивизии,  где ему быть,  раз атаку
будет  вести  весь  полк,   но   счел  неудобным  спрашивать  о   том,   что
предполагалось известным ему самому, как командиру отдельной части.
     Да и некогда уж было спрашивать:  дальше все пошло гораздо быстрее, чем
он представлял.
     Первый полк  и  два  батальона второго обошли левый  фланг  австрийских
позиций;  Черепанов не знал об этом и своему третьему батальону, который вел
на окопы противника неосновательный Кубарев,  приписал успех этого первого в
своей жизни боя.
     Когда в  розоватом дыму от  австрийских снарядов,  делавшем все впереди
фантастичным,   бежали,  вопя  "ура",  тысячи  человек  его  полка,  старый,
долгобородый полковник не  мог  уже устоять в  своем блиндаже:  он  выскочил
наружу, несмотря на трескотню пулеметов и винтовок.
     Все-таки он  подлинный хозяин полка,  этого отнять у  него никто бы  не
мог,  как никто бы не мог убедить его в тот момент,  что не он,  стоя сзади,
ведет  в  бой  свои  батальоны.  Подняв правый кулак  и  весь  напрягаясь до
красноты шеи,  он тоже кричал "ура",  - он не отделял себя от своих солдат и
офицеров,  не  замечая даже,  как многие падали,  следил только за тем,  как
сокращалось расстояние между его людьми и  линией австрийских окопов,  и вот
тогда-то он заметил успех третьего батальона.
     И  когда рядом с ним вытянулся длинный и тонкий поручик Мирный,  только
что вышедший из блиндажа, он крикнул ему радостно:
     - Каков Кубарев, а! Посмотрите!
     На это Мирный отрапортовал, подняв к козырьку руку:
     - Господин  полковник,  получена  телефонограмма:  подполковник Кубарев
убит.
     Черепанов вздернул  мохнатые  брови,  вздернул  плечи  и  непроизвольно
перекрестился мелким крестом.
     Встречный  бой  двух  авангардных отрядов  закончился  победой  дивизии
генерала Горбацкого,  но  маневр его не  мог,  разумеется,  застичь врасплох
австрийцев:  они отступили,  очень искусно прикрываясь рощей,  фольварками и
складками местности за ними.  Хорошо помог им и  висевший длинным полотнищем
густой белый дым от  разрывов русских снарядов.  Впереди шли их батареи,  за
ними пехота форсированным маршем.
     Горбацкий не отдал приказа преследовать отступающих;  он решил, что его
дивизия заслужила отдых, взяв позиции противника и около четырехсот пленных,
из которых большинство были чехи.
     Он приехал сам осмотреть позиции, которые занял.
     Это был толстый,  внушительного вида старик, давно уже привыкший в себе
не  сомневаться,  но  зато сомневаться во  всех своих подчиненных,  почему и
смотреть на  них не  иначе как исподлобья,  говорить с  ними нарочито сиплым
голосом и даже когда приходилось "благодарить за службу", то выкрикивать это
с такой наигранной интонацией, как будто за благодарностью непременно должно
было последовать весьма многозначительное "но".
     Таким  генерала  Горбацкого уже  несколько лет  знал  Черепанов,  таким
увидел его тут же  после боя:  ведь генерал был во время боя далеко в  своем
штабе и приехал на лимузине, что же в нем могло измениться?
     Верхние веки  его  казались тяжелыми от  двух черных бородавок на  них,
щели глаз узки еще  и  от  зыбких мешков под  глазами;  в  прозор между двух
лопастей серой, как волчья шерсть, бороды мерцал орден.
     Черепанов, делая твердые широкие шаги, подошел к нему с рапортом:
     - Ваше превосходительство, вверенным мне полком противостоявшие позиции
неприятеля взяты!
     Ему казалось даже,  что и  этого не  следовало говорить,  лишнее,  ведь
генерал знал это, но Горбацкий, не опуская жирных пальцев, поднятых к правой
брови, буркнул:
     - А потери?
     - Потери,   ваше  превосходительство,  еще  не  приведены  полностью  в
известность.
     - Э-э,  "не приведены"!..  Значит,  и сосчитать трудно,  а?..  Подадите
потом письменный рапорт по форме.
     - Слушаю, ваше превосходительство.
     - Здравствуйте! - Протянул руку, приподнял веки с бородавками и добавил
невыразительно: - Поздравляю.
     Только  услышав  это  последнее  слово,   Черепанов  просиял,  наконец,
утвердившись в мысли,  что вместе с его письменным рапортом будет послано по
начальству представление его в командиры не отдельной бригады.
