ьких пятна:  это огонь
выстрелов...  Все чинно и благородно,  ни убитых,  ни раненых, и все мачты и
паруса, весь рангоут и такелаж в образцовом порядке: как смеют враги нанести
какой-нибудь ущерб казенному имуществу?
     Но вот два тральщика,  быть может порядочных по величине парохода,  два
дня назад погибли на минах под Варной,  и  от них ничего не осталось,  и  ни
один человек из  их  экипажей не  уцелел!..  "Вы  представляете,  что  такое
казенное  имущество?   -   почти  бормочет  Сыромолотов,  глядя  на  зеленую
водосточную трубу,  но  представляя перед собой во  всех  мелочах только что
виденного Готовцева. - Оно потере не подлежит, оно должно быть всегда налицо
на  случай  ревизии!  Когда  художник Орловский,  которого воспел  Пушкин  в
"Руслане и Людмиле", написал большую картину "Переход Суворова через Альпы",
она не была принята министром двора,  князем Волконским: "На мундирах солдат
у Суворова было по семь пуговиц в два ряда, а у вас только по шесть; куда же
они дели седьмые?  Преступление художника, - государственное преступление!..
Что  же  в  самом деле  случилось с  этими седьмыми пуговицами на  мундирах?
Французы Массены их  отстрелили,  или  солдаты потеряли такое казенное добро
великой цены?.."
     Так  и  не  приняли у  Орловского картину,  над  которой он  целый  год
трудился!..  Осерчал Орловский и сам уничтожил свой холст... А кто уничтожил
огромный корабль,  дредноут?..  Это  пока не  было известно Сыромолотову,  а
самому додуматься до чего-нибудь несомненного было совершенно невозможно...
     Зато неотбойно выросла перед глазами,  проступив сквозь какие-то дома и
деревья, пылающая громада "Марии", которая вдруг накренилась всеми башнями и
трубами вперед,  ниже,  ниже,  и погрузилась в море огня шумно,  захлебисто,
подняв около себя огненные водовороты...  и  нет уже ни башен,  ни труб,  ни
палубы,  -  торчит  только длинная,  черная,  мокрая,  как  спина  какого-то
ископаемого  левиафана,   подводная  часть  корабля,  местами  развороченная
взрывами...  В последний раз мелькнула перед глазами зыбкая,  струистая, как
пар, фигура того, кто совсем недавно был прапорщиком Калугиным, и исчезла...
     А жена этого Калугина,  -  теперь,  впрочем, уже вдова, - лежала сейчас
здесь на операционном столе в  больнице,  и  ради нее и с нею вместе приехал
сюда он, художник Сыромолотов!
     Все это было,  как страшный сон,  и Алексей Фомич невольно пощупал себя
за локоть:  не спит ли он в самом деле?.. Но в это время из дверей больницы,
к  которой он  подошел,  откуда-то  идя  обратно,  выскочила женщина,  очень
по-домашнему,  в белом халате...  Она ищет кого-то глазами,  -  вот, видимо,
нашла и бежит...  к нему,  и он не сразу понял, что это Надя, а когда понял,
наклонил голову,  готовясь к новому удару. Но Надя, добежав до него и бросив
руки ему на плечи, радостно, совсем по-детски пролепетала:
     - Мальчик! Мальчик!..
     - Что?  Какой мальчик?  -  и  понял и  не понял Сыромолотов;  и  тут же
вполголоса: - Мертвый?
     - Живой! Что ты! Конечно, живой! - крикнула уже теперь Надя.
     По щекам ее катились слезы,  и чтобы спрятать их, она ткнулась к нему в
грудь осчастливленным лицом.


        "ГЛАВА ДЕВЯТАЯ"

     Офицерское  отделение  лазарета  "Екатерины"  было   полно  офицеров  с
"Марии", но спаслись далеко не все.
     Из тех,  которым удалось спастись, многих с забинтованными лицами никак
не мог узнать Калугин;  но так как и голову и лицо его тоже забинтовали,  то
другие не узнавали его.
     Они стали новыми не только друг для друга, но даже и для самих себя. Их
ударило в  голову,  и опомниться не могли они долго.  Это чувствовал по себе
Калугин.
     Когда он  лег на койку,  то укрылся с  головой одеялом.  Он слишком был
потрясен,  да  и  все тело его трясло от озноба.  Он не мог никого и  ничего
видеть.
