Воронежской,  Тамбовской,  Пензенской, Симбирской, Бессарабской, Херсонской,
Екатеринославской, Таврической и Астраханской".
     - А Петербургской? - спросила вслух Надя.
     - Петербургской дальше,  -  ответил ей  кто-то,  -  тут только во  флот
призывают.
     Действительно,   дальше  Надя  нашла  и   восемь  уездов  Петербургской
губернии, которые должны были дать пополнение флоту.
     В общем же указ был длинный,  на четырех столбцах, и касался он если не
всех  уездов в  губернии,  то  все-таки всех почти губерний.  Значительность
этого указа Надя и Нюра видели по всем лицам толпы:  они были сосредоточенно
хмуры. Хмурой была и погода.
     Еще на ночь в  вагоне пришлось им достать и надеть теплые кофточки,  но
здесь было холодновато и в них. Сеялся мелкий дождик; дул порывистый ветер.
     - Ну,  вот видишь,  это тебе не Крым, - говорила Надя, отходя с Нюрой к
извозчикам.
     - Еще бы не Крым, когда теперь уж ясно, что война, - сказала Нюра.
     Это стало ясно и  Наде,  что Крым в  ее  душе,  Крым,  как солнечность,
нежность,  живая легенда,  почти сказка,  чарующая музыка, красота, "Майское
утро" на стене в мастерской художника Сыромолотова, "Демонстрация", в центре
которой молодая смелая девушка -  она,  Надя -  идет отдавать свое все, свою
жизнь за дело народной свободы,  - это кончено теперь. Вломилось непрошенное
в дом и начинает уже бить посуду.
     Извозчики   знали,   что   объявлена  мобилизация,   поэтому   начинали
запрашивать втрое дороже обычного,  и  напрасно Надя ссылалась на  таксу,  -
пришлось набавить.  Зато сестер ожидала удача: Коля, который мог ведь и уйти
куда-нибудь, оказался дома и был заметно рад их приезду.
     В глазах Нади он был героем:  он сделал то, что мечтала сделать она; он
мог вполне попасть на новую картину Сыромолотова -  заслужил это, в то время
как  она только еще собиралась заслужить и  похоронила уж  сегодня утром эту
надежду.
     Благодаря тому,  что потолки комнаты в квартире Коли были низковаты, он
показался очень  высоким не  видавшей его  больше  года  Нюре,  и  раза  три
повторила она:
     - Какой ты огромный, Коля!
     Даже и Надя,  приглядываясь к нему, решила, что он все-таки выше и Саши
и Васи и плотнее их.
     - Плотность -  дело  наживное,  -  шутливо  отозвался на  это  Коля.  -
Студентам, разумеется, полагается быть поджарыми, а инженеру можно уж и мясо
наживать.
     Легко, как книги, переставил он с места на место их чемоданы и корзину,
которые казались им такими увесистыми,  почти неодолимыми,  когда тащили они
их с поезда на вокзал.
     - Коля,  а тебя как арестовали, расскажи, - обратилась к старшему брату
Надя, когда он усадил уже обеих сестер за чай.
     - Что  же  тут рассказывать,  -  усмехнулся Коля.  -  Арествовали,  как
обыкновенно,  на улице вместе с другими,  каких загнали в тупик,  вот и все.
Деваться там было некуда, пришлось совершить прогулку в участок.
     - А тебя там не били? - не удержалась, чтобы не спросить, Надя.
     - Нет,  со  мной обошлись без физического воздействия,  -  улыбнулся ей
Коля и добавил: - Все-таки я инженер, телесным наказаниям не подлежу.
     - Значит,   меня  бы  били,  если  бы  я  им  попалась?  -  с  живейшим
любопытством спросила снова Надя.
     - Поскольку ты -  курсистка,  девица образованная, то едва ли бы начали
бить,  - подумав, сказал Коля, - а вот рабочих били, я это слышал, хотя и не
видел, - криков было много.
     - Что же ты? Как же ты на это?
     - Протестовал, разумеется, как мог.
     - А они что на это?
     - Что? Разумеется, сказали, чтобы я их не учил, что они сами знают, что
делают.
     - А тебя, что же, все-таки судить будут? - допытывалась Надя.
     - Кто их знает.  Если война, то, я думаю, подождут с этим занятием, - а
впрочем, не знаю как.
     - А место твое на заводе?
     - Занято, конечно, кем-то другим, более благонадежным.
     - Послушай,  Коля,  как же так,  - разволновалась вдруг Надя, - в таком
случае, если ты не на заводе, тебя ведь могут взять по мобилизации?
     - Пока еще только берут запасных во  флот,  но,  в  общем,  что же  тут
такого?


