- Я думай так: сильней вода, а ничего нема...
     Потом глядел на него, узкоглазо улыбаясь, и добавлял:
     - И огонь.
     Потом бросал косой взгляд на турок-землекопов и добавлял еще:
     - И земля... Больше нет.
     А  Кирьян,  его  младший  брат,  когда  хотел  усовестить какого-нибудь
"рабочика",  взятого прямо с базара,  полухмельного и полусонного, показывал
еще и на небо, говоря:
     - Смотри!  Курица,  когда вода-a пьет, и то она у небо смотрит: там бох
есть!
     Но упорные стены нужно было класть так, чтобы могли они выдержать любой
прибой, и больше всего за ними, за Кирьяном, Сидором и другими разделителями
стихий,  в  рыжих шляпах и со смуглыми сухими лицами,  приходилось наблюдать
Алексею Иванычу.
     Берега тут были высокие,  и  ветер с  гор перелетал через пляж:  у него
была своя работа,  и  в эту,  людскую,  он вмешивался редко;  разве где шутя
задерет красную рубаху дрогаля,  обнажит белую поясницу и  похлопает по  ней
слегка.
     Пахло сырой землей, только что увидавшей свет, лошадьми и морем.
     На море паслись черные бакланы и пестрые -  голубые с белым -  чайки на
стадах  покорной пищи  -  камсы,  а  иногда гагара подплывала близко,  точно
глаголик на зеленой бумаге: вся - осторожность и вся - недоверчивость, вся -
слух и глаз и вся -  любопытство,  куда нос повернула,  туда сразу и вся,  -
странная очень птица и  одиночная,  и глядеть на нее почему-то было тоскливо
Алексею Иванычу.
     Куда  ветер с  берега угонял белые гребешки волн,  неизвестно было,  не
представлялось никак,  что там,  за горизонтом, очень далеко - другой берег,
Малая Азия,  Трапезунд:  тут, по этой линии набережной, которую сейчас вели,
как будто и  обрывалось все,  и  существенно как-то было подчеркнуть прошлое
этой новой дорогой, как чертой итога, - дорогой длиною в три версты, шириной
в три сажени, а дальше уж там срыв, бездорожье, другая совсем стихия - море.
     Шиферные  пласты,  похожие  по  цвету  на  каменный  уголь,  подбоями и
отвалами срезались ровной,  местами высокой стеной,  и из разреза этого,  из
однобокого коридора открывались картины,  которых до этого не было на земле.
В  этом  и  состоит прелесть всякой созидательной работы на  земле:  терзать
землю, - и ребенку, который, чавкая, сосет грудь, тоже кажется, должно быть,
что он ее терзает.
     Турки  работали от  куба,  и  потому дружно,  чтобы  как  можно  больше
выгнать,   и  беспрерывно  двигались,   рыча  колесами,  подводы,  свозившие
срезанную землю в  овраг,  ближе к городу.  Как раз перед этим зять старосты
купил,  курам на смех,  этот никудышный овраг,  -  конечно, за бесценок, - а
теперь Иван Гаврилыч говорил Алексею Иванычу,  лучась и  хмурясь:  "Если без
балки этой, куда землю будем девать, - скажи?"... - и ширял его дружески под
микитки большим пальцем.  (Камень же дрогали возили уж и ему заодно, кстати,
и ставили на дворе кубами для будущих летних флигелей.)
     Отсюда,  с работ,  видно было и городок, зашедший во фланг лукоморью, -
это влево,  и ту самую круглую,  как кулич, гору, с берега почти отвесную, -
это вправо,  и,  наконец,  сзади все, как на ладошке, было урочище Перевал с
тремя дачами.  И  Алексей Иваныч -  нет-нет да  посмотрит привычно туда:  не
виднеется ли  где ковыляющий на костылях серенький мальчик,  или полковник в
николаевке,  или черная странная женщина с тоскливыми до неловкости глазами,
- Наталья Львовна.
