че будет не полк,
а  стадо...  И  штаб полка я  перетащу сюда не  позже как  в  обед.  Также и
перевязочный пункт.  Он  будет помещаться пока  в  землянке командира вашего
батальона,  а капитан Струков может перейти пока или к вам,  или к Урфалову,
куда захочет...  Уже  и  теперь есть на  дороге сугробы по  грудь лошади,  а
дальше может быть  еще  хуже.  При  таких обстоятельствах штаб полка в  пяти
верстах от полка быть не смеет и не будет!
     Ливенцев понимал,  что, говоря ему это, Ковалевский просто думает вслух
- переезжать ли  ему сегодня,  или остаться в  гораздо более приспособленной
для жилья, чем какая-то землянка в снегу, хате на Мазурах. Наблюдая, как его
командир  решительно зашагал  по  глубокому снегу,  Ливенцев понял,  что  он
действительно переедет в  обед,  как и  сказал.  Поэтому он  тут же поставил
людей расчищать ходы сообщения до подошвы.
     Зябко пожимаясь, бормотал Значков:
     - Сизифова работа. Ведь ночью может опять все засыпать...
     - Си-зи-фо-ва! - усмехнулся Ливенцев. - Сизиф работал все-таки в теплом
климате,  это во-первых,  а во-вторых, он не нуждался в борще и каше. А если
там,  за Ольховцем, снег по грудь лошади и подводы обозные бросают, то у нас
может не быть ни борща,  ни каши для наших сизифов. Это уж гораздо хуже, чем
в Тартаре.
     Четверо бабьюков, по привычке держась один около другого, хмуро подошли
с лопатами к канаве, в которой они уже работали этим утром.
     Они  ничего не  говорили друг другу,  -  Ливенцев заметил,  что  в  его
присутствии они вообще были здесь молчаливы, - но у каждого из них было лицо
именно такое, какое могло быть только у Сизифа перед его знаменитым камнем.
     Зато Курбакин был и здесь разговорчив,  как и прежде, только вид у него
стал как-то  еще более диким,  и  лицо его,  очень какое-то широкое по линии
коричневых навыкат глаз, почернело заметно.
     Он  подходил к  ходу сообщения вместе с  бабьюками,  но  отстал от них,
чтобы обратиться к своему ротному с вопросом:
     - Дозвольте  спросить,  ваше  благородие,  -  вот  австрияки в  нас  не
стреляют,  хотя же они нас по-настоящему должны всех видать...  Не может так
нешто случиться,  что они,  -  как известно всякому,  люди не без ума же,  -
взяли да своих отвели куда подальше из-за погоды такой неудобной?
     - Нет,  -  этого быть не может.  Где они сидели,  там и сидят, - сказал
Ливенцев и  кивнул ему,  чтобы шел выкидывать снег;  но Курбакин сделал вид,
что не заметил кивка.
     - Я  это к  тому,  ваше благородие,  что вот,  думаю,  мы  здесь должны
страдать напрасно,  а их, как они, понятно, люди умные, может, и духу-звания
тут нет...
     - Иди, копай! - поморщился Ливенцев.
     - Слушаю,  ваше благородие!  - зычно отозвался Курбакин и повернулся по
форме кругом, стукнув сапогами.


        "ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ"

     Это  был  героический  переход  штаба  полка  с   полковым  знаменем  и
перевязочного пункта со всем его сложным хозяйством из хаты на Мазурах через
навороченные всюду сугробы сюда,  на позиции, в совершенную снежную пустыню,
однако, если и не к обеду, а к вечеру, все-таки переход этот был совершен, и
даже  наполовину была выкопана большая землянка,  рассчитанная на  пятьдесят
больных,  а  новую  землянку для  штаба  полка  оставалось только  накрыть и
сложить в ней печку.
     Между  тем  походные кухни  все-таки  не  могли  пробиться к  передовым
окопам:  борщ и каша попали к сизифам совершенно холодными, дров же в окопах
не было, печи не топились.
     Хлопая,  как хлопушками,  застывающими рукавицами и притопывая, как под
музыку,  мерзлыми  сапогами,  сизифы  все-таки  послушно  пытались прочищать
узенькие тропинки в  тыл  между блиндажами,  и  дотемна вонзались в  снег  и
отбрасывали его лопаты.
     К вечеру всем казалось, что как будто бы сладили, справились, подкатили
камень к  вершине,  но  как же гулко и  стремительно покатился он снова вниз
ночью!
