,  когда  на  всех  четверых покупалась только  одна  зубная  щетка,
служившая им  до  тех пор,  пока не  стиралась,  не  могли не  сделать очень
расчетливыми их  обоих,  особенно теперь,  когда  каждый  из  них  готовился
отпочковаться от родительского дома,  густо пропахшего валерьянкой, и начать
свою жизнь.
     А  на  другой  день  после  недолгих сборов Володя уезжал в  Москву,  и
провожать его пошла на  вокзал только Еля,  и  то  не открыто,  а  тайком от
матери.  Володя не  решился истратить тридцать копеек на  извозчика,  и  Еля
помогала ему донести до вокзала тощий чемодан.
     Нечего  и  говорить,  что  -  услуга  за  услугу,  -  в  увольнительном
свидетельстве Ели  теперь  стояло уже  не  8,  а  6,  и  никто  бы  не  смог
заподозрить исправления:  Володя был искусный каллиграф, прекрасно владевший
несколькими  шрифтами,   между  прочим  и  готическим;  Еля  не  могла  быть
неблагодарной ему за его работу.
     Перед отходом поезда они  простились,  как  любящие друг  друга брат  и
сестра,  долгим и  крепким поцелуем,  и  даже слезы выступили на глазах Ели,
вспоминавшей в  эти недолгие минуты только то лучшее,  что бывало в их жизни
на скромной улице Гоголя, в доме, владелицей которого считалась их мать.
     Еля дошла в эти размягченные минуты до того даже,  что извинила брату и
все то презрение к ней,  какое,  не стесняясь,  проявлял он больше полугода:
почему-то именно здесь,  на вокзале,  при расставании, может быть последнем,
это именно презрение и возвышало Володю в ее глазах.
     Она смотрела на него нежно,  как на своего рыцаря.  Никогда до этого не
думала  она,  как  идет  ему  студенческая  фуражка,  какой  у  него  в  ней
независимый,  умный вид. И когда поезд тронулся наконец, она не сводила глаз
с окна вагона третьего класса,  из которого высунул голову Володя, хотя мало
что и видела при этом - мешали слезы.
     Но  с  вокзала домой -  это  было в  два часа дня -  Еля шла ободренная
примером брата. Точнее, она как бы тоже уехала уже из дому, только в сторону
обратную: он на север, она - на юг.
     Деньги,  хотя их  было всего только сорок пять рублей,  ее положительно
окрыляли.  Она шла с такою легкостью,  едва касаясь земли,  как давно уже не
ходила.  И когда увидела,  что навстречу ей идет какой-то старый полковник с
сияющим медным крестом ополченца на  фуражке защитного цвета и  в  новенькой
тужурке тоже цвета хаки, она остановилась вдруг и обратилась к нему довольно
звонким, не сомневающимся в себе голосом:
     - Послушайте, господин полковник!
     Полковник -  он  был гораздо выше Ели -  остановился и  даже постарался
держаться при этом молодцевато, хотя был стар. Его крупный ноздреватый нос с
горбиной нахлобучен был на  серые усы,  и  начавшими уже белеть от  старости
красновекими глазами он внимательно приглядывался к девушке - почти девочке,
- которая его остановила.
     - Что скажете?  -  спросил он  ее не то чтоб недовольно,  однако и  без
особого любопытства, и это отметила про себя Еля.
     Однако ей непременно захотелось поговорить с этим полковником,  так как
она уже чувствовала себя не кем другим,  как сестрой милосердия, - если даже
не совсем еще, то почти, - поэтому она сказала:
     - Я  сейчас на  курсах сестер милосердия,  через несколько времени (она
даже хотела было сказать "дней",  но  подвернулось другое слово) получу свой
аттестат... Вы не заведуете ли лазаретом для раненых? Может быть, у вас есть
свободная вакансия для сестры?
     Последнее было сказано в  один прием,  без  всяких пауз,  и  Еля  очень
светло и выжидательно смотрела прямо в красновекие усталые глаза полковника.
     - Нет,  не заведую лазаретом,  -  ответил полковник и  добавил:  -  Я в
ополченской дружине.
     Еля увидела на его погонах с двумя полосками и без звездочек,  -  как у
ее отца,  - цифры 7 и 5, что значило 75-я дружина. Но ей хотелось поговорить
с ним еще, и она поведала ему улыбнувшись:
     - По-видимому,  здесь,  в Симферополе,  я не устроюсь.  Помчусь в таком
случае в Севастополь.