     Если действительно замечал кого-нибудь,  -  он был дальнозоркий,  -  то
радостно махал фуражкой, хотя его сверху различить было почти нельзя.
     Иван Гаврилыч не  раз уже предлагал ему,  чтобы зря не  трудить сердца,
спуститься вниз и  поселиться в  его доме,  и  даже дешево с  него брал,  но
Алексею Иванычу почему-то  все  не  хотелось расстаться с  урочищем Перевал.
После  того,  как  шабашили рабочие,  исправно подымался Алексей  Иваныч  по
крутой тропинке от  моря к  себе на  дачу,  останавливаясь,  чтобы послушать
вечер.
     Утра здесь были торжественны, дни - широки, вечера - таинственны... Ах,
вечера, вечера, - здесь они положительно шептали что-то!


        "ГЛАВА ШЕСТАЯ"

        "ТУМАННЫЙ ДЕНЬ"

     Однажды утром, когда Алексей Иваныч после довольно позднего чая выходил
с дачи, чтобы спуститься на работы, вот что случилось.
     Утро было очень тихое, только густо-туманное, и где-то близко внизу, за
балками,  паслось,  очевидно, стадо, потому что глухо и коротко по-весеннему
ревел бык то в одном,  то в другом месте,  -  перебегал, - и от него в тихом
тумане  расползалось беспокойство весеннее,  хотя  конец  ноября стоял;  над
туманом вверху (и  прежде ведь не  казалось,  что она так высока) проступила
каменная верхушка Чучель-горы, а здесь, в аллее, кипарисы были совсем мокрые
- отчего  бы  им  и  не  встряхнуться густой  рыжей  шерстью  ("Экое  дерево
страшное!"  -  думал о кипарисах Алексей Иваныч),  и с голеньких подрезанных
мимоз капало на фуражку звучно,  и не только берега внизу,  - в десяти шагах
ничего нельзя было различить ясно, - и так шло к этому утру то, что видел во
сне  перед тем,  как  проснуться,  Алексей Иваныч:  будто Валентина пришла с
Митей и сама стала в отдалении,  а Митя приблизился к нему с письмом; письмо
же было в синем конверте,  но конверт распечатан уже,  надорван.  Он спросил
Митю:  "Что это за письмо?  Мне?"  -  но Митя повернулся и  отошел к ней,  и
почему-то  этого письма,  сколько ни бился,  никак не мог вынуть из конверта
Алексей Иваныч, а когда потянул сильно, то разорвал пополам и потом никак не
мог сложить кусков, чтобы можно было прочесть.
     И  теперь,  идя своей озабоченной мелкой походкой,  он привычно думал о
своем:  о  себе,  о  Вале,  Мите и  о  письме этом:  "Почему же  нельзя было
прочитать письма?  Зачем это?  И  что  она  могла написать?..  Или  это  она
передала чужое письмо к ней?  Может быть,  Ильи?..  Скорее всего,  - Ильи...
Разумеется,  только Ильи!..  Поэтому-то  и  нельзя было его  прочитать,  что
Ильи".
     Так все было неясно в этом сне, как в этом утре... Поревывал глухо бык,
капало с сучьев мимоз,  усиленно пахло сладко гниющим листом, и вот в тумане
неровный стук шагов по дороге -  частых и  слабых -  женских,  -  и  сначала
темное узкое  колеблющееся пятно,  а  потом ближе,  яснее,  -  и  неожиданно
возникла из тумана Наталья Львовна.
     Совсем неожиданно это  вышло,  так  что  Алексей Иваныч даже растерялся
немного и не сразу снял фуражку,  но Наталья Львовна и сама не поздоровалась
в  ответ:  она остановилась,  глянула на  него новыми какими-то застенчивыми
большими глазами и сказала тихо:
     - Меня укусила собака.
     - Что-что? Вас?