     Не норд-вест уже задул теперь,  а норд-ост.  На австрийские старательно
укрепленные высоты  обрушился теперь  всей  своею  злобной и  страшною силой
ветер бескрайних русских степей,  но в  первую голову оледенил он и  засыпал
скромненькие окопы русских полков.
     Когда утром Ковалевский проснулся и при слабом колышущемся свете огарка
огляделся в  землянке,  он увидал часового у  знамени,  того самого,  какого
видел  еще  с  вечера,  когда  ложился  спать,  -  одутловатого  мужичка  со
свалявшейся бородкой. Он держал винтовку у ноги, как и полагалось, но у него
то и дело слипались глаза.
     В   печке  трещали  и   стреляли  сырые  поленья,   видимо  только  что
подброшенные:  связисты уже встали;  и когда стрельба поленьев была особенно
сильна,  часовой вздрагивал и  шевелил головой,  но  потом  глаза его  опять
слипались.
     - Что за черт!  Тебя что, не сменяли, что ли, целую ночь? - спросил его
Ковалевский.
     - Никак  нет,   не  сменяли,   ваше  высокбродь,   -  ответил  часовой,
приободрясь.
     Ковалевский посмотрел на свои часы,  - было около восьми. Он подсчитал,
- вышло, что часовой этот стоял одиннадцать часов.
     - Вот так штука! Что же случилось с караулом?
     Ковалевский поднялся,  выпил  залпом  стакан  красного  вина,  разбудил
Шаповалова  и   выбрался  наружу.   Около  землянки  стояли  два   связиста,
взобравшись на сугроб, и смотрели кругом.
     - Что? - встревоженно спросил их Ковалевский.
     Связисты ответили один за другим:
     - Никого как есть нигде не видно.
     - Только снег и снег, а людей нет.
     - Ведь караульное помещение здесь же где-то, около?
     Ковалевский  сам  вскарабкался  на  сугроб,   наметенный  ураганом  над
землянкой,  поглядел вперед,  направо,  налево,  -  нигде ни малейшего следа
человека -  белая пустыня...  Он  стал припоминать расположение полка,  став
лицом на север.
     Ураган  утих,  только  кое-где  крутились невысокие снежные столбики и,
пробежав несколько шагов,  падали бессильно. За этими вихрями, как за дымом,
трудно было различить формы сугробов, под которыми только и могли скрываться
землянки. Наконец, Ковалевский определил, больше по направлению и расстоянию
от себя, где могла таиться караулка.
     - Ребята! Лопаты бери и пойдем, - приказал он связным.
     Увязая на каждом шагу, добрались они до намеченного круглого сугроба.
     - Здесь или нет?  -  спросил связных Ковалевский,  но один ответил: "Не
могу  знать!"  Другой  только  повел  бровями.  Однако  при  следующем  шаге
Ковалевский провалился в снег по пояс и сказал удовлетворенно:
     - Ведь я же говорил, что здесь! Откапывай, тут дверь в землянку.
     Отбросили наскоро снег. Согнувшись, вошли в землянку. На полу, сбившись
в  кучу,  спали семь человек,  из  них один -  караульный унтер-офицер.  Они
только  пошевелились,  когда  вошел  в  землянку их  командир полка,  но  не
поднялись, даже не открыли глаз.
     - Что же это с ними? Задохлись тут, что ли, они? - спросил Ковалевский.
     - Застыли, - сказал один связист. - Ночь-то какая была!
     - Расталкивай их! Вытаскивай наружу.
     Унтер-офицера Ковалевский потащил сам, но шинель его примерзла к земле,
пришлось отбивать ее лопатой. Унтер-офицер, чернявый и еще нестарый, крепкий
по сложению человек,  открыв глаза и  узнав командира полка,  попытался было
подняться и взять под козырек, но не удержался, упал в снег.
     - Три  руки снегом!  Умойся снегом!  Уши три снегом!  -  приказывал ему
Ковалевский.
     Связисты вытаскивали других и  тут же начинали сами растирать им щеки и
носы снегом.  Это помогло. Минут через десять все они уже глядели осмысленно
и даже поднялись.
     - А  ну,  ребята,  бери  свои винтовки,  иди  за  нами,  -  приказал им
Ковалевский. - Вам теперь лучше двигаться, а не стоять и не сидеть на месте.
     И  полуживой караул,  с  большим трудом  переставляя ноги,  двинулся по
сугробам следом за командиром полка, а Ковалевский спрашивал унтер-офицера:
     - Где здесь могут быть еще блиндажи,  а?  Вспоминай где, - будем других
откапывать.