     - Да,  вот в Севастополе -  там большой гарнизон, кстати и флот тоже, -
там,  конечно,  возможностей  больше  вам  будет,  -  добросовестно рассудил
полковник,  но  тут полуседые брови его как-то  сразу вспорхнули на  красный
потный морщинистый лоб, и он спросил:
     - А вы не шутите? Что-то очень молоды вы для сестры!
     - Восемнадцать лет! - с ноткой обиды в голосе сказала она и добавила: -
Неужели я показалась вам моложе, господин полковник?
     Полковник вдруг улыбнулся в усы и ответил не без игривости:
     - Не на много: так годика на три, не больше.
     - Вот какая я  моложавая!  -  ликующе наружно и встревоженно внутренне,
склонив кокетливо головку на левую сторону,  проговорила Еля,  полковник же,
глядя на нее очень добродушно, протянул:
     - Да-а, приятно видеть!
     Потом, поднеся руку к фуражке, добавил:
     - Желаю здравствовать!
     - До  свиданья,  господин полковник!  Если будете когда в  Севастополе,
может быть, увидимся, - бойко сказала на прощанье Еля.
     - Буду,  буду в Севастополе,  -  сказал полковник,  продолжая улыбаться
добродушно, - и сочту долгом увидеть вас непременно.
     Они расстались вполне довольные друг другом.
     Еля в разговоре с полковником до такой степени ярко представляла себя в
форме сестры милосердия, что решила ехать в Севастополь, не откладывая этого
ни на один день.
     Так  как  Еля не  просила у  матери денег на  эту поездку,  то  Зинаида
Ефимовна ничего против такого решения не возразила,  а убедить ее в том, что
начали принимать и шестнадцатилетних, не стоило никакого труда.


        "IV"

     Полковник Добычин, после встречи на улице с девушкой, - почти девочкой,
- кончающей уже курсы сестер милосердия,  пришел к  себе на квартиру заметно
для самого себя несколько помолодевшим,  и своей дочери, Наталье Львовне, по
мужу Макухиной, сказал с прихода:
     - Война,  Наташа,  не свой брат,  -  война людей подбирает!..  Девчушку
какую-то  сейчас встретил очень симпатичную,  так  она  уж  без  пяти  минут
сестра,  - пожалуйте, прошу покорно!.. А раненым, разумеется, приятно будет,
когда девушка такая молоденькая с красным крестом перевязки им будет менять:
гораздо скорее на ноги встанут.
     Он  даже  замурлыкал было,  когда  мыл  руки  над  раковиной на  кухне,
какой-то мелодичный романс:

                Под чарующей лаской твое-ею
                Оживаю я сердцем опя-ять...

     Впрочем,  дальше этих двух строчек не пошел -  может быть, не вспомнил,
как дальше.
     Его очень толстая от пристрастия к  пиву,  несколько лет назад ослепшая
жена сидела уже на своем месте в столовой.
     На ее долю осталось в жизни только это:  садиться раньше всех других за
стол,  будь ли то завтрак,  обед,  чай или ужин,  и ощупывать удовлетворенно
поставленную для  нее  бутылку пива,  а  также стакан -  толстый,  граненый,
тяжелый,  в серебряном подстаканнике. При этом у ее ног ложилась тоже весьма
отяжелевшая белая длинношерстная собачка Нелли.
     Семья Добычиных провела месяц предыдущего года  и  начало этого года на
Южном берегу Крыма,  где  Наталья Львовна,  которой было уже больше двадцати
пяти  лет,  нечаянно  вышла  замуж  за  состоятельного владельца каменоломен
Макухина, теперь старшего унтер-офицера, каптенармуса в той самой дружине, в
которой  Добычин  был  заведующим хозяйством,  поскольку  командиром дружины
оказался призванный тоже из отставки генерал-майор.
     Благодаря положению своего тестя  Макухин получил возможность приходить
каждый день к  себе обедать.  Эту  квартиру нанял он,  когда переехал сюда с
Южного берега и  перевез сюда же не только всю свою новую семью,  но и  мало
пригодного к  самостоятельной жизни  архитектора Дивеева,  Алексея  Иваныча,
незадолго перед тем  освобожденного от  наказания за  покушение на  убийство
некоего Ильи Лепетова,  любовника его,  Дивеева, бывшей жены, которой теперь
уже не было в живых.
     За обедом в этот день они сошлись все впятером.
