нижнюю губу,  потому что  к  горлу подкатило что-то
жесткое.
     С полминуты сидел так Ковалевский,  ошеломленно глядя в одну точку,  но
вдруг выхватил часы и крикнул телефонисту:
     - Передавай в штаб корпуса!.. "Пятнадцать часов пять минут... Командиру
корпуса.  Копия  начальнику дивизии.  Генерал Баснин сошел  с  ума.  По  его
приказу полк,  который должен  был  поддерживать атаку  моим  полком  высоты
триста  семьдесят,   остановлен,  отозван  и  направлен  на  атаку  позиций,
расположенных южнее. Артиллерия по его приказу прекратила совершенно огонь в
то  время,  когда мои  роты находились вплотную у  проволочных заграждений и
резали  их.   Вследствие  этого  они  несут  огромные  потери  от  пулеметов
противника,   нисколько  не  пострадавших  от  очень  плохо  организованного
обстрела.  Прошу  назначить  расследование.  Номер  двести  семь.  Полковник
Ковалевский".
     Едва дослушав, что диктовал Ковалевский, Ливенцев выбрался из блиндажа,
так как понимал, что его место теперь совсем не здесь, а около своей роты, в
которой было уже семеро раненых,  между ними унтер-офицер Лекаренко. Так как
ранены все были легко, то под его командой Ливенцев отправил их в тыл.
     Между  тем  солнце насмотрелось уже  на  картину боя  и  уходило за  те
заповедные  высоты  у  берегов  Стрыпы,  до  которых  так  трудно  оказалось
добраться  седьмой  армии.  Телефонограмма Ковалевского,  видимо,  произвела
впечатление на командира корпуса, который разрешил себе на время решительной
атаки  оставить уютную  Хомявку и  приехать к  генералу Котовичу в  хату  на
Мазурах;  вдруг снова начали рваться снаряды на гребне высоты 370,  и  снова
показалось, что там все спрятались в глубокие "лисьи норы" и прижукли.
     - Поздно!  Поздно!  -  закричал  по  направлению к  деревне  Петликовце
Ковалевский, появясь неожиданно около Ливенцева.
     - А может быть,  они догадаются рвать снарядами проволоку?  - отозвался
ему Ливенцев.
     - Не  хватит у  них на  это ни  ума,  ни снарядов.  Теперь уж не хватит
снарядов, - это видно...
     Действительно,  разрывов было немного,  -  их  уже  можно было считать.
Кроме того, глухо гремело и к северу и к югу, потому что снова наступала вся
седьмая армия и рядом с нею девятая.
     - Самое умное было бы  вывести остатки рот из  боя,  когда стемнеет,  -
выбрав несколько моментов относительной тишины, сказал Ковалевский.
     - Конечно,  так  и  надобно сделать,  -  живо  согласился Ливенцев,  но
Ковалевский поглядел на него строго:
     - Без  приказания  начальства  этого  сделать  нельзя,  -  и  отошел  к
пулеметам, а Струков, подойдя сзади, крикнул ему в самое ухо:
     - Поручик Одинец убит!
     - Неужели? Откуда вы знаете?
     - Телефонировал сейчас капитан Пигарев.
     Он переждал грохот взрыва большого снаряда и добавил:
     - Прапорщик Кавтарадзе убит!
     - И Кав-та-радзе?
     - Остальные прапорщики в трех ротах ранены все! Девять человек!
     - Боже мой! Вот бойня!
     В сумерках лицо Струкова было зеленое, как у мертвеца, и глаза глядели,
как глядят глаза мертвецов: изумленно, неподвижно и нездешне.
     Поручик  Урфалов  подошел  тоже.   Как  осунулось  лицо  этого  старика
турецкого  облика,  Ливенцев  заметил  только  теперь,  в  сумерках,  вообще
беспристрастных к человеческим лицам.
     Он подошел спросить Струкова:
     - А не погонят ли и нас в атаку, а?
     - Типун вам на язык!  - сердито ответил Струков и раза два махнул в его
сторону рукой,  точно он мог кому-нибудь из высшего начальства внушить такую
опасно-нелепую мысль.
     И  Урфалов отошел,  потому  что  издали командир полка  делал  им  трем
разделяющий жест,  и  он первый заметил этот жест.  Не раз говорил и  раньше
Ковалевский,  что нельзя офицерам во  время боя собираться в  кучки,  как на
ротных ученьях на лагерном плацу.
