Валентина Михайловна. Тут же и отец ее возник, как
живой,   -  Михаил  Порфирьич,  инспектор  народных  училищ,  ясный,  слабый
здоровьем старичок... И почему-то тут же представился сегодняшний пьяненький
чиновничек  с   мотоциклеткой,   спрашивающий  скорбно:   "За  что  он  меня
уничтожает?"
     Была как  будто у  Ильи затаенная мысль уничтожающе глядеть на  Алексея
Иваныча.  Может быть,  Илья просто думал, что он уйдет от него оскорбленный,
как ушел и  тогда из  ресторана?  По крайней мере,  так казалось уже гораздо
позже Алексею Иванычу.  Но теперь он ощущал Илью,  как силу давящую,  идущую
прямо  на  него,   напролом,   нагло  хохочущую,  как  те  три  раскрашенные
проститутки с инженером.
     Он слышал и  то,  чего не говорил Илья,  но мог бы сказать непременно и
сказал бы, если бы не здесь, а где-нибудь в другом месте, хотя бы через час,
в вагоне в отдельном купе, например.
     - Как "забыл"?  -  повторил Алексей Иваныч погромче.  В это время сзади
него  раскатисто,   по-хозяйски  говорил  кому-то  Асклепиодот:   "Лишь  бы,
батенька,  с рук свалить, а с ног и собаки сволокут!" - но Алексей Иваныч не
обернулся;  потом голос дяди  раздался где-то  дальше.  Поезд в  это  время,
товарный,   прогромыхал  за  окнами.   Караимка  с   девочками  прошла  мимо
посмотреть,  не  пассажирский ли,  и  одна из  девочек поглядела на  Алексея
Иваныча в  упор,  потом от  дверей еще  раз поглядела.  Другие проходили,  -
черные, белые, красные - все это, как в снежной метели, мельком.
     - Михайловна! - сам не зная зачем, проговорил Алексей Иваныч.
     - Михайловна?  -  переспросил Илья и,  выпив еще стакан пива,  осевшего
белой полоской на его темной губе,  пересчитал снова: - Валентина Андреевна,
Валентина  Петровна,   Валентина  Михайловна...  три  Вали,  Андреевна  была
шатенка, Петровна - брюнетка, из Батума, а третья Валя...
     - Как?  -  немея от смертельной тоски и  втянув голову в плечи,  шепнул
Алексей Иваныч.  Тут  сверкнуло в  памяти:  "тихо у  нее  все  кончилось:  и
отомстить некому было", - так Наталья Львовна сказала.
     - Третья уж не помню, какая... Она блондинка была или шатенка? Это я уж
честно и добросовестно забыл...
     Илья  играл  жирным  голосом,  как  актер,  стараясь  сделать  особенно
выразительным каждое слово, и глядел выразительно: это был явно насмешливый,
вызывающий и вот именно уничтожающий взгляд.
     И  перед  глазами Алексея Иваныча все  запрыгало и  смешалось,  и  враз
заколотилось сердце.
     - Забыл?  А,  забыл?..  Так я тебе напомню,  подлец!  -  Алексей Иваныч
кричал это визгливо,  совершенно не замечая того,  что кричит.  Так как Илья
поднялся и  схватил бутылку за горлышко,  то бессознательно поднялся и  он и
бессознательным, обратившимся уже в привычку жестом выхватил револьвер.
     Он  выстрелил три раза,  но ему показалось,  что он только нажал курок,
выстрелов же он не слышал,  и  только когда покачнулся Илья и сел,  прижав к
груди  левую руку,  когда взметнулся около него  дядя  и  тут  же  восточный
человек,  и какой-то военный,  и дама с девочками, и носильщик с очень яркою
бляхой,  и  проститутки с  инженером,  и  еще какие-то,  и громко заговорили
кругом, - он понял, что случилось с ним что-то страшное, и он тоже опустился
на скамью, потому что подкосились ноги.
     Он обмяк весь.  Сердце билось часто и  вздрагивало от перебоев,  голова
тоже вздрагивала,  и револьвер он не выпустил,  а зажал его так закостенело,
точно и  себя он тоже ранил;  и  хотелось ему закрыть глаза и опять заснуть,
чтобы сон этот,  страшный сон развидеть:  удивительно было то, что ни за что
не хотел верить рассудок, что все вот теперь на вокзале явь.
     А кругом между тем было так же,  как всегда при несчастьях: бестолково,
крикливо,  один  другого точно  нарочно не  понимал...  Больше всех  кричал,
конечно, дядя Асклепиодот:
     - Я этого знаю,  убийцу!..  Он в гостях у нас был! Алексей Иваныч, будь
он трижды, анафема, проклят! Я его, как доброго, принимал!