     Основательного вида,  с  густым ежиком красновато-рыжих волос и с усами
того же цвета,  белолицый Макухин даже и в рубашке "нижнего чина" был все же
довольно представителен,  и  погоны с тремя новенькими лычками лежали на его
плотных плечах немятые,  и сапоги он носил офицерского фасона: вообще сделал
все,  что было в  его средствах,  чтобы не очень конфузить в  дружине своего
тестя - штаб-офицера.
     Притом он  же  знал,  что  с  поступлением на  действительную службу из
отставки тесть его должен был бы снова стать подполковником,  то есть нашить
три звездочки на свои погоны,  однако он не делал этого,  как не делал никто
из офицеров дружины.
     Состоятельность  давала  ему   все:   ведь  офицеры  вообще  относились
несколько иначе к  тем из  нижних чинов,  у  которых могли в  случае крайней
нужды перехватить взаймы ту  или  иную сумму.  Сам  же  Добычин лелеял мысль
перевести зятя из каптенармусов, - что было тоже, положим, не так плохо, - в
канцелярию дружины,  сделать его  зауряд-чиновником,  что  было бы  во  всех
отношениях гораздо лучше.
     Макухин носил бы тогда не рубаху,  а  тужурку,  и на ней у него были бы
белые серебряные погоны чиновника,  что же  касается образовательного ценза,
то этот второстепенный вопрос он надеялся уладить по-домашнему с  командиром
дружины,  человеком,  по его наблюдениям,  неравнодушным к кредитным билетам
крупного достоинства.
     О нем именно, об этом генерале Михайлове, и начался разговор за столом,
когда выпили по рюмке водки и стали закусывать.
     - Верите  ли,  просто  стыд  и  срам  с  таким  командиром  дружины,  -
возмущался Добычин.  -  Ведь офицеров у нас в четырех ротах военного состава
сколько всего?  Пятнадцать человек всего, считая с заурядами: по два младших
офицера в  роте,  только и  всего.  Пусть  даже  будем двух  врачей считать,
которым и делать-то нечего,  ну, адъютант еще, он же и казначей. Да ведь для
такого офицерского состава маленького,  в прежние-то времена,  командир - да
еще  генерал -  открытый стол держал,  вот что!  "Приходите ко  мне обедать,
господа офицеры!"  -  вот как прежде было!..  А  этот генерал на  солдатской
кухне обедает!..  Садится себе за  грязный стол и  чавкает,  как  все  равно
охряпка какой!.. Э-эх, глаза бы не глядели!
     - Наголодался,  бедняжка,  в  отставке,  -  объяснила  эту  особенность
генерала слепая, но ее дочь, Наталья Львовна, родившаяся и выросшая в полку,
нашла нужным вступиться за генерала Михайлова:
     - По-моему,  просто он  добросовестный:  пробует солдатскую пищу каждый
день, только и всего.
     Однако ее  муж,  каптенармус Макухин,  подмигнул ей  не без лукавства в
умных мужицких глазах и заговорил не спеша:
     - Пробовал также и  волк  один...  Шел  это  поп  вечером по  лесу,  по
тропинке,  а за кустами стоял,  на него глядел волк пожилых годов...  Стоит,
глядит да  думает:  "Сколько лет на свете живу,  и  много я  всякой живности
поел,  а  вот  попов никогда не  пробовал...  Аль  попробовать?"  Поп  ближе
подходит, а у волка глаза горят и зубы сами собой щелкают. Только поп дошел,
волк на него - и цоп за горло, а сам про себя: "Мне ведь только попробовать,
какой у  попов вкус бывает!" Так он,  значит,  пробовал,  пробовал да целого
попа и съел...
     Наталья Львовна только пожала плечами, дослушав мужа, Дивеев же спросил
его:
     - Значит,  ты,  Федор Петрович,  думаешь,  что это он из скупости ведет
себя не по-генеральски?
     - А разумеется,  -  сказал Макухин.  - Солдат, конечно, от своего обеда
обязан быть  сытым -  ему  больше податься некуда,  а  обед  свой он  должен
хвалить,  а  не  похвали-ка  -  это  уж  будет "претензия"...  А  генералу и
ветчинки,   и  грибков  маринованных,   может,  захочется,  и  компотца  там
какого-нибудь, и супа с фрикадельками, и котлет де-воляй...
     - Будет уж ученость свою показывать,  -  перебила его Наталья Львовна с
пренебрежительной ноткой в голосе:  конечно, она была недовольна мужем с тех
пор, как он стал всего только каптенармусом, унтер-офицером.
