но,  аминь,  -  сказал Илья, а Алексей Иваныч вновь в сильнейшем
волнении заходил по комнате, и, сделав несколько кругов в то время, как Илья
спокойно курил, он заговорил снова:
     - Я вижу теперь одно:  это несчастие!.. Вы ударили, как гром, но громом
вы не были,  конечно,  -  ни громом,  ни молнией...  а просто это ошибка,  -
несчастие...  Например,  когда  синица залетит осенью в  комнату и  потом  в
стекло бьется...  Она-то  думает,  что небо,  а  это стекло только,  а  небо
дальше...  Мы это видим и  знаем,  а  она не может понять:  хватит в  стекло
головой с разлета,  -  и на пол,  и из носика кровь...  Пошипит немного, - и
конец... Так и Валя. Она не знала, но мы с вами - мы это видели и знали: и я
видел и знал,  и вы тоже...  Вы еще больше,  чем я... Я все-таки так же, как
Валя,  тогда  думал,  что-о...  Вы  говорили ей  когда-нибудь,  что  на  ней
женитесь?
     - Никогда, - спокойно сказал Илья.
     - Никогда?..  Как же это?..  Нет,  вы откровенно?  -  умоляюще поглядел
Алексей Иваныч.
     - Никогда, - так же повторил Илья.
     - Вы были только несчастие наше... Вам даже и мстить нельзя: дико... Вы
- как тиф, как дифтерит, вот от которого Митя умер!.. Верно... Это верно...
     Илья побарабанил пальцами по столу и спросил скучно:
     - Ну-с, значит, вам теперь ничего уж от меня не надо больше? - и поднял
ожидающе круглое вялое сытое лицо.
     Алексей Иваныч долго смотрел на него, пока не заговорил сбивчиво:
     - Никогда, вы сказали... Что ж это было? Но она с вами все-таки была же
когда-нибудь счастлива?  Должно быть,  была...  Разумеется,  была...  И  вот
приехала к  вам сюда вот,  в эту комнату...  (Алексей Иваныч положил руку на
спинку кресла.)  Что же она вам говорила здесь?..  Передайте мне что-нибудь,
ведь вы помните?..  Больше ничего мне не нужно,  -  только это.  Только одно
это...  Вот,  вошла...  так же,  как я вошел...  Вы были изумлены,  конечно,
неприятно...  Я уверен,  вы и не знали, что она приедет: она про себя решила
это, и ей казалось, что это - все. Это могло быть... Вошла...
     Алексей Иваныч попятился к  двери и  стал так же,  как могла стать она,
войдя,  и опять ясно показалось ему,  что и теперь это не он совсем, что это
она пришла снова к Илье:  ведь только в нем, в Алексее Иваныче, жила еще она
на земле, - он ее принес сюда. Так же, как семь месяцев назад, вот вошла она
опять к Илье, стала у порога и... и...
     - Что же она вам сказала, кроме того, что едет к сестре?..
     Илья побарабанил по столу,  сбычив голову, поглядел на него пристально,
дотянулся до папирос, закурил не спеша и спросил:
     - Вы в какой гостинице остановились?
     - То-то  и  есть...  Вы  не  хотите этого  сказать мне...  Почему же?..
Конечно, я так и думал, что не скажете.
     Ему казалось,  что одна половина его самого -  темная,  ночная - знает,
что тут произошло,  а другая -  дневная - никогда не узнает. Он так и сказал
Илье:
     - Стало быть,  этого я не узнаю?..  Вы могли бы сочинить что-нибудь, и,
может быть,  я бы поверил,  но вы и этого не хотите сделать?..  Не хотите?..
Нет?.. Нет?..
     Он ударил кулаком по дужке кресла, а лицо его опять - точно кто исколол
иголками; и Илья снял со стола правую руку и поднялся наполовину.
     В  это  время отворилась смело дверь в  кабинет,  и  девочка с  толстой
косой, лет пятнадцати, вся, и лицом и фигурой, похожая на Илью, остановилась
в дверях и сказала по-домашнему:
     - Сюда подать чаю,  или...  -  и  тщательно осмотрела Алексея Иваныча с
головы до ног.