     Горбацкий  пробыл  недолго,   -   он  поехал  в  первую  бригаду  свою,
предоставив Черепанову время для подсчета потерь,  и  тот мог,  наконец,  со
всей очевидностью для себя, гораздо раньше, чем для начальства, уяснить, что
осталось от его первого батальона.
     Первая рота  потеряла половину людей -  сто  двадцать два  человека,  -
вторая тоже свыше ста человек,  третья и четвертая несколько меньше, а всего
один только батальон потерял больше,  чем весь полк взял пленных.  В  других
батальонах вышло из строя если и не так много людей, как в первом, однако их
хватило бы на целую роту военного состава.
     Черепанов не  был жаден по  натуре,  но  если бы  вот теперь кто-нибудь
сказал ему,  что завтра же  он получит бригаду,  он прежде всего спросил бы:
"Полную?" - и встревоженно ожидал бы ответа.
     Подполковник Мышастов обрадовал его  уже  тем,  что  уцелел.  Черепанов
никогда раньше не  был к  нему сердечно расположен,  но теперь,  увидев его,
едва удержался, чтобы не обнять.
     Вид  у  сутулого Мышастова был все еще несколько оторопелый,  и  что-то
дергалось сбоку  левого  глаза  под  стеклом его  очков,  когда  он  говорил
Черепанову:
     - Должно быть, жена умолила... Она у меня богомольная...
     Тужурка и  шаровары его  были  в  подсыхающей грязи,  и,  когда на  это
обратил внимание Черепанов, он объяснил:
     - Попалась такая канавка удобная: как в нее упал, так и влип во что-то,
а пули над головой все время свистели...
     И даже спросил удачливый Мышастов:
     - А почему же все-таки не преследуем мы австрийцев?
     - Не получили приказания, - и потому, вероятно, что можем наткнуться на
превосходные силы,  - не сразу ответил Черепанов, внимательно посмотрев в ту
сторону,  куда ушел противник,  теперь уже  скрывшийся.  -  Наконец,  ведь и
похоронить убитых надо, а?
     И Мышастов тут же согласился:
     - Так точно, это необходимо.
     Он  знал,  что  в  случае  производства Черепанова в  генерал-майоры  и
откомандирования от  полка командующим полком должен быть  назначен он,  как
старший  из  батальонных  по  производству  в   подполковники,   и   добавил
почтительно:
     - Прикажете, господин полковник, братские могилы рыть?
     - А как же иначе?..  Ведь мы на своем участке должны, я думаю, и убитых
австрийцев захоронить, а то кто же это будет делать?
     Черепанов поглядел при  этом на  двух убитых рядовых,  лежавших рядом в
двух шагах от него, потом вопросительно на Мышастова и добавил нерешительно:
     - Хотя  распоряжения начальника дивизии об  этом  не  было никакого,  и
когда он приедет, я к нему обращусь.


        "VI"

     Санитары  то   здесь,   то   там   наклонялись  над  тяжело  раненными,
переворачивали их,  поднимали,  укладывали на  носилки,  или на  распяленные
шинели, или на свои скрещенные руки и уносили на перевязочный пункт, где шла
беспрерывная суровая,  жестокая даже на первый взгляд работа полковых врачей
и фельдшеров над изувеченными человеческими телами.
     Окровавленные спереди  белые  халаты,  засученные рукава,  потные  лбы,
утомленные  лица  старшего  врача  Худолея,   двух  младших  -  Акинфиева  и
Невредимова  и  классного  фельдшера,  имеющего  чин  губернского секретаря,
Грабовского;  кучи  ваты и  бинтов,  пропитанных свежей кровью;  запах иода,
ксероформа, грязных портянок плотно висел в комнате, освобожденной от лишних
вещей,   в   квартире  управляющего  имением  бежавшего  в   Вену  помещика.
Предполагалось,  что  этого  помещения  будет  достаточно для  перевязочного
пункта,  но оно оказалось очень тесным:  так много несли и несли сюда тяжело
раненных.
     Здесь не делали,  конечно, операций, - только перевязка перед отправкой
раненых в  госпитали и  лазареты.  И молодой земский врач Василий Васильевич
Невредимов попал в полк Черепанова не случайно:  он был на учете в Крыму,  а
Худолей знал его еще гимназистом,  так как хорошо был знаком со  всей семьей
старика Невредимова.