        "V"

     Конечно,  указ царя о мобилизации был объявлен в этот день, 17 июля, во
всех  газетах,  но  в  этот же  день газеты поместили и  манифест императора
Франца-Иосифа о  войне с  Сербией,  хотя  австрийские пушки уже  целые сутки
громили Белград, нанося ему множество разрушений.
     Из  трех  императоров первым  выступил на  мировую  арену  бесчисленных
убийств,  увечий, уничтожений самый старый, наполовину уничтоженный уже сам,
придавленный к земле тяжким бременем восьмидесяти четырех лет.
     Это  вышло зловеще для  человечества.  Будто сама ее  величество Смерть
подписала смертный приговор целому государству,  дав  этим сигнал для начала
такого истребления людей  в  Европе,  какого не  видел  еще  мир  со  времен
"всемирного потопа".
     День 17 июля принес людям целую метель достоверных, самых достоверных и
наидостовернейших слухов вперемежку с тем, что уж не подлежало сомнению, - с
указами, приказами и сообщениями правительств крупнейших стран.
     Прежде всего провалилось предложение сэра  Эдуарда Грея  о  конференции
четырех держав по австро-сербскому вопросу: не до конференций уж было, когда
военные действия начались,  а  Германия отказалась от участия в  конференции
еще до  начала бомбардировки Белграда.  Наивными оказались надежды кое-каких
подернутых плесенью  политиков,  что  вот  приедет  из  Норвегии Вильгельм в
Берлин,  и он, "известный своим миролюбием", сразу переложит руль с войны на
мир. Вильгельм приехал не для того, чтобы отдалить, а чтобы ускорить войну.
     Все, чем жил он долгие годы, совершилось: Германия имела могучую армию,
которой не было равной в мире; она имела военно-морской флот, второй по силе
после  английского,  но  могущий уже  соперничать с  английским;  она  имела
тяжелую  промышленность,  превосходившую по  своим  размерам  промышленность
Англии,  не  говоря о  других европейских странах,  и  она  имела еще своего
прусского бога, который "передвигал для нее тучи на небе"... Ее готовность к
войне достигла предела,  и  Вильгельм,  второй по  старшинству лет император
Европы,  зорко  следил только за  действиями третьего императора -  Николая,
чтобы тому не вздумалось как-нибудь предупредить его, воина, гения, героя!
     Что  германская  армия,  готовая  стать  действующей,  уже  удваивалась
благодаря тайной мобилизации, это считалось Вильгельмом в порядке вещей; что
Николай  предлагал  ему  обратиться для  решения  австро-сербской  распри  к
Гаагской конференции,  это ожидалось Вильгельмом; разные мелкие распоряжения
русского правительства,  вроде погашения маячных огней в  районе Севастополя
или введения военной охраны на железных дорогах, его не беспокоили.
     Он только усмехнулся, когда Бетман ему поднес при докладе о положении в
России только что опубликованное в  Петербурге "правительственное сообщение"
от 15 июля такого содержания:
     "Многочисленные патриотические манифестации, происходившие за последние
дни  в  столицах и  в  других  местах  империи,  показывают,  что  твердая и
спокойная политика правительства нашла сочувственный отклик в широких кругах
населения. Правительство надеется, однако, что эти выражения народных чувств
отнюдь  не  примут оттенка недоброжелательства по  отношению к  державам,  с
коими Россия находится и  неизменно желает находиться в мире.  Черпая силу в
подъеме  народного  духа   и   призывая  русских  людей  к   сдержанности  и
спокойствию,  императорское  правительство стоит  на  страже  достоинства  и
интересов России".
     Еще бы не желало "императорское правительство" России находиться в мире
с Германией! Было бы, напротив, полным безумием стремиться к войне с ней.
     И  вдруг мобилизация в  России,  -  не тайная,  а явная,  объявленная с
высоты престола!
     Было от чего прийти в крайнюю степень негодования Вильгельму...
     Весь план войны на  два  фронта -  против Франции и  России -  строился
только на том,  что Россия, при жалкой сети железных дорог на своих огромных
пространствах,   при  неспособности  и  продажности  чиновников,  непременно
запоздает с  мобилизацией настолько,  что  позволит разбить  Францию,  взять
Париж,  заключить мир  с  побежденными и  бросить все силы на  Вислу,  чтобы
покончить на  русской  равнине все  "до  осеннего листопада".  Мобилизация в
России путала все эти расчеты.