     То  напряжение всех сил,  которое помогло ему  спастись,  теперь упало,
исчезло... Ни себя самого он не ощущал теперь как прапорщика морской службы,
младшего офицера  экипажа  "Императрицы Марии",  ни  других  около  себя  не
воспринимал как офицеров с "Марии",  и это было просто,  может быть, потому,
что ведь не было уже "Марии".
     Для него как бы  совсем даже кончилась и  служба во  флоте...  Какая же
теперь еще служба?..  Кому именно и зачем служить?..  И кто будет служить?..
Он?..  Да его почти уже нет,  его подменило там,  в это утро, и надобно было
еще освоиться с тем, кем он стал теперь.
     Его била крупная дрожь. Фельдшер лазарета положил к его ногам бутылки с
горячей водой, но ему казалось, что они только мешали ему согреться.
     Когда ему,  как  и  всем другим,  дали крепкого,  почти черного,  чаю с
коньяком, ему стало лучше, и он забылся.
     Видимо,  забылись,  как и  он,  или пытались забыться и  другие,  но  в
лазарете было  тихо до  полудня,  когда матросы-санитары принесли им  не  то
завтрак, не то обед.
     Здесь был общий стол,  за который они уселись,  и Калугин не столько ел
что-то такое,  что ему дали, сколько вглядывался в лица тех, кто сидел с ним
рядом, и против него, и дальше.
     Тяжело обожженных или  раненных среди  спасшихся не  было:  такие и  не
могли бы  спастись.  Были люди,  пережившие общее огромное несчастье и  этим
несчастьем выбитые из колеи так же, как и он, - так ему казалось.
     Что-то говорилось не в полный голос, во что вслушаться было ему трудно,
и  первые слова,  которые он  расслышал ясно,  были  слова бывшего командира
бывшей "Марии".  По-видимому,  он  отвечал на  чей-то вопрос,  недослышанный
Калугиным.
     - Ведь кругом была полная темнота, и на корабле потухли все лампочки, -
вот  и  думай в  кромешной тьме,  что  тебе будет угодно!..  Я  и  сейчас не
понимаю,  что такое произошло,  - отчего вдруг взрывы, - как же мог я давать
вполне разумные приказания тогда?
     В  лазарете был полный дневной свет,  и Калугин мог хорошо вглядеться в
лицо Кузнецова.  Голова его почти до бровей была в легкой повязке, отчего он
стал  похож на  корабельного кока.  Лицо  его  за  одно  это  утро сделалось
дряблым, рыхлым; обычно живые серые глаза потускнели.
     Нельзя было  не  понять Калугину,  что  вся  ответственность за  гибель
дредноута в собственном порту ложилась на него одного,  командира. Кто бы ни
пошел под суд в связи с этой гибелью и корабля и многих из экипажа, в первую
голову пойдет он.
     - Самым разумным приказанием моим  было  бы  уже  после первого взрыва:
"Спасайся кто как может!" -  продолжал тем же тусклым голосом Кузнецов. - Но
откуда же я мог знать, что будут еще взрывы?
     - Взрывы  должны  были  произойти от  детонации,  -  сказал  кто-то  из
офицеров, но Кузнецов ответил на это:
     - Я сам ждал детонации после первого же взрыва, - я говорю о том, когда
свет потух,  -  но-о...  прошло ведь порядочно, как вы знаете, времени, пока
новый  взрыв раздался.  Так  вот,  -  детонация ли  это?..  Пусть определяют
эксперты,  а  мне это было неясно...  Можно ведь было думать и  о  нападении
подлодки...  Так ведь и  вы  думали,  Николай Семенович,  -  обратился он  к
старшему офицеру.  -  Теперь эта  версия отпала:  и  сеть при входе на  рейд
совершенно цела, и водолазы осмотрели весь корпус "Марии" снаружи, - об этом
я получил сообщение... Все взрывы произошли внутри корабля, в трюмной части,
и от неизвестных пока причин, - вот и все, что и я знаю и вы знаете.
     Калугину было ясно, что, говоря однотонно и медленно, Кузнецов вместе с
тем подбирает слова так,  как будто желает оправдаться и перед самим собою и
перед своими офицерами прежде, чем начнет он оправдываться устно и письменно
перед начальством.
     Что касалось старшего офицера,  который и теперь, после гибели корабля,
сидел рядом с Кузнецовым, то он позволил себе возразить:
     - Матросов вы, значит, совершенно отводите?