     Человек очень мягкий и  добрый по  натуре,  Худолей,  хотя смолоду стал
врачом,  был  весьма слаб в  сложном искусстве перевязки тяжелых ран;  более
молодой врач Акинфиев,  не крепкий физически,  быстро устающий,  так же мало
был знаком с  этим делом,  как и  его непосредственный начальник;  и  только
Невредимов,  специальностью которого как  раз  и  была хирургия,  выручал их
обоих, приходя то к одному, то к другому на помощь.
     Высокий ростом и  с  высокой головой,  привычно прямой,  но вынужденный
низко  сгибаться  над  носилками,  крупнопалый и  с  широкими  кистями  рук,
двадцатичетырехлетний  Василий   Невредимов,   не   имеющий  еще,   конечно,
достаточной практики в обращении с ужасными ранами, не имел времени и на то,
чтобы задумываться над  их  разнообразием.  Ему  нужно было быстро найтись в
каждом отдельном случае,  чтобы  сразу и  без  поправок решать,  что  и  как
необходимо сделать самому,  что  и  как сказать обращавшимся к  нему старшим
товарищам - терапевтам, отнюдь не задевая их самолюбия и в то же время тоном
опытного хирурга, чтобы его замечания имели вес.
     Христоподобный Иван Васильич Худолей,  "святой доктор", как его звали в
Симферополе,   очень  удрученный,  в  силу  своего  таланта  жалости,  видом
человеческих  страданий  и   способный  под   их   напором   даже   потерять
самообладание, укреплялся, взглядывая на своего младшего врача, оказавшегося
таким умелым,  уравновешенным;  Акинфиев же,  у  которого так  потели стекла
пенсне,  что  он  вынужден был  часто протирать их  куском бинта,  тем более
чувствовал свою малую полезность по сравнению с только недавно появившимся в
полку молодым врачом.
     И  хотя  всем  вообще  классным  фельдшерам в  полках  свойственно было
думать,  что  практически они знают медицину не  хуже,  если даже не  лучше,
врачей,  все-таки и Грабовский,  самоуверенный человек средних лет,  средней
упитанности,  носивший  среднего  размера  тщательно закрученные рыжие  усы,
внимательно присматривался к тому, как работал врач Невредимов.
     А молодой врач Невредимов,  который в гимназии на ученическом спектакле
играл в  "Ревизоре" Марью Антоновну довольно искусно и  только ростом своим,
совсем не  женским,  изумил публику,  теперь чувствовал,  что роль полкового
врача во время сражения и  тут же после него гораздо более трудна,  чем даже
женские роли.
     Иные из раненых старались быть спокойными, но видно было по их глазам и
плотно сжатым губам,  чего им  стоило это  спокойствие;  у  других страдания
выдавливали то  скупые,  то  довольно  обильные  слезы;  третьи  беспрерывно
стонали;  четвертые вопили во  весь свой голос;  пятые,  наконец,  почему-то
ругались.
     Они  смотрели ненавидяще,  точно  врачи виноваты были  в  их  ранах,  и
разрешенно,  на  правах  изувеченных,  которым,  быть  может,  грозит скорая
смерть, ругали начальство, ругали войну, ругали врачей за то, что они-то вот
спасались где-то в  таком укрытом месте,  что остались живы и  целы.  Им-то,
конечно,   что  такая  война?  Только  прибавка  жалованья  да  какие-нибудь
награды!..
     Худолей  объяснял  такие   выпады  повышенной  температурой,   бредовым
состоянием тяжело раненных,  но  Невредимов понимал это  иначе,  измерять же
температуру подобных раненых было некогда.
     Когда был доставлен на перевязочный поручик Середа-Сорокин, который как
раз  накануне объявления войны  пристраивал своих  охотничьих собак  -  двух
гончих и двух борзых и одну из них пытался привести на двор Худолея, "святой
доктор" ахнул от охватившей его жалости.
     Скоро он,  правда,  принял вполне обнадеживающий вид  и  даже бормотал,
глядя в полузакрытые глаза поручика:
     - Ничего...  ничего...  счастливо отделались...  Могло бы  быть гораздо
хуже, гораздо хуже...
     Однако тут же призвал на помощь себе Невредимова:
     - Василий Васильевич, вот, посмотрите, сделайте милость!
     И    Василий   Васильевич,    сам    повернув   полубезжизненное   тело
Середы-Сорокина,  очень скоро убедился в  том,  что  жить ему,  пронизанному
четырьмя пулями в области груди и шеи и с перебитой около плеча левой рукою,
осталось уже  недолго.  Про себя он  решил,  что перевязку делать умирающему
поручику нет надобности,  но Худолей,  конечно,  не мог оставить без видимой
заботы даже и таких раненых, и перевязку делать пришлось; не пришлось только
ее   закончить:   поручик  вдруг  повернул  к   Худолею  голову  на  длинной
забинтованной уже  шее,  пытаясь что-то  сказать ему,  может  быть  о  своих
оставленных в  Симферополе собаках,  но не смог:  поклокотал немного горлом,
пошевелил пальцами здоровой руки и умер.