     16 июля вечером Вильгельм послал телеграмму Николаю.  В  ней о Германии
не говорилось ни слова.  Не говорилось ничего и  о том,  удовлетворителен ли
ответ Сербии на австрийский ультиматум. Подчеркивалось только, что, каков бы
он ни был,  какую бы покорность ни выказала Сербия,  война,  объявленная ей,
была  неизбежна,  чтобы  закрепить силой  оружия то,  что  обещали сербы  на
бумаге.
     Значит,  сербы должны были дать Австрии какой-то кусок своей территории
как бы в залог того, что свои обещания они сдержат, австрийцы же должны были
разгромить и  уничтожить сербскую армию  в  залог  того,  что  на  остальную
территорию Сербии, кроме занятого ими куска, они покушаться не будут.
     Эта  странная  мысль,   принадлежала  ли  она  самому  Вильгельму,  или
соавторами его были также берлинские и венские дипломаты, проникла также и в
газеты, которые поместили вдруг заметку: "Новый шанс на сохранение мира".
     В  этой  заметке  говорилось,  что,  несмотря  на  крайнюю  сложность и
запутанность положения, шансы на сохранение европейского мира еще не утеряны
окончательно.  "Выходом из положения послужит,  быть может, занятие Австрией
Белграда.  После  этого  события  Англия  может  возобновить попытку созвать
международную конференцию,  и  есть некоторые основания думать,  что на этот
раз предложение Англии будет принято Германией".
     Европейские политики,  по крайней мере те из них, которые поверяли свои
мысли  газетам,  думали  убедить кого-то,  что  стоит  только  сербам отдать
Австрии  свою  столицу,  и  молох  войны  удовлетворится этой  подачкой.  Но
чересчур широка была пасть молоха и бесконечно вместительно его чрево.
     Телеграммы,   которыми   обменивались  Вильгельм   с   Николаем,   были
немногословны,  переговоры же,  которые вел  Пурталес с  Сазоновым,  длились
часами.  Как  все споры между людьми ведутся обычно из-за  разного понимания
слов,   так  и   тут  -   Пурталес  и  Сазонов  неодинаково  понимали  слово
"мобилизация".  По Пурталесу выходило, что мобилизация в России означает уже
начало  войны,  так  как  должна вызвать и  вызовет непременно мобилизацию в
Германии, а Сазонов силился доказать ему, что раз мобилизация была проведена
в  Австрии,  то это,  конечно,  должно было вызвать и  вызвало мобилизацию в
России,  но "мобилизованная русская армия может,  в случае нужды, хоть целые
недели стоять с  ружьем у  ноги,  так как в России мобилизация еще далеко не
означает войны".
     В то же время Сазонов выставлял и такой довод в пользу мобилизации, что
венский  кабинет  "категорически отклонил  непосредственный обмен  мнений  с
Петербургом".
     На  Пурталеса,  на  его  несговорчивость жаловался в  своей  телеграмме
Вильгельму Николай,  поэтому Вильгельм, уже издав указ о военном положении в
своей стране, телеграфировал Николаю:
     "Не  может  быть  и  речи  о  том,  чтобы  слова  моего  посла  были  в
противоречии с содержанием моей телеграммы.  Графу Пурталесу было предписано
обратить внимание твоего правительства на опасность и серьезные последствия,
которые может повлечь за  собою мобилизация.  То же самое я  говорил в  моей
телеграмме к  тебе.  Австрия мобилизовала только часть своей армии и  только
против Сербии.  Если,  как видно из сообщения твоего и твоего правительства,
Россия мобилизуется против Австрии,  то моя деятельность в  роли посредника,
которую ты мне любезно доверил и которую я принял на себя по твоей усиленной
просьбе,  будет затруднена,  если не станет совершенно невозможной. Вопрос о
принятии того  или  другого  решения  ложится  теперь  всей  своей  тяжестью
исключительно на тебя, и ты несешь ответственность за войну или мир".
     Последние слова этой  телеграммы имели цель  запугать Николая.  Почетно
"нести  ответственность" за  мир,  но  совсем  другое дело  быть  виновником
всеевропейской войны.  Предостережение "преданного  друга  и  кузена  Вилли"
должно было прозвучать библейски грозно.
     Но император Николай, обладавший весьма средними способностями ума, был
прекрасно воспитан.  Никто бы  не мог не признать за ним выдержки и  полного
уменья владеть собою.
     Вместо того  чтобы как-нибудь отозваться на  угрозу в  конце телеграммы
императора Германии,  он  сделал вид,  что совсем не заметил ее.  Он ответил
утром 18 июля:

     "Сердечно благодарен тебе за посредничество,  которое начинает подавать
надежды  на  мирный  исход  кризиса.   По  техническим  условиям  невозможно
приостановить  наши   военные  приготовления,   которые  явились  неизбежным
последствием мобилизации Австрии.  Мы  далеки от  того,  чтобы желать войны.
Пока будут длиться переговоры с Австрией по сербскому вопросу, мои войска не
предпримут никаких вызывающих действий.  Даю тебе в этом мое слово. Я верю в
божье милосердие и  надеюсь на  успешность твоего посредничества в  Вене  на
пользу наших государств и европейского мира.
                                                         Преданный тебе Н.".

     Мир  уже  дрогнул во  всех  своих  финансовых операциях в  предчувствии
войны,  которая встала во  весь  рост  у  всех на  глазах и  заполнила собой
горизонты.
     Ввиду  полного  хаоса  и  банкротства крупных  банков  лондонская биржа
закрылась. Закрытие биржи вызвало всеобщую панику. Публика штурмовала банки,
требуя размена кредиток на золото.
     В магазинах, ресторанах, кафе, даже в кассах железных дорог Парижа были
уже выставлены плакаты: "Платите звонкой монетой - бумажек не принимаем!"
     Даже  в  финансовых кругах очень далекого от  Европы Нью-Йорка началась
паника.
     Вследствие небывалого падения ценностей многие крупные фирмы прекратили
платежи. С часу на час ожидалось банкротство целого ряда банков.
     Наконец,  и  в Берлине,  где так методично,  с немецким педантизмом все
готовились к войне, публика неистовствовала, требуя полностью свои вклады из
сберегательных касс, а известный в Берлине банкир Бибер, разоренный биржевой
паникой, покончил самоубийством, отравившись вместе с женой...
     Главный двигательный нерв войны -  деньги,  и чувствовалось,  что война
вот-вот разразится,  что до начала ее оставались,  может быть, не дни уже, а
только часы.  В самой России отдавались приказания то о полной отмене дачных
поездов,  то  о  сокращении пассажирского движения,  чтобы  беспрепятственно
гнать и  гнать военные поезда к  западной границе...  18 июля было объявлено
первым днем не  только мобилизации запасных,  но  даже и  ратников ополчения
первого разряда...
     Спешили в России,  потому что поспешили в Австрии;  спешили в Германии,
потому что спешили в России; спешили во Франции и Англии, потому что спешили
в Германии... Спешили везде, спешили все, потому что всеми владела острейшая
боязнь опоздать, но опоздать к чему же именно? - к началу европейской войны!


        "VI"