     - Не  вижу  никаких оснований к  тому,  чтобы  пошли  они  на  массовое
самоубийство!  -  быстрее,  чем  ожидал от  него Калугин,  отозвался на  это
Кузнецов.  -  Вот составили здесь список спасшихся матросов,  сколько же  их
всего? Около четырехсот, пожалуй, погибло, а? Нет, это абсурд, абсурд!
     Однако Городысский проявил упрямство.  Поведя массивной нижней челюстью
влево-вправо (хотя и не жевал в это время), он сказал, пряча, впрочем, глаза
от Кузнецова:
     - Абсурд, конечно, теперь, как говорится, post factum. Но ведь нам надо
считаться  с  тем,  как  представляли себе  последствия своего  преступления
эти...  эти вообще мерзавцы...  По дикости своей,  они думали,  конечно, что
покушение их окончится чем же?  Так себе, небольшой аварией... Просто хотели
вывести "Марию" из строя,  скажем,  на месяц,  а там видно будет, что дальше
сделать. По крайней мере, больше уж в октябре никуда в море не пойдут!.. Вот
как они могли думать, а как получилось, это мы на себе испытали.
     - Гальванеры, - вот чьих рук дело! - поддержал кто-то старшего офицера.
     - Или портовые, - раздался еще чей-то голос. - Стакнулись с матросами.
     Калугин даже не поглядел в  сторону тех,  кто это сказал:  его внимание
сосредоточилось на  лице  одного только Кузнецова.  Ему  хотелось уловить по
выражению этого лица,  что  думает бывший командир,  угадать,  что он  может
ответить старшему офицеру. Но ответил он как бы не ему, а своим мыслям:
     - Конструкция корабля оказалась гораздо хуже,  чем полагали мы  все,  -
го-раз-до  хуже!..  Это  должны  будут  принять во  внимание и  при  приемке
"Александра Третьего"...  Теперь уж  серьезнее должны будут подойти к  этому
вопросу...  Выходит,  что  легкую победу сильному противнику в  открытом бою
может предоставить корабль типа "Марии", - вот что!
     Он  побарабанил  задумчиво  пальцами  по  столу,  как  бы  ожидая,  что
кто-нибудь его поддержит,  но на его замечание о плохой конструкции никто не
отозвался.
     Калугин заметил именно теперь,  что отношение к Кузнецову изменилось не
только  у  Городысского,  и  понял  это.  С  гибелью корабля офицеры "Марии"
освободились от  подчинения своему бывшему командиру.  Безразлично,  куда их
теперь устроит высшее начальство:  на  новый ли  корабль "Александр III" или
куда еще,  но  служить под начальством Кузнецова они уж больше не будут.  Да
ведь неизвестно было еще и  то,  чем может окончиться суд в отношении самого
Кузнецова, а суд этот будет судом военного времени.
     Острее вопроса о том,  кто явился причиной такого перелома в их военной
карьере,  не могло быть для офицеров с "Марии" в лазарете "Екатерины",  и их
не  могло  уже  сдерживать одно  только  уважение к  Кузнецову.  Поэтому  не
удивился Калугин,  когда кто-то поднялся на дальнем конце стола с намерением
сказать нечто значительное.  Долго вглядывался в него Калугин, чтобы узнать,
но больше по голосу, чем по лицу, щедро смазанному вазелином и потому как бы
струящемуся, узнал лейтенанта Замыцкого.
     - Двух мнений тут быть не  может,  -  начал он  непререкаемым тоном,  -
гальванеры или портовые,  но  свои мерзавцы!..  Не представляли вполне ясно,
что произойдет?..  Желали только временно вывести линкор из строя? По-зво-лю
себе высказать соображение: они были только орудием кое-кого других, - вот я
как думаю!..  Я  думаю,  что в этом замешан...  э-э...  посторонний элемент!
Что?..   Неправдоподобно,   может   быть,   кто-нибудь  думает?   Более  чем
правдоподобно!..   В  таком  городе,   как  Севас-то-поль,   чтобы  не  было
рево-люционеров,  -  да кто же в состоянии этому поверить?..  И разве они не
могли дать  инструкции кое-кому  из  наших негодяев,  как  надо действовать?
Вполне могли, раз закваска девятьсот пятого года у нас во флоте забродила!..
О чем же еще говорить?..  Свои!  Это вне сомнения,  что свои, а чьими руками
извне, извне, - оттуда (он показал в сторону города) они действовали?.. Дело
жандармского отделения их накрыть, эти руки, пока они отсюда не исчезли, вот
что!  Оцепить надо Севастополь со всех сторон, - и обыски! А матросов наших,
какие остались в живых, всех изо-ли-ровать, - вот что я предлагаю сделать.