     - Меня укусила собака...  -  так же тихо,  ничуть не повысила голоса, и
лицо детское, - кожа нежная, бледная.
     - Ничего не понимаю, простите!.. Где укусила?
     - Здесь... правую руку.
     - Шутите? Не-ет!
     - Меня...  укусила... собака... - при каждом слове прикачивала головой,
а голос был тот же тихий.
     Алексей Иваныч глядел в  темные с карими ободочками глаза своими добела
синими  (и  отчетливо это  ощущал:  добела  синими) и  повторял,  неуверенно
улыбаясь:
     - Шутите?.. Ничего не понимаю!
     Наталья Львовна посмотрела на него спокойно,  грустно как-то и  чисто и
показала пальцем левой руки на локоть правой:
     - Вот... здесь.
     Две  дырки  на  рукаве  плюшевой кофточки увидел,  нагнувшись,  Алексей
Иваныч; из одной торчала вата, как пыж.
     - Это  -  собака?..  Каким образом собака?..  Почему же  нет  крови?  -
зачастил было  вопросами Алексей  Иваныч;  но  присмотрелся к  ней  и  опять
спросил недоверчиво:  -  Вы  шутите?  Вы  это на держи-дерево или на колючую
проволоку наткнулись - туман.
     - Не шучу... Да не шучу же!
     - Значит, порвала кофточку собака... Большая?
     - Вам говорят, - прокусила руку!
     - Но ведь вы... почему же вы не плачете, когда так?
     - А это нужно?..  Вам кажется,  что это нужно?  А-а-а!..  -  И,  закрыв
глаза,  повела своей  высокой шеей  Наталья Львовна,  изогнула страдальчески
рот, - заплакала.
     - Нет,  что вы... Простите! Прижечь надо... перевязать... Зайдемте, - у
меня перевяжут... Хозяйка, Христя, - все-таки женщины... Пожалуйста.
     Плачущую беспомощно,  по-детски, он взял ее под руку слева, и она пошла
путаной походкой.
     Удивленная капитанша встретила их в дверях,  не зная, что думать, и тут
же появилась Христя,  и из-за нее показался медленно в новой малиновой феске
Сеид-Мемет, и зазвенел тоненько комнатный щенчишка Малютка.
     Даже  когда  снимали  теплую  кофточку с  Натальи Львовны и  капитанша,
соболезнуя  живо  всем  своим  крупным  мучнисто-белым,   высосанным  лицом,
упрашивала Христю:  "Только осторожней тяни ты!..  Ради бога,  не  изо  всех
сил!" -  Алексей Иваныч все как-то ничего не представлял,  не понимал и даже
не  верил.  Но когда закатили рукав и  на неожиданно полной руке около локтя
обозначились действительно две кровавые ранки от клыков,  -  одна меньше,  а
другая зияющая и на вид глубокая,  едва ли не до кости,  -  такими страшными
вдруг они показались,  точно и не собака даже, а смертельно ядовитая змея, -
так что сердце заныло.
     - И еще она может быть бешеная!..  Что это за собака такая?  Чья же это
собака такая?
     Беспомощно протянутая рука взволновала вдруг страшно Алексея Иваныча, а
капитанша искренне ужаснулась:
     - Бешеная!.. Ужас какой!
     - Нет, совсем никакая она не бешеная, - совсем обыкновенная!
     Детски досадливое лицо  стало  у  Натальи Львовны,  а  слезы катились и
катились все одна за другой: от них худенькие щеки стали совсем прозрачные.
     На  ней  была  меховая  шапочка,  котиковая,  простая и  тоже  какая-то
детская,   беспомощная,  а  из-под  нее  выбились  негустые  темные  волосы,
собранные узлом,  а  над  желобком шеи  сзади они курчавились нежно,  шея же
оказалась сзади сутуловатая:  выдался мослачок позвоночника,  - как бывает у
подростков.