     Унтер-офицер, оглядевшись, указал на одну снежную шапку поблизости. Под
нею действительно была землянка для отделения стоявшей в резерве роты.
     Откопанные  тут  люди  скорее  пришли  в  себя,   чем  караульные.   Их
Ковалевский оставил возвращать к  жизни офицеров и другие отделения и взводы
своей роты.  Сам же он спешил дальше.  Ему казалось, что погибла уже большая
часть полка, особенно страшно было за те роты, в передовых окопах.
     Но вот с одного сугроба связисты заметили: суетились где-то, где должна
была  тянуться  линия  окопов,   люди  с  лопатами.  Ковалевский  был  очень
обрадован, но он стоял внизу, под сугробом, откуда ничего не было видно.
     - Где? Где именно? - оживленно спрашивал он, подымаясь сам на сугроб. -
Какая это может быть рота? Не знаете?
     Связисты не  знали,  но  сам он,  не раз уже бывавший в  окопах десятой
роты, приглядевшись пристальнее, узнал там по фигуре Ливенцева.
     - А-а!  Так  это  же  десятая,  фланговая...  Ну,  там  ротный командир
молодчина!  За этот фланг я  могу быть спокойным...  Он,  конечно,  и соседа
своего - Урфалова - откопает... Пойдем в таком случае не туда, а прямо, - на
окопы шестой.
     Часа два так бродил по глубоким снегам,  как бродят рыбаки с  бреднем в
речках и озерах,  деятельный Ковалевский, воскрешая свой заживо похороненный
полк.  Выкопал из  одной  землянки двух  батальонных -  Пигарева и  Широкого
(Струков переселился к Кароли).  Эти двое взяли своих связистов с лопатами и
пошли с  Ковалевским дальше.  Связные откопали вход  в  блиндаж другой роты,
стоявшей в  резерве.  Из  этого  блиндажа вышли  не  столько  полузамерзшие,
сколько полузадохшиеся люди,  с  почернелыми,  равнодушными ко всему лицами.
Этих  едва  удалось расшевелить настолько,  чтобы  они  принялись откапывать
товарищей:  они уже прочно было начали забывать там,  в своем блиндаже,  что
есть начальство и  есть их товарищи -  солдаты,  что они с  кем-то воюют,  а
из-за чего воюют,  этого они даже и  забывать не могли,  потому что этого не
знали.
     - Вы  видите,   что  делается?   -   взволнованно  говорил  батальонным
Ковалевский.  -  Ведь эти гораздо хуже,  чем обмороженные. Эти уж были по ту
сторону добра  и  зла!  Надо  спешить откапывать остальных...  Эх,  господа,
господа!  Плохой пример подаете своим офицерам. А что мы ответим начальству,
если задохнется у нас половина полка?
     В  шестой роте оказалось семнадцать человек обмороженных,  из  них трое
особенно тяжело.  Эти трое были ночью в секрете как раз во время сильнейшего
урагана.  Под утро их  сменили,  но,  возвращаясь к  себе против ветра,  они
сбились с направления и попали не в свой блиндаж,  а в австрийский, где было
пять  трупов,  -  замерз весь  полевой караул.  Но  в  этом блиндаже рядом с
замерзшими они,  трое,  все-таки  решили просидеть до  света  и  просидели и
кое-как добрались к  своим,  но  дойти до перевязочного пункта уже не были в
состоянии.
     Ковалевский приказал отнести их немедленно.
     Против  правофланговой  третьей  роты,  где  тоже  оказалось  порядочно
обмороженных и  где  австрийские окопы приходились так  же  недалеко,  как и
против шестой,  Ковалевский разглядел большую толпу странного вида людей,  -
будто бы каких-то баб в теплых шалях, и спросил удивленно:
     - Что это там за явление такое?
     - Австрийцы, - ответили ему.
     - Почему же они в шалях?
     - Одеяла накинули на головы, а у шей их завязали для пущей теплоты...
     - Что же они там делают?
     - Должно быть, пришли из резерва откапывать своих окопников.
     - Откапывают действительно! Вижу - лопаты у них в руках... Ну, этого мы
им  не  позволим сделать.  Давайте сюда пулемет...  Мы  с  ними перемирия не
заключали!  Пять человек их замерзло,  пускай еще сто замерзнет.  Мы воюем с
ними, а не в бирюльки играем!
     Брызнули в закутанных австрийцев из пулемета.  Те мгновенно исчезли, но
оттуда домчалось несколько ответных ружейных пуль, никого не задевших.