     Шапка  съехала ему  наперед,  и  из-под  шерсти какого-то  зверя  глаза
старика по-лесному блестели,  и  весь  он  был  -  красный зверь.  Та  самая
девочка-караимка,  которую Алексей Иваныч и прежде заметил вскользь, которую
раньше он похвалил матери за живость,  очутилась теперь ближе всех к  нему и
испуганно смотрела не на Илью,  а на него в упор... Другая такая же девочка,
сегодняшняя,  мелькнула в памяти зачем-то, и то, как она говорила о теленке:
"Знаешь, мама, это его везут, чтобы убить".
     - Нет,  это я совсем не то... этого не надо было, - бормотнул беззвучно
Алексей Иваныч,  умоляюще глядя  на  девочку-караимку.  Он  приходил в  себя
постепенно,  тем  более что  его  оставили,  возясь с  Ильей,  только кто-то
уверенно взял у него револьвер,  грубо сдавив руку в запястье. Он все сидел,
не имея сил подняться. Сердце колотилось, отдаваясь в голове громом, и грудь
стало больно слева.  Главное,  -  все люди кругом стали вдруг чужими людьми,
чего раньше никогда не было.
     Дьякон помогал укладывать Илью на  скамейке и,  должно быть,  советовал
что-то особенно дельное, потому что с ним соглашался Асклепиодот.
     Когда подошли начальник станции, дежурный по станции и два жандарма, то
Илья лежал уже на спине, в расстегнутой белой рубахе. Тут же кто-то подтащил
только что вошедшего и  еще не поставившего портпледа маленького,  с детским
лицом, военного врача, и тот, сморкаясь, говорил:
     - Только я, к сожалению, не хирург, господа! Нет ли здесь, - поищите, -
хирурга? - и видно было, что у него сильный насморк.
     - Ах,  боже мой!  - всплескивала руками дама-караимка. - Он сидел рядом
со мною вот только сейчас, только сию минуту!.. Такой воспитанный!
     Алексей Иваныч только по голосу различил ее,  а  глаз поднять на нее не
мог.  Была  острая жуть,  неловкость перед  всеми  этими  вдруг появившимися
отовсюду людьми, так что все они стали чрезвычайно заметны, огромны, гиганты
какие-то,  а он - мал; главное же - была неуверенность, неизвестность: точно
провалился,  идя по той дороге,  которую знал и на которой провалиться никак
было нельзя.
     "Валя!" -  усиленно призывал Алексей Иваныч.  Он закрывал глаза,  чтобы
представить ее ярко,  ярче всего того,  что было сейчас перед глазами.  Ведь
это все во имя ее: может быть, она и сюда придет, как тогда в церковь, когда
потушила свечу?  Но открывал ли глаза,  закрывал ли,  -  точно засыпало Валю
обломками, обрывками, кусками того, что было кругом: жандармские желто-серые
рукава  с  шевронами,  красная фуражка начальника станции,  шинель  военного
врача,  клок бороды Асклепиодота,  ноги Ильи в глубоких калошах... а Вали не
было. Ясно стало видно почему-то горное небо, резьба приснеженной верхушки и
павлин на парапете...
     "Может  быть,  павлин этот  был  Валя?.."  От  покинутости,  от  полной
законченности всего,  чем он жил до этого часа,  от жути почти младенческой,
когда  все  уходят  и  никого  нет  над  колыбелью,  Алексей Иваныч заплакал
наконец:  качал  головою и  тихо  плакал.  А  так  как  сердце все  билось с
перебоями и  дрожью и больно было в груди слева,  то он поднялся,  оглядел с
высоты своего роста всех сквозь слезы и пошел было в ту сторону,  где увидел
караимку с  девочками,  но  жандармский вахмистр,  высокий красивый старик с
золотой медалью на шее, слегка дотронувшись до его руки, сказал строго:
     - Куда вы?
     - А?.. Я пройдусь.
     - Нет, нельзя... Вы уж сидите, пожалуйста!
     - Я не могу... Я с ума сойду, - пробормотал Алексей Иваныч.
     - Ваша  фамилия?  -  спросил  вахмистр,  вынимая  записную  книжечку  в
клеенке. - А может быть, с вами и паспорт?
     Илья  стонал  негромко,  видимо сдерживаясь.  Сознания он  не  потерял:
показались на  один момент в  просвете между загораживающими людьми открытые
глаза.
     - Я его опасно? - спросил Алексей Иваныч жандарма.
     - Это уж доктор знает, - строго сказал жандарм.