     - Это,  барышня,  должно быть,  чабанская собака вас, - сказала, сделав
губки сердечком, Христя: - они злые-злые, противные!
     - Или с дачи Терехова, ниже нас, в Сухой Балке, - подхватила капитанша.
- Не черная?
     - Черная.
     - Ну, так и есть! Терехова!.. Уж они теперь штраф за-пла-атят! Двадцать
пять рублей!.. Вы заявите в полицию, непременно заявите!
     - Пойду, сейчас ее убью! - быстро решил Алексей Иваныч и заметался, ища
револьвер.
     - Ну вот,  не смейте!  Что вы!  -  вскинула на него глаза, сразу сухие,
Наталья Львовна. - Не вас ведь укусила? Не вас?
     - Нет, знаете ль - этого так оставить нельзя, - ну нельзя же!
     - А вы оставьте!
     Даже  Сеид-Мемет,  весь  кадившийся густым  запахом  табаку,  чесноку и
кофейной гущи,  кашлял горлом,  кивал  феской,  пожимал плечами и  сожалеюще
добавлял:
     - Эм... хы... ммы... тсе-тсе... Кусал?!.
     - Пошел-пошел, думаешь, всем приятно? - вытолкала его капитанша, а сама
из шкафа достала длинный бинт, оставшийся от мужниных времен, марли, ваты.
     Ранки  промыли,   завязали,  капитанша  обнаружила  при  этом  усердие,
понимание и ловкость, а так как самовар Алексея Иваныча не был еще убран, то
обратилась к Наталье Львовне:
     - Душечка,  вы ослабели очень, - бледная какая!.. Выпейте чаю стакан!..
- И укорила Алексея Иваныча: - Что же вы так нелюбезны, не угощаете сами?
     Алексей Иваныч, конечно, виновато засуетился.
     Круглую Христю услала капитанша на кухню,  да и сама пробыла недолго, -
жеманно откланялась,  поводя  головой,  крашенной в  три  цвета:  оранжевый,
красный и бурый,  -  и ушла; впрочем, дверь, уходя, притворила неплотно, так
что и сама успела раза два мимоходом заглянуть в щель, и Христя тоже.
     Христя вообще была встревожена:  Алексей Иваныч с  нею  болтал и  шутил
иногда,  как болтал и  шутил он  привычно со  всеми,  но  ей в  этом чудился
какой-то свой смысл:  она и ждала все чего-то своего,  настоящего,  особенно
когда  случалось поздно отворять ему  двери,  и  вот  теперь эта  барышня со
Шмидтовой дачи... зачем?
     "Есть странные минуты,  -  думал между тем Алексей Иваныч. - Они даже и
не  в  туманные дни  бывают,  -  когда жизнь кругом не  различается ясно,  а
только,  отходя,  мелькает вдали.  Люди  стальной воли и  холодного рассудка
будут,  конечно,  отрицать это,  но можно в ответ им улыбнуться ласково и не
спорить с  ними.  В чем состоит это мелькание?..  А вот в чем...  Это -  как
карусель в  праздник,  или  как  смутная догадка,  или  как  слово,  которое
забылось на  время,  но  вертится,  вертится около,  -  сейчас попадет на ту
точку,  с  которой его уж целиком будет видно...  должно,  непременно должно
попасть на эту точку сейчас же, - а нет... вертится, вертится, вертится... В
такие минуты время пропадает,  пространства тоже не ощущает душа,  -  и  все
кажется вдруг возможным и  простым и  тут же  вдруг невозможным,  сложным...
Какого цвета?  Неизвестно,  какого цвета и  формы тоже...  Это не та явь,  к
которой мы приучили сознание, а потом сознание приучило нас, это и не сон, в
котором ничего не изменишь,  если не проснешься наполовину, это почти то же,
из чего бог творил и  творит миры.  Где-то оно есть в  жизни и всегда есть и
было всегда, и вдруг открывается внезапно. Передать его никак нельзя, потому
что нельзя, а если бы можно было, оно было бы уж чем-то ясным даже для людей
холодного рассудка и стальной воли, значит, перестало бы быть тем, что есть.