     Один раненый,  младший унтер-офицер, казалось, сам был удивлен тем, что
перестала повиноваться ему правая рука,  висевшая плетью,  хотя кости в  ней
были целы.
     - Прямо сказать вам - пуля только черябнула, а как же так получилось? -
спрашивал он  недоуменно фельдшера Грабовского,  не  желая  затруднять собою
врачей.
     - Фамилия как? - спросил для проформы Грабовский.
     - Борзаков Иван, шестой роты.
     - Разденься... Сними рубаху.
     Помогая зубами  левой  своей  руке,  Борзаков с  трудом  стащил с  себя
рубаху,  и  Грабовский увидел  могучее  тело  с  мышцами чугунной прочности.
Австрийская пуля не задержалась во внутреннем сгибе локтя, - она прошила его
и полетела дальше, но рука после того уже не могла согнуться.
     - Я же этой рукой как возьму трехпудовую гирю,  так только считай знай,
сколько разов перекреститься ею  могу,  -  расхваливал свою  руку  Борзаков,
чтобы фельдшер его ободрил,  но Грабовский, быстро ощупав локтевую и лучевую
кости, сказал:
     - Значит, повреждение нерва.
     Вслед за ним и Акинфиев попробовал согнуть и разогнуть руку Борзакова и
сказал вполголоса Грабовскому:
     - Запишите: перебит нерв.
     - Могу,  как перевяжете,  в строй идти,  ваше благородие? - обратился к
нему Борзаков и  был очень изумлен,  когда ответил ему этот хлипкий с  виду,
сутулый и тонкий молодой врач в очках:
     - Нет,  в строй нельзя.  В лазарет отправим.  И,  похоже, надолго: ведь
нерв!
     - В лазарет?.. Как же это можно?
     Борзаков поискал кругом  испуганными глазами,  остановился на  Худолее,
которого знал в лицо, как старшего полкового врача, и протиснулся к нему.
     Весь свой недюжинный талант жалости призвал на  помощь "святой доктор",
чтобы ободрить силача,  ошеломленного тем,  что с  ним случилось,  но  и  он
должен был сказать:  "В лазарет", а третьего врача, самого молодого из трех,
раненый унтер-офицер никогда не видал в  полку раньше,  поэтому к  нему и не
обратился.  С  большим презрением посмотрел он  на  свою  всегда  безотказно
мощную, а теперь бессильную, тяжелую, ноющую руку и сказал ей проникновенно:
     - Эх  ты,  сволочь несчастная!  Нервы в  тебе какие-сь  нашлись,  как у
дамочки!


        "ГЛАВА ПЯТАЯ"

        "НА ПРУССИЮ"


        "I"

     Когда  прогремели  револьверные  выстрелы  в   Сараеве  и   возможность
европейской войны уже  нависла над  умами дипломатов и  генералов крупнейших
стран Европы,  генерал Янушкевич, ставший в скором времени начальником штаба
верховного главнокомандующего,  великого князя Николая Николаевича, говорил:
"Если начнется война,  нам придется,  как в  двенадцатом году,  отступать от
границ в глубь России".
     Тогда не  было уверенности в  том,  что с  первых же  дней войны в  ней
примет участие Англия,  предполагалось,  что Германия сможет и  не держаться
плана графа Шлиффена,  а  бросить против России,  на  Москву,  большую часть
своей   пехоты,   одновременно  двинув  свой   могущественный  флот   против
Петербурга.  Притом  Швецию  видели уже  в  непременном союзе  с  Германией;
австрийские же  силы -  всею своей массой направленными на Киев.  Истощенная
двумя  балканскими войнами Сербия не  считалась в  русском генеральном штабе
достаточно сильной,  чтобы  австрийцы выставили против  нее  больше  четырех
корпусов,  и  то резервных.  Наконец,  загадочным представлялось и поведение
Румынии и  Турции  в  первые  дни  войны:  направленная против России работа
немцев в той и другой стране не была, конечно, ни для кого тайной.
     И  вдруг гора упала с плеч в первую же неделю войны!  Германия ринулась
на   Францию  через  Бельгию,   верная  плану  своего  военного  авторитета;
всл