     Когда Ковалевский вернулся в  свою землянку,  он донес по телефону (сам
удивляясь тому,  что  телефонные провода перенесли ураган без повреждений) в
штаб дивизии о том,  сколько оказалось обмороженных в его полку,  о том, что
некоторые роты едва не  задохлись в  землянках,  что горячую пищу раздать не
удалось,  что необходим экстренный подвоз консервов,  тем более что на людях
никаких  неприкосновенных запасов нет;  что  нет  дров,  и  совершенно нечем
топить печи ни в  землянках,  ни в  окопах,  что остатками дров отапливаются
только перевязочный пункт и штаб полка,  но этих дров хватит не больше,  как
еще  на  один  день...  что  вообще положение угрожающее;  что  если дров не
доставят в этот день, то, может быть, в видах сохранения людей от замерзания
часть землянок придется разобрать на дрова.
     Полковник Палей обещал передать все требования немедленно куда надо; но
у него были и свои новости.
     - Представьте,  -  говорил он,  -  снежная буря и здесь наделала немало
хлопот.  Между  прочим,  пропал свитский генерал Петрово-Соловово.  Поехал с
поручениями и заблудился или его занесло метелью, - только пропал бесследно.
Десять  офицерских  разъездов  были  посланы  его  искать.   Семь,  говорят,
вернулось ни с  чем,  а три пока неизвестно где...  Кроме того,  у командира
корпуса  назначено было  совещание,  какую  деревню отвести под  постой  его
высочеству  Михаилу  Александровичу,   -  он  назначен  начальником  дивизии
кавалерийской,  -  и  пришлось даже  это  совещание отложить из-за  скверной
погоды. Главное, автомобилем никуда не проедешь...


        "ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ"

     Между тем  в  десятой роте  в  эту  ночь  под  утро случилось маленькое
"происшествие",  столь ничтожное по сравнению с огромным стихийным бедствием
на фронте нескольких полков,  расположенных тут,  у подступов к Стрыпе,  что
Ливенцев даже и  не доложил о нем командиру полка:  бывшие в полевом карауле
четверо бабьюков,  оставив свои винтовки и патронные сумки в блиндаже,  ушли
было в  тыл,  но заблудились в  бездорожных и  бесконечных глубоких снегах и
вышли обратно к окопам своей роты.  Случилось так,  что они возвращались как
раз мимо землянки,  из которой выбирался на свет Ливенцев, и он их заметил и
крикнул им:
     - Стой!.. Куда идете?
     Бабьюки же  не только не остановились,  но проворнее,  насколько могли,
ринулись было дальше, отвернув как можно круче бороды от своего ротного.
     Ливенцев  крикнул  им  громче,  и  только  тогда,  переглянувшись,  они
остановились.   Погружаясь  в  снег  до  колен  при  каждом  шаге,  Ливенцев
придвинулся к ним вплотную и спросил:
     - Откуда идете?
     По замешательству на этих заросших усталых лицах и по виновато мигающим
глазам Ливенцев догадывался уже,  что  им  трудно ответить на  такой простой
вопрос. Однако Савелий Черногуз, прокашлявшись, объяснил хрипло:
     - Так что, ваше благородие, шли до околотку.
     - На  перевязочный пункт?  Все четверо?  Чем же вы заболели все четверо
сразу?
     - Дуже поморозились, - ответил уже Гордей Бороздна.
     - Где же вас так поморозило? В окопе?
     Бороздна посмотрел на Петра Воловика,  ища у него помощи.  Петр Воловик
тоже прокашлялся, как и Черногуз, и сказал хрипло и несколько надсадно:
     - Звестно, у в окопi, ваше благородие.
     - А кто вам разрешил идти на перевязочный? Фельдфебель?
     - Никак  нет,  не  хитхебель,  а  господин взводный,  -  очень поспешно
ответил за всех другой Воловик,  Микита, а остальные трое поглядели на него,
Микиту,  вопросительно,  явно недоумевая, почему показалось ему, что назвать
взводного будет лучше, чем фельдфебеля. И по этому торопливому ответу Микиты
Воловика,  а еще более по недоуменным взглядам остальных Ливенцев догадался,
что никто не разрешал им уходить.
     Но  они  четверо были  налицо и  на  ногах  после  свирепейшего ночного
урагана,  а остальная рота?  Он пока ничего не знал об этом. Дальше к окопам
он пошел вместе с бабьюками.  Он спросил еще только о том, что же им сказали
и  что  для  них сделали на  перевязочном,  почти угадав их  ответ,  что они
заблудились и не дошли до "околотка".