     Представьте весенний пар  над  полями,  в  котором все  линии и  краски
колышутся: краски как будто и постижимы, но не те, линии как будто и чуются,
но дайте же им отстояться...  А зачем? Чтобы опять была ясность и теснота?..
Пусть же колышутся и колышутся вовеки веков...  Так незримо колышется вблизи
(но  вдали)  от  нас  что-то,  что  проступает иногда внезапно:  проступит и
озарит.  Это  там  где-то,  вне нас,  совершается вечная работа,  и  забыв о
пространстве и времени, - т.е. о себе самих забыв, - мы вдруг к ней нечаянно
прикоснемся взглядом...  Это  и  есть наша вечность",  -  так  думал Алексей
Иваныч.
     В  комнате  Алексея  Иваныча  был  беспокоивший его  сначала беспорядок
утренний: то не так положено, другое не так брошено, - но Наталью Львовну он
разглядывал теперь так внимательно,  что забыл о беспорядке утреннем,  и так
пристально,  как будто до того вообще никогда ее не видал. Неожиданно полная
рука  ее  теперь  покоилась  забинтованная  в   рукавчике  черной  кофточки,
отделанной узким кружевом,  и стакан держала Наталья Львовна левой рукой. От
чая,  или тепла,  или оттого,  что прошло волненье,  лицо ее порозовело,  от
этого  при  худеньких щеках  и  тонком невнятном подбородке стало так  вдруг
похожим на ту девочку в белом переднике (из альбома),  что опять, как тогда,
он  ясно вообразил их  с  Митей рядом,  и  первое,  что  он  сделал,  достал
торопливо карточку Мити и показал ей:
     - Мой сын Митя.
     - А-а... Это тот, который умер... Я слышала, - вы говорили, что умер...
Славный какой!
     - Да... Другого у меня не было.
     Алексей Иваныч отвернулся к окну,  побарабанил по подоконнику,  и когда
возвращала она ему снимок, он повернул его лицом вниз и так, не глядя, сунул
в  ту  коробку на  столе,  из  которой вынул.  Но  почему-то  про себя очень
отчетливо подумал он вдруг:  "Вот и в нее вошел Митя"... Лоб у нее был широк
над глазами, ровный, белый и безмятежным теперь казался: туда вошел Митя.
     - Это  пустяки...  Это  скоро заживет,  -  верно,  верно,  -  оживленно
заговорил Алексей Иваныч. - Только не нужно ничего такого правой рукой... Вы
что улыбаетесь?
     - Не  нужно  ничего делать правой рукой,  а  нужно все  делать левой...
так?.. Чай у вас очень приятный... Я еще выпью стакан, - можно?
     И чуть-чуть лукаво,  по-мальчишески,  она повела в его сторону большими
глазами,  теперь такими чистыми,  точно нарочно это  она  омыла их  недавней
слезой.
     А  когда он наливал ей новый стакан чаю,  она сказала просительно,  как
говорят дети:
     - И может быть, есть у вас что-нибудь вкусное, а?.. Есть?
     У  Алексея Иваныча как раз была не распечатанная еще коробка венгерских
слив  с  ромом,  и  так  приятно было ему  видеть,  какое явное удовольствие
доставили эти  скромные сласти  Наталье Львовне.  "Господи,  она  совсем еще
девочка!  -  подумал Алексей Иваныч. - И когда она сидела у себя на диване и
буравила меня глазищами -  это,  верно, тоже детское в ней тогда было, - а я
испугался".