     - Только бы не опасно...  только бы не смертельно...  Ах, не нужно было
этого совсем! - бормотал Алексей Иваныч.
     Вахмистр  посмотрел на  него,  прочитал первый  листок  его  паспорта и
спросил:
     - Куда вы хотели пройтись?.. Вы ведь теперь арестованы.
     - А?.. Вот как!.. Зачем это?
     - Человек не муха, - сказал вахмистр, вписывая его в свою книжку.
     - Да, конечно... Ничего, я сяду. Я ослабел очень.
     И другой жандарм,  рыжий,  с густыми усами,  просил толпу разойтись,  а
толпа говорила ему,  что разойтись некуда,  что это не улица,  а вокзал, что
скоро должен был прийти поезд,  поэтому везде теснота, и дежурный по станции
громко говорил кому-то,  что карету скорой помощи он уже вызвал по телефону,
когда случилось что-то неожиданное для Алексея Иваныча.
     Какая-то знакомая на лицо молодая дама в котиковой шапочке,  очутившись
близко от  скамьи,  на которой лежал раненый,  долго всматривалась в  него и
вдруг спросила громко:
     - Боже мой, кто это?
     Должно быть,  ей  никто  не  ответил,  потому что  она  опять  спросила
дьякона:
     - Батюшка, кто - это? - но батюшка не знал.
     Тогда она  протиснулась к  изголовью (под головой Ильи была уже  белая,
справа окровавленная подушка) и вдруг вскрикнула истерически: - Илья! - и по
голосу ее Алексей Иваныч вспомнил,  что это Наталья Львовна. Тут же вспомнил
он,  что  она  здесь должна быть  с  Макухиным,  и,  поискав глазами,  нашел
Макухина.
     О том,  что Наталья Львовна могла тоже знать Илью,  он не подумал даже:
тут  ничего странного не  было для  него на  первый взгляд,  но  вот  что он
отметил,  вот что его изумило чрезвычайно:  он ждал, что теперь придет Валя,
но пришла совсем другая, - Наталья Львовна.
     То  острое  расстройство,  которым  заболел  Алексей Иваныч,  началось,
конечно,  несколько раньше,  но  окончательно постигло его  оно вот именно в
этот  момент,  когда другая,  близко знакомая женщина вскрикнула истерически
"Илья",  так же,  как,  очевидно,  вскрикнула бы и Валя. Эта тоска влилась в
Алексея Иваныча,  как Валина тоска,  и захлестнула его. И то, что он видел и
слышал теперь,  было  как-то  на  краю  сознания,  едва  доходило и  тут  же
выпадало, и связать одно с другим даже не пыталась мысль.
     Макухин  стоял  с  видом  большой  растерянности:  он  пытался удержать
Наталью Львовну, но та вырвалась почти силой. Убедившись уже в том, что этот
раненый -  ее  Илья,  она теперь добивалась узнать,  кто его ранил.  Алексей
Иваныч видел,  как  слабо и  криво улыбнулся узнавший ее  Илья,  точно хотел
сказать:  "А-а! И вы здесь!..", услышал свое имя, с ненавистью произнесенное
Асклепиодотом,  и увидел, как, изумленно повторив: "Алексей Иваныч!" - упала
Наталья Львовна, заломив руки, а Макухин, весь красный, сопящий, поднял ее с
пола и понес в дамскую уборную, поминутно бросая в толпу:
     - Пропустите,  пожалуйста!..  - Следом за ним почему-то пошел туда же и
рыжий жандарм.
     Потом пришел поезд,  публика с  вокзала ринулась к вагонам,  на вокзале
стало совсем просторно; в дверях военный врач с детским личиком отбивался от
наседавшего на него Асклепиодота и кричал визгливо:
     - Поймите же: его надо в больницу! Там хирург!..
     Илья  лежал лицом к  спинке дивана.  Жандармский вахмистр отошел было к
дверям вокзала, но тут же вернулся вновь.
     - Меня теперь - в тюрьму? - рассеянно спросил его Алексей Иваныч.
     - Это -  дело полиции,  -  ответил жандарм.  -  Мы  должны передать вас
полиции... Пройдите пока в жандармскую комнату: дознание напишем.
     В  это  время  продвинулся вперед загораживавший окна  поезд,  и  косые
пыльные лучи ворвались.
     - Что это? Солнце садится? - рассеянно спросил Алексей Иваныч.
     Старик в жандармской шинели покосился на него и промолчал.