     Ей,  дочери полковника,  имеющей довольно счастливую внешность и всегда
одетой сообразно с ее достатками -  изящно,  со вкусом, казалось теперь даже
как-то  совсем неудобным показываться с  ним  рядом  на  улицах города,  где
прежде было для всех очевидным, что он - состоятельный человек, хорошо одет,
имеет приличный вид,  поэтому ей  втайне,  -  она никому пока не говорила об
этом,  -  приятнее было выходить из дома с  Дивеевым,  который носил прежнюю
свою  фуражку  с  зеленым  бархатным околышем,  с  кокардой  и  инженерскими
молоточками  в   скрещенном  виде.   При  этом  Наталья  Львовна  не  хотела
задумываться над тем,  почему живет у  них на квартире и ест-пьет на их счет
совершенно чужой им  человек -  Алексей Иваныч Дивеев,  который тем не менее
тоже как-то  не  собирается заводить разговора о  том,  что  он  в  сущности
приживал какой-то, и почему-то вот никуда от них не уходит.
     Случилось все  же  так,  что именно в  этот день заговорил об  этом сам
Дивеев.
     И  хотя как  раз это было за  первым блюдом и  в  руках у  Дивеева были
обыкновенная никелированная ложка и  кусок хлеба,  тем  не  менее вид  его -
почти начисто лысого,  с  бородкой светлого цвета и такого же цвета глазами,
длиннолицего и кроткого по внутреннему своему существу, - был торжественным.
     - Мне пришла в голову,  - сказал он, обращаясь к самому Добычину, - вот
какая мысль:  что если я  обращусь,  Лев Анисимыч,  к  этому вашему генералу
Михайлову, примет ли он меня волонтером в свою дружину?.. - Сказал и добавил
поспешно: - В свою и вашу, конечно, и в вашу тоже!
     - Куда уж  вам в  сорок лет волон-тером!  -  отозвалась ему вместо мужа
слепая. - И волос-то уж на голове нет, а тоже туда же!
     Это  у  нее  вышло  и  без  желания  его  уколоть и  без  малейшей тени
добродушия:  Алексей Иваныч ничем не мешал,  конечно,  слепой жить,  как она
может,  но он и не играл с нею, то есть с самим собой, в ее присутствии ни в
карты,  ни в  домино и при всей общительности своей не находил интересных ей
тем для разговора.
     Наталья  Львовна  сделала  удивленные  глаза  и   вздернула  плечи,   а
обнаженной почти до  плеча,  полной и  белой правой рукой махнула в  сторону
Алексея Иваныча в знак его безнадежности, но не прибавила к этому ни слова.
     Макухин сказал:
     - В нашей дружине и без тебя, Алексей Иваныч, людей вполне хватит, даже
и молодых, не только потраченных.
     А  полковник Добычин просто потянулся к  графинчику с  водкой и  сказал
Дивееву:
     - Давайте-ка  вашу рюмку,  налью вам,  -  еще по одной выпьем по случаю
жаркого дня.
     Алексей Иваныч рюмку свою протянул полковнику, но ответил Макухину:
     - В газетах я читал, что даже и постарше меня люди во Франции и Бельгии
идут в армию волонтерами.
     - Так  то  ж  заграница,  там люди все на  счету,  а  у  нас их  даже и
пересчитать невозможно, - сказал Макухин.
     Добычин  же  между  тем,  наливая не  совсем  уверенными подрагивающими
руками водку Алексею Иванычу,  думал о  своем зяте,  что вот если и  в самом
деле отличится этот архитектор,  явится к ним в дружину,  не ухватится ли за
него генерал Михайлов,  не засадит ли его чиновником в канцелярию, тем более
что чин титулярного советника Дивеев имеет... Тогда уж, пожалуй, не устроишь
зятя зауряд-чиновником.
     И он, чокаясь с Дивеевым, сказал решительно:
     - Давайте пропустим еще  по  одной  и  о  том,  что  вы  такое сказали,
забудем... Будьте здоровы!
     Выпил,  крякнул,  закусил почкой,  кусок которой нашел в рассольнике, а
Макухин, который тоже выпил рюмку, покачал головой и заговорил:
     - Не знаешь ты,  Алексей Иваныч,  что такое есть военная служба! Это же
от себя откажись, стань навытяжку и только и делай, что: "Никак нет!.." "Так
точно!.."  "Слушаю!"  Об  чем же  ты  про себя думаешь,  об  этом ты,  брат,
помалкивай,  а  то тебя,  будь ты хоть из разумных умный,  все равно дураком
назовут.  Ты же ведь к  дисциплине неспособен -  это раз,  ничего в  военной
службе не понимаешь - это два, и даже никогда, я тебе скажу, ничего в ней не
поймешь - это три...