     Кисть руки у  нее  была небольшая,  но  не  такая,  как бывают кроткие,
робкие,  узкие  с  синими  венами,  склоняющие к  сожалению,  поглаживанью и
снисходительным поцелуям;  нет,  это  была крепкая кисть,  и  Алексей Иваныч
понял,  почему  Наталья Львовна давеча  не  плакала,  но  на  всякий  случай
спросил:
     - Все-таки почему же вы так спокойно шли давеча...
     - Вы  все  об  этом?..  Охота  вам...  Раньше я  даже  очень  любила "с
приключениями",  -  теперь устала...  -  Оглядевшись,  добавила: - У вас тут
уютнее,  чем у нас,  -  деревьев больше... Вообще ваша дача лучше нашей... А
это и есть ваша покойная жена?
     - Да. Это - Валя.
     Никогда  не  видел  Алексей  Иваныч,  чтобы  кто-нибудь  так  подробно,
изучающе разглядывал ушедшее,  -  но  совсем не  умершее для него,  -  лицо.
Портрет  висел  над  столом,   неловко  обшитый  по   углам  черным  крепом,
увеличенный с  той самой карточки,  которую постоянно носил и всем показывал
Алексей Иваныч,  -  и  вот  теперь и  жутко было ему и  ошеломляюще радостно
видеть,  как  Наталья Львовна вдруг  отстегнула проворно левой  рукой крючки
воротника,  чтобы глубже,  ниже обнажить шею,  подняла голову, как у Вали, и
стала,   повернувшись  к   окну,   с   такими   же   полуоткрытыми,   что-то
приготовившимися сказать губами и напряженным, останавливающим взглядом, как
у  людей,  которые вот сейчас что-то  непременно скажут,  а  если даже и  не
захотите их  слушать,  отвернетесь,  пойдете,  все  равно упрямо крикнут вам
вслед.
     Так  стояла она  несколько длинных мгновений совершенно забывчиво,  как
лунатик,  потом посмотрела кругом и  на  Алексея Иваныча рассеянным взглядом
издалека и медленно застегнула воротничок.  А садясь снова за стол,  сказала
просто:
     - Ваша жена очень мне нравится.
     Она не добавила: "покойная", - и это благодарно отметил Алексей Иваныч,
и не только благодарно,  но был до того изумлен этим,  что приостановил даже
свою скачущую мысль и в первый раз за все это время с измены и смерти жены и
до сего дня глубоко вобрал в себя вдруг другого, постороннего себе человека,
которого и не знал еще совсем,  -  Наталью Львовну: и совершенно необъяснимо
он припомнил вдруг ясно,  как что-то дорогое и близкое,  тот самый мослачок,
сутуливший ей шею, который он давеча заметил мельком.
     - Должно быть, она была строгая... Она редко смеялась, ваша жена?
     - Почем вы знаете?  -  живо подхватил вопрос Алексей Иваныч.  - Да, она
редко смеялась... Да, она почти не смеялась... Она была сдержанная вообще.
     - Чистая.
     - Это вы хорошо сказали...
     Алексей Иваныч посмотрел на ее брови,  расходящиеся приподнято к вискам
(а под ними таились зеленоватые отсветы), и добавил благодарно:
     - Чистая...  Да,  именно чистая...  - И, точно в первый раз услышав это
слово, еще раз повторил: - Чистая.
     - А  вам  без  снега здесь не  скучно?..  Ведь теперь у  нас  уже  снег
какой!.. Подумайте, через два дня - декабрь... На санках катаются!
     - Да,  как снег... - Смотрел на нее, поверх ее, добела синими глазами и
вдруг вскочил:  - Вот это ведь ее рисунок, акварель (снял со стены небольшую
картинку в  рамке)...  Никогда раньше не рисовала,  а  тут...  вздумала Мите
показать...  понравился ей глубокий снег - и вот вам... Правда ведь, утонуть
можно?
     Наталья Львовна долго смотрела на  акварель,  потом на  него,  опять на
картинку в рамке и тихо, точно боялась, чтобы кто-нибудь не подслушал, почти