     Рот Аксютина и  Кароли отсюда не было видно:  они укрепились за гребнем
вправо,  и окоп их глядел в сторону высоты 384,  а не 370.  Пять австрийских
пулеметов были до этого в их окопе: Ковалевский взял их сюда только на время
боя.  А  четыре  кольта из  окопа  Хрящева лаяли  иногда довольно ретиво,  и
однажды Ливенцев заметил,  что над тем местом,  где они стояли,  разорвалось
сразу несколько шрапнелей.
     Сумерки становились все гуще, - перестрелка все реже.
     Ковалевский дождался,  когда стрелки его часов показали ровно шесть,  и
донес Котовичу:
     "Роты первого батальона остались совсем без офицеров.  Нижние чины трех
первых  рот  почти  полностью  выбыли  из  строя.  Атака  высоты  370  может
продолжаться только  свежими  крупными  силами.  Прошу  указаний,  будет  ли
прислан резерв для продолжения атаки".
     Он  надеялся,  что  Котович  позволит  отвести  под  прикрытием темноты
ничтожные остатки рот и  спасти недобитых раненых,  но  в  хате на Мазурах в
ожидании прорыва  австрийских позиций  собралось несколько генералов,  кроме
корпусного командира;  был  даже  представитель самого  командующего армией.
Поэтому получился ответ,  что  будет  послан  батальон из  резерва командира
корпуса.
     Этого  свежего  батальона  для  продолжения  атаки  Ковалевский прождал
напрасно еще около двух часов и, наконец, приказал санитарам убирать раненых
и собирать винтовки.
     Австрийцы выпускали иногда ракеты и  при их  свете продолжали стрельбу,
но уже лениво,  и около полночи все на высоте 370 умолкло:  на нее спускался
торжественно новый, 1916 год.
     Но  на  север от нее и  на юг все еще продолжало греметь,  и  тревожаще
вспыхивали  вверху  и  расцвечивали темноту  то  тут,  то  там  очень  яркие
красноватые ракеты.
     Ковалевский справился,  наконец,  по  телефону,  не  заблудился ли  тот
батальон из резерва,  который должен был прийти к  нему продолжать атаку,  и
узнал,  что этот батальон Баснин распорядился послать на  помощь не  ему,  а
полковнику Дудникову,  атакующему совершенно не обстрелянные еще артиллерией
позиции на  высоте 367,  -  несколько южнее 370.  И  еще раз,  но  уж  не  в
телефонограмме на имя командира корпуса,  а  прапорщику Ливенцеву с чувством
сказал Ковалевский:
     - Баснин сошел с ума!  Это совершенно ясно.  Пусть назначат медицинское
обследование его умственных способностей.
     После этого,  сделав кучу распоряжений Струкову,  он отправился в  штаб
полка: он решил, что больше тут ему уже нечего делать.


        "ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ"

     В "господском доме",  самом большом доме в деревне,  шла спешная работа
полковых врачей и фельдшеров,  так как он был отдан под перевязочный пункт и
весь уже переполнен ранеными, когда добрался до него Ковалевский.
     Ваня  Сыромолотов перенес  канцелярию полка  в  маленькую  переднюю,  а
комнату,  в которой была канцелярия,  тоже небольшую,  заняли девять раненых
прапорщиков.
     При свете стеариновой свечки, втиснутой в зеленую бутылку, Ваня начерно
составлял список раненых нижних чинов.  Ночь  была все-таки холодная,  двери
передней то  и  дело отворялись.  Ваня сидел в  шинели и  шапке.  Из  бывшей
канцелярии  доносились  возбужденные,   громкие  голоса   прапорщиков,   уже
перевязанных и  наслаждавшихся горячим чаем,  а  дальше,  в  соседних с  нею
комнатах,  стоял  сплошной гул,  иногда  вскрикивания и  затяжные стоны  при
перевязках.
     - Сколько? - коротко и понятно спросил Ковалевский, едва вошел.
     - Пока принято свыше двухсот...  кажется, двести двенадцать всего... Но
все  время приносят...  а  есть и  такие,  что сами приходят,  -  поднялся и
пробасил Ваня.
     - Рота раненых...  Да  рота будет убитых!  Вот  что сделали с  нами эти
Герасимовы,  и Гриневичи,  и Баснины!..  Откуда старый идиот этот взял,  что
высота была будто бы нами занята, - вы не знаете?
     - А она разве не была занята? - в недоумении спросил Ваня.
     Ковалевский поглядел на  него так,  что он тут же начал усиленно рыться
на столе в куче телефонограмм, пока не услышал окрика:
     - Какого же именно черта вы ищете, не понимаю! Донесение, что ли, такое
было? Откуда?