     В жандармскую комнату за ним, где, кроме желтого стола с чернильницей и
ручкой и  двух желтых же табуретов,  ничего не было,  Алексей Иваныч вошел с
большой готовностью, но там, осмотревшись и видя пустоту, по старой привычке
своей начал усердно шагать из угла в угол. Вахмистр по-стариковски понимающе
поглядел на него,  убедился,  должно быть,  что бежать никуда он не хочет, и
начал писать протокол о  том,  что на  таком-то  вокзале,  такого-то  числа,
месяца и  года и во столько-то часов дня один человек,  -  такой-то,  -  был
ранен другим, - таким-то - вследствие ссоры.
     Но  еще не  успел вахмистр дописать своих последних казенных слов,  как
рыжий жандарм ввел оправившуюся Наталью Львовну и Макухина.
     Алексей Иваныч перестал шагать.  Из толпы, чужой и холодной, выделились
эти двое, как свои, но в то же время неясно как-то пробежало в сознании, что
женщина эта, в сбившейся шапочке и со следами недавних слез на бледном лице,
почему-то смертельно оскорблена им,  и потому в ее большие темные нестерпимо
тоскливые глаза Алексей Иваныч, остановясь, глядел умоляющими глазами.


        "ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ"

        "ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕКУ..."

     Когда душа притихает, не кажется ли тогда излишне шумным решительно все
на свете?
     Душа слушает тогда только себя одну:  свое прошлое,  свои искания, свои
тайны,  и  иногда так болезненно трудно бывает внезапно оторваться от  всего
этого,  самого скрытого, самого дорогого, - и идти куда-то вместе со всеми -
жить.  Разве это  усталость души?  Нет,  это  просто душа у  себя,  в  своей
собственной келье,  дома.  В  сутолоке жизни так  редко бывает это  с  нашей
душой, а как это нужно!..
     Это -  не одиночество,  это только свидание с самим собою,  радостное и
милое,  -  ну,  просто куда-то сбежал от себя самого,  долго скитался и  вот
вернулся.
     И что бы ни говорили слишком краснощекие,  а хорошо это: закрыть ставни
наглухо днем,  занавесить окна черным,  зажечь свечу,  скромную, как ребячий
глазок, - сидеть перед нею, прижавши руки к вискам, и думать.
     Может быть,  то,  что промелькнет в это время или на чем остановишься с
любовью, никому и не нужно, - но ведь это было бы неслыханным чудом, если бы
до скрытых тайников в твою душу проникла чужая душа!  Именно то,  что никому
другому не нужно, нужнее всего тебе.
     И у кого тиха и глубока своя келья,  и у кого длинна и ярка свеча,  и у
кого есть над чем задуматься надолго, - просто, самозабвенно, без слез и без
гнева, - хорошо тому, потому что с ним весь мир...
     - Алексей  Иваныч!  -  с  усилием  сказала Наталья Львовна.  -  Что  вы
сделали!..
     - Простите! - привычно для себя сказал Алексей Иваныч.
     - Но его уже нет на вокзале, вы знаете? Где же он? Где же Илья? Где?
     У Натальи Львовны вновь навернулись крупные слезы.
     - Это вы насчет раненого?  -  осведомился вахмистр.  -  Значит,  карета
скорой помощи пришла.  Железнодорожная больница есть у нас тоже, но уж лучше
в настоящую, в земскую.
     - Лучше? - отозвался Алексей Иваныч.
     - Разумеется... Там приспособления все, а у нас что? - чики-брики.
     Рыжий жандарм, подойдя к вахмистру, стал что-то говорить ему шепотом, и
скоро вахмистр важно обратился к Макухину:
     - Ваша фамилия?.. И что вы можете показать по этому делу?..
     И  пока Макухин,  сперва запинаясь и останавливаясь часто,  потом более
уверенно и  плавно начал рассказывать,  откуда прибыл он  сюда с  невестой в
автомобиле (за  покупками ввиду близкой свадьбы) и  почему приехал именно на
вокзал, а не остановился в городе, в гостинице (было дело по отправке камня)
- и  потом дальше об Алексее Иваныче,  которого он и раньше считал несколько
ненормальным  (так   и   сказал  веско   и   убежденно:   "считал  несколько
ненормальным"),  -  пока говорил он все это, а вахмистр записывал, - Наталья
Львовна  все  смотрела на  Алексея  Иваныча жутким  своим  упорным взглядом,
который знал за нею Алексей Иваныч и раньше.
     Этого  взгляда и  раньше  как-то  боялся  Алексей Иваныч,  а  теперь он
намеренно отводил глаза,  блуждая ими по широкой склоненной спине вахмистра,
по желтым табуретам и  вытертому,  давно не крашенному полу...  Но когда он,
также  потупясь,  взглянул на  муфту  Натальи Львовны,  сверху  -  какого-то
темного меха, а изнутри подбитую белым ангорским кроликом, он вспомнил вдруг
пеструю кошку,  опрометью бросившуюся куда-то,  -  бржж,  с задранным кверху
хвостом, и почему-то тут же розовую лампадку, вдребезги разбитую пулей...