     - И стреляет по третьему разряду,  - добавила Наталья Львовна, напомнив
тем Дивееву о  его выстрелах в Илью Лепетова на Симферопольском вокзале,  от
которых Лепетов,  разбивший его  (а  также ее) жизнь,  пострадал в  сущности
очень мало, - выздоровел через месяц.
     Алексей  Иваныч  поглядел  вскользь  на  Макухина  и  на  полковника  и
остановил взгляд на  Наталье Львовне.  Взгляд этот  был  сложный и  довольно
долгий. Наконец, он сказал то, что могло быть понятным только ей одной:
     - Мне кажется, что мать Ильи была немка, а?
     - Не знаю... Почему вам это кажется? - спросила Наталья Львовна.
     - Не знаю, почему именно, а только я думаю над этим теперь часто, и мне
все больше так кажется:  полунемец, да?.. И больше немец, чем русский. В нем
именно русского-то и очень мало, - факт!
     - По-немецки,  правда,  он говорил хорошо, - начала припоминать Наталья
Львовна,  -  однако что же  из этого следует?  Мало ли кто из русских хорошо
говорит по-немецки?
     - А я теперь возненавидел все немецкое, - очень оживился Алексей Иваныч
от этих ее слов,  -  и  немецкий язык тоже,  и  каждый немец теперь стал мой
враг!
     - Эх,  мысли у  вас,  Алексей Иваныч!  -  крякнул и  вставил свое слово
полковник. - Вы бы их гнали куда-нибудь подальше, эти свои мысли! На кой они
вам черт, а? Это я вам вполне искренне говорю! А что касается поступления на
службу, то посудите сами, ведь вас могут в какую-то там, новую совсем, - при
мне,  пока я служил на действительной,  таких не было,  -  школу прапорщиков
отправить, вот что я вам скажу!
     - Очень хорошо! - повернувшись к нему, отозвался Алексей Иваныч.
     - Ничего хорошего!  Во-первых, торчать вы там будете целый год, а война
может окончиться через полгода.
     - А  зачем  же  меня  будут  там  держать,  когда  война  окончится?  -
осведомился Алексей Иваныч.
     - Как же так зачем?  Прапорщика из вас надо же будет сделать или нет? -
удивился его непониманию Добычин.  - На будущее время пригодитесь: призовут,
чуть что еще война откроется.
     - С кем же еще может быть у нас война в скором времени?
     - Да уж так, с кем придется, - сказал полковник.
     - Нет,  с кем придется мне совсем не нужно, а только с немцами. Немец -
это не мой и не ваш только враг; это - Враг с большой буквы.
     - Да,  конечно,  -  отходчиво согласился с  ним полковник,  взялся было
снова за графинчик,  но, подумав, отставил его к сторонке, вздохнул и сказал
то, что, по-видимому, внезапно пришло ему в голову: - Прапорщики теперь тоже
вполне приличное жалованье получают...  Вообще война эта  -  пускай даже она
только  полгода  всего  протянется  -  в  о-очень  большую  копеечку  нашему
правительству вскочит!
     В это время кухарка Макухиных,  подававшая второе блюдо - жареного гуся
с гречневой кашей и помидорами, обратилась к полковнику:
     - Человек там этот до вас пришел...
     Кухарка, - ее звали Мотря, - имела суровый вид, пожалуй даже надменный.
     Бывают такие старухи,  что  о  них не  скажешь уверенно,  умели ли  они
когда-нибудь улыбаться;  брови вниз,  на  глаза,  и  все лицо,  как давно уж
высеченное из  камня  цвета песчаника,  только потверже,  и  каждая морщинка
проведена искуснейшим резцом.
     Старуха жилистая,  сильная;  жила когда-то своим домком, и вот пришлось
теперь жить у людей,  на людей готовить, и того именно, что пришлось так, ни
за  что этим людям простить не  хочет она,  и  каковы бы ни были они сами по
себе,  никаких в  них  достоинств не  видит,  хотя  бы  были они,  например,
полковники и  не моложе ее годами,  все равно у них в доме все кажется ей не
по  ее,  и  всю бы  посуду тут она бы  перебила,  и  всю бы  плиту на  кухне
разметала,  и уж наговорила бы им,  своим хозяев