     - От командира седьмой роты, господин полковник.
     - Седьмой? От Хрящева? Каким образом? Что он такое мог донести?
     - Вот,  -  нашел,  наконец,  Ваня. - Вот тут... "Окоп передовой заставы
занят нашими. Сейчас последует атака на передовую заставу. Хрящев".
     - И только всего? Окоп передовой заставы, - вы понимаете, что это такое
и где именно? Разве взять окоп заставы значит взять высоту?
     - Я  не  представляю ясно,  но  когда запросили из второй батареи,  как
движется атака, я передал это дословно, - и оттуда ответили...
     Тут  Ваня  запнулся,   потому  что  лицо  Ковалевского  показалось  ему
страшным. Но Ковалевский спросил придушенно:
     - Ответили, что прекращают обстрел, так? Чтобы не перебить своих?
     - Мотивировка была  именно такая,  господин полковник,  -  окончательно
смешался Ваня.
     - Если вы,  шляпа, не знаете, что такое окоп передовой заставы, - очень
зло посмотрел на него Ковалевский,  -  то артиллеристы-кадровики должны были
знать...  А  Баснин?  Откуда  взял  Баснин  свой  сумасшедший приказ  совсем
прекратить обстрел,  -  всей высоты обстрел, прекратить совсем, - откуда, не
знаете?
     - Баснин?  -  Ваня  медленно поднял  крутые плечи.  Но,  видя,  что  он
чувствует  себя   почему-то   весьма  неловко,   поэтому  обдумывает  ответ,
Ковалевский прикрикнул:
     - Говорите же, когда вас спрашивают!
     - Баснин запрашивал по телефону, кто взял высоту, вы или Дудников.
     - Такая именно постановка вопроса была? Вы не сочиняете?
     - Буквально такая.  Он  говорил:  "Я  отчетливо вижу  наших  солдат  на
высоте, но не знаю, какой именно полк взял высоту".
     - Сошел с ума!  Откуда он за четыре версты мог это видеть? Сошел с ума!
А вы? Что вы ответить могли на такой вопрос?
     - Я?..  Я  сказал,  конечно,  что  если  высота взята,  то...  взял ее,
разумеется... наш полк! - насилу договорил Ваня и опустил глаза.
     - Ну-у,  знаете ли,  вы...  черт знает что такое!  Младенец вы, что ли,
говорить такие вещи?  Ка-кой  патриот своего полка!  Да  вы  знаете,  что вы
наделали таким ответом этому идиоту?
     - Я  ведь сказал только:  "Если взята",  -  пробовал хотя бы  несколько
оправдаться Ваня, чувствуя, что вина его действительно велика.
     - "Если"?..  Нет, вас надо отчислить в строй, чтобы вы знали, как берут
высоты!  И  я вас отчислю!  А Хрящеву...  Хрящеву объявить строгий выговор в
приказе,  чтобы он  не  лез со своими донесениями в  штаб полка в  то время,
когда командир полка на месте боя сам.
     Ваня поглядел на него несколько непонимающе!
     - Прапорщик Хрящев недавно доставлен сюда, господин полковник.
     - Что это значит: доставлен? Почему доставлен?
     - Ранен  двумя  шрапнельными  пулями.   Жена  его,  говорят,  убита  за
пулеметом.
     - Хрящев... тоже ранен? Жена его убита?.. Что вы говорите! Когда же это
случилось?
     Ковалевский  был  поражен  чрезвычайно.   Он   несколько  секунд  стоял
совершенно остолбенело, потом кивнул на дверь:
     - Здесь Хрящев?
     - Так  точно,  -  оштрафованно,  разжалованно-глухо  ответил  Ваня,  не
чувствуя уже себя не только адъютантом, но даже и прапорщиком.
     Ковалевский вошел в бывшую канцелярию и остановился у порога.
     Десять  раненых  прапорщиков,  лежащих  и  сидящих прямо  на  полу,  на
неопрятно  разбросанной и  затоптанной уже  соломе,  около  большого  синего
чайника и нескольких эмалированных чашек,  - десять прапорщиков, очень слабо
освещенных единственной и  до  половины  сгоревшей уже  стеариновой свечкой,
стоявшей в  спичечной коробке вместо подсвечника на  подоконнике,  -  десять
прапорщиков,  уже забинтованных и  потому мало похожих на  тех,  кого привык
видеть в  строю  Ковалевский,  составляли почти четверть офицерского состава
его  полка.  С  убитыми  сегодня  и  с  убитыми и  раненными в  первый  день
наступления вышло,  что он  потерял уже половину своих офицеров,  что должно
было вызвать сугубый выговор у генерала Щербачева.