     Внимание  от  них  было  отвлечено  сиротливой шинелью,  желтым  горбом
торчавшей из снега как раз у входа в окоп.
     - Что это? - испугался Ливенцев.
     - Эге! Замэрз, якийсь бiдалага! - очень оживился Бороздна.
     - А вже ж замэрз, - потянул за шинель Черногуз.
     Двое  Воловиков разгребли руками снег около головы и  ног  замерзшего и
подняли его, по-рабочему крякнув.
     Ливенцев смотрел в очень изможденное, донельзя исхудалое лицо, какое-то
стянутое и сморщенное,  желтое,  твердое на вид лицо с закрытыми глазами,  с
ледяшками на  ресницах,  с  ледяшками в  усах  и  бороде,  и  никак  не  мог
догадаться, его ли роты этот замерзший, не чужой ли, заблудившийся ночью.
     Но Микита Воловик сказал вдумчиво:
     - Так це ж, мабуть, наш Ткаченко?
     - Ткаченко, Кузьма, - окончательно установил другой Воловик.
     И другие двое сказали:  "Ткаченко!" -  и Ливенцев,  наконец,  припомнил
Ткаченко Кузьму. Из снега достали его винтовку.
     - Как же он мог замерзнуть около окопа? - недоумевал Ливенцев.
     - Так  он  же  с  нами  в  дозорных был,  ваше благородие,  -  объяснил
Бороздна, а Черногуз добавил:
     - Мабуть, и ще якись позамэрзалы!
     Он добавил это уверенно и дернул при этом кверху бородою, и все четверо
бабьюков поглядели на  своего  ротного  командира такими  оправданными перед
самими собой глазами,  что Ливенцев сразу догадался об  их дезертирстве,  не
удавшемся благодаря той же метели.
     Когда очистили вход в окоп, Ливенцев приказал все-таки внести туда тело
Ткаченко,  не отойдет ли в тепле.  Его даже пытались оттирать снегом,  -  не
отошел. Разъяснилось, что он шел вместе с другими двумя, сменившись с поста,
но ослабел, отстал, обмороженные ноги еле двигались.
     Наконец, он, должно быть, присел, чтобы несколько отдохнуть, но в таких
случаях всегда неудержимо хочется спать, и сон бывает особенно мил и сладок;
заснул и  больше уж не проснулся.  Другие двое,  которые пришли с  Ткаченко,
были обморожены сильно.  Но лежать в окопе они не могли, они сидели на своих
саперных лопатках,  поставив их  наискось к  стенке окопа.  И  никто не  мог
лежать: на дне окопа стояло воды на четверть.
     Даже фельдфебель Титаренко,  тоже не спавший, а только дремавший ночью,
сидя по-птичьи на жерди, поставленной наклонно, смотрел теперь на Ливенцева,
как смотрят днем совы. Он пожелтел, опух, у глаз - черные круги.
     - Что за  черт,  скажи ты  на  милость!  Откуда же взялась эта окаянная
вода? - спрашивал его Ливенцев, и Титаренко отвечал мрачно:
     - Вода, известно, от снега, ваше благородие...
     - Как от снега? С крыши капает, что ли? Не могло же столько накапать?
     - С крыши капает,  это само собой,  а второе дело -  люди выходят же на
вьюгу,  - их снегом облепит, и шапку, и шинель, и сапоги также, - они же это
все на себе в окоп несут... С каждого не меньше ведра воды оттаять должно, а
вода,  она никуда,  ваше благородие, увойти не может, она вся здесь и стоит.
Ее сначала на вершок было, а теперь вон уж сколько...
     - Потоп!
     - Чистый потоп, ваше благородие.
     - Надо выкачивать в таком случае!
     - Как же ее выкачивать?
     - Как? Котелками. Зачерпывать и выливать в бойницы!
     Подпрапорщик Котылев, который тоже не спал эту ночь, подойдя и услышав,
о  чем  говорит  ротный,  повел  головой,  усомнившись  в  пользе  маленьких
солдатских котелков.
     - Тут,  если бы где в  тылу у  помещиков помпу расстараться или хотя бы
ведер  штук  десять,   а  котелками  что  же  можно  сделать?  -  сказал  он
снисходительно.
     Он  тоже поугрюмел за ночь,  этот всегда такой бравый подпрапорщик.  Он
вспомнил австрийский окоп на высоте 375:
     - Австриец-австриец!.. Хотя он считается и наш враг, а я бы, приз