     И впервые дошло до сознания,  что стреляла в кого-то Наталья Львовна, в
какого-то артиста,  который ("каприз таланта") любил вчитываться в  роль при
розовой лампадке и был, должно быть, товарищем Натальи Львовны по труппе...
     И еще не успела улечься в голове эта мысль,  как почему-то вспомнилось,
что Илья недавно был (он сам это сказал) за границей и теперь, как и раньше,
брился, как актер...
     И  вдруг,  как пораженный,  вполголоса,  но с широко открытыми глазами,
спросил он Наталью Львовну:
     - Это о нем,  о нем вы мне тогда... вчера? Лампадка розовая, и кошка...
это он?
     - Он! - чуть шевельнула губами Наталья Львовна.
     Алексей Иваныч прошептал было:
     - Как  же  так?  Когда же?..  -  но  потом,  сделав рукою свой  обратно
хватающий жест, сказал: - Простите! - и ничего не добавил больше.
     Когда Макухин сказал,  наконец, что больше по настоящему делу он ничего
показать не  может,  вахмистр (а  рыжий жандарм ушел еще  раньше дежурить на
вокзале) подозвал к  своему столу Наталью Львовну,  и  та подошла и  села на
табурет.
     На вопросы вахмистра она отвечала, осторожно выбирая слова, - что знает
и  того,  кто ранен (когда-то  вместе играли на сцене),  и  того,  кто ранил
(случайные соседи  по  дачам),  но  почему именно стрелял один  в  другого и
умышленно это было или нет, - не знает.
     Алексей Иваныч слушал и  думал  даже,  что  вахмистр неправильно делает
допрос и знает это,  так же,  как Наталья Львовна знала, почему он стрелял в
Илью, и скрыла это, - что над его личным, таким огненным, палящим и режущим,
уже начинает клубиться холодное,  чужое,  как сырой туман:  чужому до чужого
какое дело?..  Он  отметил и  то,  как встала Наталья Львовна и  подала руку
Макухину,  и  тот,  сумрачно до  того стоявший,  почему-то стал ее забывчиво
гладить своей широкой ладонью и прояснел.
     Вот что показал вахмистру Алексей Иваныч:
     - Человек человеку - жизнь... однако часто бывает, что человек человеку
- смерть... Не так ли? И даже бывает иногда, что больше смерть, несравненно,
бесспорно больше смерть, чем жизнь!.. Жизнь - это нечаянно большей частью, -
не так ли?  -  а смерть!..  смерть -  это прямой расчет...  и даже,  когда в
расчет не входит,  -  безразлично.  Верно, верно!.. И вот мне была смерть!..
Раз Вале - смерть и Мите - смерть, - значит, и мне смерть... Разве нас можно
отделить?  Нельзя!..  Нет!..  Были хорошие такие вечера, сидели вместе, пили
чай и... надеялись... И что же вышло?
     - Присядьте,  пожалуйста,  -  сказал вдруг жандарм,  подвигая ему ногой
табурет,  с которого только что встала Наталья Львовна. - Валя, - это кто же
такой был? И Митя?
     - Валя - это моя жена, а не "такой"!.. Валя - это Валентина Михайловна,
моя жена... А Митя - это мой сын.
     Алексей Иваныч,  не  подбирая бурки,  опустился на  табурет забывчиво и
грузно и бессвязно продолжал спеша:
     - И  вот,  их  уже нет,  -  они умерли!..  И  такого закона у  вас нет,
господа,  -  у тех, кто с законом под мышкой, - закона нет такого, чтобы его
судить за убийство...  не за яв-но-е,  нет, конечно, но однако, - чем же оно
лучше явного?  А-а!  Явного вам хочется?!  Вам, чтобы из револьвера на вашем
вокзале,  непременно у вас на глазах - трах! - и чтобы народ тут кругом... и
дьячок...  и татарин,  чтоб чай и пиво...  ага! A вы чтобы могли протокол?!.
Нет!..  Нет,  я не поддамся! Это вы только уж после можете, когда я сам себя
осужу,  а  я...  я еще не знаю,  как она!..  Поэтому я себя не осудил еще...
Когда она осудит, тогда и вы можете, а раньше нет...
     Вахмистр посмотрел на  Макухина:  тот энергично показал пальцем на свой
крутой лоб и безнадежно