     Подсчет потерь  в  нижних чинах  полка  Ковалевский сделал уже  раньше,
когда говорил с Ваней: приблизительно и неполно треть полка! Он знал, что за
эти огромные потери выговора от  командующего армией он  не получит ("нижних
чинов пришлют еще  сколько угодно!"),  но  весь  полк  был  ведь  он  сам  -
Ковалевский Константин Петрович,  полковник генерального штаба,  - и теперь,
именно в  эту минуту,  когда вошел он к раненым прапорщикам,  он самому себе
показался на  целую  голову  ниже  и  телом  гораздо  легче  и  суше,  точно
шестнадцатилетний кадет.
     И  привычно-начальственного тембра голоса он  не  мог  отыскать в  себе
теперь, когда спросил от двери негромко:
     - Ну что, как, господа?.. Как ваше самочувствие?
     Он  понимал,  что  очень  трудно раненым ответить на  этот  вопрос,  но
другого подобрать не  мог  и  был в  первый момент удивлен,  когда несколько
голосов сразу ответило:
     - Отлично себя чувствуем... Прекрасно!
     Бравада?  Нет,  лица  улыбались,  -  возбужденно-довольные лица  людей,
только что  избежавших смертельной опасности,  получивших при этом некоторые
изъяны, но не убитых, как Одинец или Кавтарадзе, - это главное.
     И,  оглядев их всех и поняв,  как можно было понять, Ковалевский сказал
уже гораздо громче и увереннее:
     - Ну вот,  поправитесь,  отдохнете в тылу,  - милости прошу опять в мой
полк: тогда вы уж будете опытные, обстрелянные...
     - И простреленные, - добавил один прапорщик.
     - И   простреленные,   -   совершенно  верно,   что  еще  важнее,   чем
обстрелянные. Тогда вы будете прекрасный боевой материал.
     - А бой еще идет? - спросил другой прапорщик.
     - Если бы шел,  я бы не был здесь,  с вами.  Но даже если бы была у нас
победа,  я  поздравил бы  вас  только с  пирровой победой.  Однако удачи  не
было...  Подвела артиллерия.  Плохо,  кажется, и на всем фронте, не только у
нас.
     Говоря это,  Ковалевский вглядывался при мигающем на подоконнике огарке
во все лица, стараясь отыскать среди них лицо Хрящева; наконец, узнал его по
рыжеватой  бородке,  треугольником  проступившей  из  белого  бинта,  сплошь
окутавшего ему голову и лицо, и подошел к нему вплотную, чувствуя, что нужно
что-то сказать, и не зная, что можно сказать человеку, у которого только что
убило жену тою же шрапнелью, которой ранило в голову и его самого.
     Но говорить ничего не пришлось: Хрящев лежал без сознания.
     Ковалевский поглядел вопросительно на прапорщика Легонько,  раненного в
ногу и вдоль спины наискось,  - и чернявый Легонько понял его взгляд, качнул
отрицательно головой и добавил:
     - Врач сказал,  что  я  ходить буду,  и  спина заживет,  а  Хрящевым он
недоволен.
     - Какой именно врач так сказал?
     - Устинов.
     Устинов был старший врач.  Ковалевский пошел к  нему в соседнюю большую
комнату, где он с младшим врачом Адрияновым перевязывал раненых солдат.
     Здесь было  тесно,  и  непрошибаемо густ  был  воздух.  Тяжело раненные
лежали на полу вповалку;  раненных в живот тошнило... Запах махорки, которую
курили  солдаты в  коридоре,  был  самый  приятный из  всех  скопившихся тут
запахов.  Старший врач  до  призыва не  имел  никаких чинов  и  носил погоны
титулярного советника,  так  же  как и  младший врач,  но  был гораздо менее
упитан,  гораздо  более  суетлив,  гораздо менее  категоричен в  диагнозах и
прогнозах, гораздо более скромен в обращении с солдатами, чем Адриянов.
     Его спросил Ковалевский о Хрящеве:
     - Как вы находите, доктор, раненого Хрящева?
     И  Устинов  еще  смотрел  на  него  мутными,  заработавшимися  глазами,
стараясь припомнить,  какой из множества перевязанных им Хрящев,  - Адриянов
же ответил решительно:
     - Почти безнадежен.