     - Петербурга нельзя узнать!  -  изумленно говорила Надя сестре, выйдя с
нею на улицы.
     Она  привыкла  к  Петербургу  чиновно-сухому,  подтянутому,  с  чопорно
сжатыми губами.  Публика в трамваях была вежлива,  но безмолвна;  публика на
тротуарах ходила стремительно,  глядела бегло,  безучастно.  Провинциалов из
теплосердечных,  неторопливо солнечных губерний обдавало здесь в  первые дни
совершенно непривычным холодом.  Таким строго холодным Петербург и остался в
представлении Нади, проведшей в нем почти год на курсах.
     Для  Нюры она  уж  заготовила про  себя кучу всяких объяснений,  почему
Петербург такой  с  первого взгляда нетеплый город  и  почему  все-таки  это
совсем не  так плохо,  как может показаться какому-нибудь растяпе из Тетюшей
или Царевококшайска, или даже, чтобы недалеко ходить, - Москвы.
     И вдруг Петербург неожиданно преобразился,  разжал строгие губы, как не
могла бы и вообразить Надя раньше, когда она ехала сюда.
     По улицам шли толпы людей, и полицейские не только не разгоняли их, но,
стоя на своих постах, то и дело прикладывали руки к козырькам фуражек.
     Плескались трехцветные русские флаги  -  бело-красно-синие,  -  которые
обычно появлялись на  домах по  высокоторжественным дням,  но  не в  толпе в
будни;  кроме  флагов,  совершенно невиданные плакаты  пестрели  над  толпой
людей:  "Да здравствует Сербия,  Франция,  Россия!", "Да здравствует русская
армия!",  "Долой Австрию!",  "Да здравствует Сербия,  Англия, Франция!", "Да
здравствует славянство!"  Часов в шесть вечера толпа подошла к дому военного
министерства на Мойке.
     - Да здравствует русская армия! - беспорядочно кричала толпа.
     Около часа  спустя толпа была вблизи дома австрийского посольства,  где
уже стояло много народа и то и дело гремели выкрики: "Долой Австрию!"
     - Почему мы остановились? - спросила вдруг Нюра.
     - Почему?.. Наверное, полиция, - догадалась Надя.
     - Что там? Полиция? - спросила Нюра у своего соседа.
     - А вы что бы думали?  Разумеется, полиция охраняет порядок, - устранил
все сомнения сосед.  -  Иначе бы весь дом развалили к чертям...  А дом все ж
таки ведь наш, русский.
     Когда часам к  восьми вечера Надя и  Нюра добрались домой,  их встретил
Коля, добродушно улыбаясь:
     - Что, нашлялись?.. А я, пока вы шлялись, призывную карточку получил.
     - Какую карточку призывную? - не поняла Надя.
     - Такую самую. Призываюсь в полк.


        "VII"

     Не  только  с  графом  Пурталесом,   но  и  с  графом  Сапари,   послом
Австро-Венгрии, вел длительные переговоры Сазонов.
     Мобилизация русская касалась в первую голову его, графа Сапари, так как
предназначалась  (об  этом  говорилось  официально)  для  защиты  Сербии  от
Австрии,  и  в  то же время Сазонов уверял его,  что к приказу о мобилизации
будет добавлено объяснение,  что Россия не  намерена вести войну,  а  желает
только занять положение вооруженного нейтралитета.
     Сазонов предложил послам  Австрии и  Германии согласиться с  таким  его
предложением:
     "Если Австрия,  признавая,  что ее  конфликт с  Сербией принял характер
общеевропейского интереса,  заявит о  своей  готовности исключить из  своего
ультиматума  пункты,  посягающие  на  суверенитет Сербии,  Россия  обязуется
прекратить всякого рода военные приготовления".
     Казалось  бы,  чего  лучше?  -  Австрия  заявляет о  своей  готовности,
занесенный над головой Сербии меч вкладывается в ножны, мобилизация в России
отменяется, и банкиры перестают объявлять себя банкротами...
     Но Австрия наотрез отказалась вложить меч в  ножны,  и  Германия в лице
своих дипломатов вполне согласилась с нею. И с какой бы стороны ни подходили
к  заколдованному кругу,  он  оказывался непреоборим,  и  дипломаты  отлично
понимали,   что  топчутся  на  месте,  но  в  силу  обстоятельств  ревностно
продолжали топтаться.
     Война  созрела и,  как  спелый плод  чудовищной формы,  готова уж  была
свалиться на человечество, но для этого нужен был последний толчок.
     Дипломаты и политики всех стран,  витающие в сфере строгих силлогизмов;
миллиардеры и миллионеры, признающие только одно, что война - деньги, деньги
и  деньги;  моралисты,  число которых в  те годы было еще достаточно велико;
рабочие  и  крестьяне,  которым суждено было  на  своих  плечах  вынести всю
страшную тяжесть  наступающей войны,  -  все  ждали  с  большим или  меньшим
волнением: произойдет этот толчок или не произойдет.
     18  июля  Вильгельм из  своего Нового дворца послал в  Петергоф Николаю
такое предупреждение:

     "Вследствие твоего обращения к моей