     И,  видимо, очень довольный собою, Замыцкий обвел всех кругом глазами и
медленно уселся.  Но Кузнецов,  внимательно его слушавший,  спросил вдруг, с
виду спокойно:
     - А вы не желаете,  значит,  даже и отдаленно предположить,  что взрывы
могли произойти сами по себе, без чьего-либо злого умысла?
     - Как это "сами по себе"? - тоном изумленного возразил Замыцкий.
     - Как?..  Вследствие химического разложения пороха, например, - пояснил
Кузнецов.  -  Вам известно, сколько хранилось у нас бездымного пороха? Около
двух с половиной тысяч пудов!.. А о случаях самовозгорания каменного угля вы
знаете? Что лежит тут в основе? Химические, конечно, процессы. То же самое и
с порохом при недостаточно, как бы сказать, осмотрительном его хранении... А
порох в зарядах для мин?  А заряды для орудий? Ведь мы получаем их в готовом
виде. Мы их принимаем и не имеем права их не принять... А вдруг именно вот с
ними,  с  этими готовыми зарядами,  мы  и  приняли при-чи-ну  будущей гибели
нашего корабля!.. Но при чем же тут, хотел бы я знать, матросы?
     Калугин слушал его удивленно.
     Выходило на первый взгляд не только странно,  а  даже и непонятно,  что
Кузнецов, бывший командир корабля, готов был самого себя обвинить в том, что
плохо заботился о хранении пороха и боевых припасов вообще,  только бы никто
не  вздумал  обвинить  его  матросов  в  закваске потемкинцев 1905  года,  в
революционной настроенности их,  достигшей  большого  напряжения.  Будто  он
чувствовал или даже знал вполне точно,  что вина его в  будущем суде над ним
будет  признана тягчайшей,  если  вверенные его  попечению матросы умышленно
учинили гибель корабля.  Он и теперь уже, когда его никто и не думал судить,
защищался от  этого  обвинения ссылками на  самовозгорание каменного угля  и
самовоспламенение пороха, а к моменту суда будет во всеоружии по этой части,
и пусть-ка попробуют с ним тогда потягаться эксперты!
     Но только что успел так подумать Калугин о Кузнецове,  как почувствовал
на себе чей-то очень внимательный взгляд. Вскинув глаза по направлению этого
взгляда,  Калугин даже как-то  поежился от  нахлынувшего на него отвращения:
оказалось, что смотрел на него так пристально не кто иной, как барон Краних,
о  котором,  не  заметив его утром ни на барже,  ни на "Екатерине",  Калугин
думал как о погибшем.  Ни на голове,  ни на лице его не было повязки,  как у
некоторых;  только левая рука его была,  по-видимому,  контужена, потому что
висела на ленте из марли, продетой в петлю его лазаретного халата.
     Калугин думал все-таки,  что этим пристальным его взглядом и окончится,
но  он  ошибся.  Закурив папиросу,  Краних поднялся из-за стола,  обошел его
вокруг,  и  Калугин увидел близко около своего лица длинный журавлиный нос и
белесый ус барона.
     - Кажется, если не ошибаюсь, вы - прапорщик Калугин?
     - Да... вы не ошибаетесь, - ответил Михаил Петрович.
     - А-га-а!  -  многозначительно протянул Краних и  пошел на  свое  место
далеко уже не так медленно и с раскачкой.
     Теперь, глядя на него, Калугин ожидал уже какой-нибудь злобной выходки,
однако не думал, что она будет громогласной.
     Между  тем  Краних,  зажимая между пальцами недокуренную папиросу и  не
садясь на свой стул, начал говорить торжественно-уличающим тоном:
     - Вот на что,  господа,  хотел бы я обратить ваше внимание!.. Прапорщик
Калугин,  оставшийся в  живых и сидящий с нами за одним столом,  вчера был в
отпуску в городе по семейным,  как я слышал,  обстоятельствам... По семейным
или не по се-мейным,  но возвратился на корабль он с кучкой пьяных матросов,
с которыми был запанибрата!.. Матросы эти привезли некоторый груз для буфета
кают-компании,   но-о...  почему-то  вслед  за  этим  последовали  взрывы!..
Возникает вполне  естественный вопрос:  не  было  ли  чего-нибудь этакого...
вообще...  вы меня понимаете,  конечно,  господа,  -  припрятано в  одном из
кульков, а? Вот что мне хотелось бы знать, господа!