     - Неужели безнадежен? Что вы, - послушайте!.. Прапорщик Хрящев. Ранен в
голову, - подсказал Ковалевский Устинову, надеясь, что он не будет настолько
беспощаден к одному из лучших его ротных командиров.
     Устинов припомнил рану Хрящева.
     - А-а,  да,  да...  Хрящев,  да... Ранение разряда тяжелых, но-о... все
зависит от выносливости организма. Для иных подобная рана жизни не угрожает.
     - Ну вот,  это другое дело,  -  спасибо вам,  что успокоили.  У Хрящева
организм железный,  -  повеселел Ковалевский и  тут же,  наклонившись к  уху
Устинова, спросил шепотом:
     - "Пальчиков"-самострелов нет ли?
     - Пока не замечено, - так же тихо ответил Устинов.
     - Если будут, прошу записать отдельно.
     Устинов понимающе качнул головой.
     Добычин распорядился уже, чтобы раненых накормили и дали им кипятку для
чаю. И Ковалевский видел, что большинство солдат здесь, так же как почти все
прапорщики в соседней комнате,  имели довольные, радостно-возбужденные лица.
Надежда на то,  что они уже отвоевались,  что пока они как следует оправятся
от ран, окончится эта сумасшедшая война, очень откровенно светилась почти во
всех  глазах,  и  раненные  несколько тяжелее  тех,  кто  свободно двигался,
чувствовали себя гораздо счастливее и спокойнее других.
     Еще не рассвело как следует,  когда в  "господский дом" приехало важное
лицо -  корпусный врач Добров,  высокий белоглазый старик в золотых очках, с
сильно угреватым,  красным,  седобородым лицом,  с  носом  в  кедровую шишку
величиной.
     Это  был кадровый военный врач,  статский советник;  на  Устинова,  как
мобилизованного и  "титуляшку",  смотрел он презрительно.  Голос у  него был
громкий, грубый, лающий, и пахло от него спиртом, но едва ли потому, что его
денщик оттирал аптечным спиртом жирные пятна на его шинели и френче.
     Он  приехал будто бы затем,  чтобы посмотреть,  как оборудован в  полку
перевязочный пункт, но Устинова спрашивал только о том, много ли поступило к
нему  раненых  (точно)  и  сколько  именно  убитых  найдено санитарами (тоже
точно), а нескольких раненых солдат как бы между прочим спрашивал:
     - А что,  братцы, много ли мерзавцев из вас сдалось там, на горе, когда
вы гору у австрияка взяли?
     Эти вопросы раненым задавались,  конечно, не при Ковалевском, который в
это  время мертвецки спал на  своей узенькой походной кровати,  но  когда он
узнал о  них,  он  догадался,  что генерал Баснин все-таки остался при своем
убеждении, будто высота 370 была взята, но потом взявшие ее солдаты сдались.
В таком виде,  конечно, он и представил это дело начальнику дивизии, а может
быть,  и  непосредственно командиру корпуса,  бывшему  в  хате  на  Мазурах;
поэтому Добров и появился так неожиданно и так рано.
     Для  убитых рядом  с  первой братской могилой копали вторую,  столь  же
обширную,  и  в  то время как прапорщика Хрящева,  все еще не приходившего в
сознание,  эвакуировали вместе с другими ранеными в тыловой госпиталь,  тело
добровольца Анны  Хрящевой  засыпали  галицийским черноземом  около  деревни
Петликовце  вместе   с   телами  поручика  Одинца,   прапорщика  Кавтарадзе,
фельдфебеля Ашлы и ста девяноста двух прочих.


        "ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ"

     Потери нижними чинами в  полку Дудникова оказались еще  больше,  чем  в
полку  Ковалевского,  но  зато  гораздо меньше было  там  выведено из  строя
офицеров,  потому  что  их  несравненно меньше  и  вводилось в  строй.  Этот
драгоценный и  незаменимый,  по  мнению  Щербачева,  боевой материал,  оплот
армии,  установил там для себя дежурства,  как в мирное время или в глубоком
тылу,  и  только по одному прапорщику шло в атаку с каждою ротой,  остальные
держались в безопасных местах.
     Когда  цифры  потерь в  передовых полках дошли  к  концу  следующего за
атакой дня до командующего армией,  Ковалевский, как и ожидал, получил новый
и строгий выговор за "перерасход офицерского состава полка", но "дежурств" в
своем полку он все-таки не ввел.
     - Если я неспособен командовать полком, пусть меня отчисляют, - говорил
он,  -  но делать явную подлость в  отношении нижних чинов я никому из своих
офицеров не  позволю.