     Калугин почувствовал,  что кровь бросилась ему в лицо и стала стучать в
голову.
     - Что вы сказали?! - крикнул он и вскочил со стула.
     Но  тут  же  увидел  он,  что  поднялся и  Кузнецов.  Голова  его  была
начальственно откинута назад, и глаза блеснули.
     - Я вам за-пре-щаю!..  Вы слышите,  барон Краних?.. Я вам не позволю, -
вы слышите? - говорить такие гнусности, такие гадости, такие мерзости о моем
офицере!..  Из-ви-нитесь!.. Немедленно извинитесь!.. Сейчас же извинитесь!..
- закричал он.
     Это произвело впечатление на всех.
     - Извинитесь! - крикнул и старший офицер.
     - Извинитесь! - повторило сразу несколько офицеров.
     Краних наклонил вперед голову и пробормотал:
     - Я... господин каперанг... беру свои слова обратно...
     Калугин не успел еще сообразить,  можно ли счесть это не совсем внятное
бормотание извинением перед  ним  лично,  как  дверь в  лазарет отворилась и
вошел командир "Екатерины",  тоже капитан первого ранга, несколько старше на
вид,  чем Кузнецов,  ниже его ростом и  суровее взглядом,  а  с  ним вместе,
несколько  позади  его,   младший  врач  "Екатерины",   который  перевязывал
Калугина,  как и других офицеров, человек еще молодой, из военно-медицинской
академии,  земляк  Калугина,  -  петербуржец,  о  чем  сказал  он  ему  сам,
перекинувшись с ним несколькими словами, когда его перевязывал.
     Командир  "Екатерины"  пришел  как  бы   просто  проведать  потерпевших
крушение и,  усевшись среди них, сожалеюще кивал головою, вспоминая, что уже
слышал раньше,  -  что не смог почему-то выбраться в  темноте наверх и погиб
офицер Игнатьев, механик "Марии", которого он знал...
     Потом он, как бы спохватившись, весело обратился к Кузнецову:
     - А ведь я вам принес приятную для вас новость, а именно: получена мною
бумажка из штаба,  чтобы вас и всех ваших офицеров, какие, разумеется, могут
ходить, - но, кажется, все тут не забыли этой привычки, - отправить в город,
на  свои квартиры...  Поэтому...  что  именно надо предпринять поэтому?..  Я
думаю так: отправить людей по вашим, господа, квартирам, чтобы ваши вестовые
привезли вам  необходимую одежду:  не  в  лазаретных же  наших  халатах  вас
отправлять, - это было бы неприлично, а как следует, в форменном платье, а?
     - Да,  это было бы очень хорошо,  - живо согласился Кузнецов, а старший
офицер добавил:
     - И родные наши обрадуются, а то ведь не знают даже, живы ли мы!
     - Вот именно,  вот именно,  -  и родных обрадуете, да... А что касается
медицинской  вам  помощи,  кто  в  ней  нуждается,  -  перевязки,  например,
переменить и прочее,  то,  - я уж это сам решил, - откомандирую вам для этой
цели нашего младшего врача,  а вы ему адреса свои дадите,  - он вас навещать
будет, поможет вашим врачам.
     Хотя Калугину и  показалось,  что командир "Екатерины" хочет просто как
можно скорее отделаться от неожиданных гостей,  заполнивших его лазарет,  он
все  же  очень  благодарно глядел  на  этого  распорядительного человека,  с
седеющими висками и горбатым крупным носом.
     Он заметил, что были довольны и все другие, а младший врач весело и юно
улыбался: ведь он на несколько дней кряду списывался на берег.
     Но спросил Кузнецов:
     - А как с моими матросами?
     И сразу изменилось благожелательное лицо командира "Екатерины".
     - Ну,  уж,  знаете ли, эти ваши матросы! - ответил он горестно. - Орда!
Дикая орда какая-то!  - И выкатил глаза, и выпятил толстые и красные губы, и
даже за  ухом почесал ожесточенно.  -  Я  приказал поместить их  в  трюм,  -
подняли крик:  "Мы не свиньи!"  А  куда же мне их девать,  четыреста человек
почти голых?  В  кают-компанию,  что ли?  Они лезут из  трюма на  палубу,  -
кричат,  что в трюме дышать им нечем,  - каковы? Да ведь вы же матросы, а не
девицы из института благородных девиц,  -  почему же это вам в  трюме дышать
вдруг  нечем стало?..  Я  приказал выдать им  су