     - Конечно, сюда, - сказал Илья недовольно. - Сто раз говорить!
     - Нет,  отчего же?.. Это ваша сестра? - Алексей Иваныч вдруг поклонился
девочке и  решил с  той общительностью,  которая его всегда отличала:  -  Мы
придем сейчас оба... Через две минуты... Вы нас ждите.
     Девочка улыбнулась одними глазами и ушла, оставив дверь полуоткрытой.
     Илья  смотрел на  гостя  немым  рыбьим  взглядом поверх пенсне,  раздув
ноздри и губы поджав.
     - Что,  -  вы  не  хотите меня познакомить с  вашим семейством?  Почему
это?..  Нет,  непременно пойдемте к  ним  туда...  Отчего же?..  Или  у  вас
церемонно очень?
     - Нет,  не церемонно...  Напротив, бесцеремонно... Но-о... разговор наш
личный окончен, надеюсь?
     - Ну, конечно, он не окончен еще, но там его не будет, - даю слово: это
я умею.
     И Алексей Иваныч опять поправил галстук и опять пригладил волосы,  хотя
они у него были небольшие и негустые и совсем не торчали вихрами: это просто
осталась прежняя привычка к волосам упругим, сильным и весьма своенравным.
     А сердце у него все-таки нехорошо билось, и рука дрожала.


     - Вот-во-от!..  Итак,  -  мы сегодня с  го-остем!  То-то Марья не ножик
даже,  а  цельный самовар уронила,  хе-хе-хе-хе!..  Посмотрите же,  любезный
приезжий,  на самовар этот:  он уж сам припал на передние лапки, он уж молит
(слышите,  -  поет жалостно как?), он уж со слезами просит (видите, - слезки
из крана капают?): да выпейте же из меня чайку! Хе-хе-хе-хе-хе!..
     Это дядя Ильи так угощал Алексея Иваныча с первого слова.
     Он  был  совсем  простой,  этот  дядя  с  большой-большой сереброкудрой
головою,  с  широким  добродушнейшим красным  носом  и  с  бородкой,  как  у
Николы-угодника.  Из  тех  стариков был  этот  дядя,  на  которых смотришь и
думаешь:  "Что ж,  и стариком не так плохо все-таки быть...  Да,  даже очень
недурно иногда стариком быть..." Так и Алексей Иваныч думал.
     Самовар,  действительно,  несколько пострадал, бок у него был погнут, с
краном тоже что-то случилось, и под передние ножки подложена была скомканная
газета.
     Кроме  дяди,  одетого в  серую домашнюю просторную блузу,  две  девочки
сидели за столом: сестра Ильи и, должно быть, подруга-однолетка, которая все
не могла удержаться от смешков и  все прятала личико (очень тонкое и нежное)
в толстую косу сестры Ильи, Саши.
     Хорошо, когда смеются весело подростки: подростки должны быть солнечны,
веселы и бездумны,  -  и всегда любил это Алексей Иваныч. Столовая оказалась
тоже какая-то располагающая к  добродушию:  два сытых архиерея из стареньких
рам глядели со  стены напротив;  у  большого посудного шкафа был отбит кусок
фанеры,  и  одной точеной шишечки не хватало наверху на фронтоне;  блюдечко,
которое подала Алексею Иванычу Саша,  было со  щербинкой и  желтой трещиной;
большая висячая лампа над столом чуть коптила, и Алексей Иваныч сам поднялся
и старательно прикрутил фитиль насколько было нужно.
     В этой комнате не была Валя, - это чувствовал Алексей Иваныч, - поэтому
здесь он был другой. Он рассказал, конечно, - вложил в ожидающие серые глаза
дяди все,  что придумал насчет лечебницы доктора Крылова,  добавив при этом,
что с местностью здесь он незнаком и не знает еще, где именно будет строить,
но ждет самого доктора, который приедет не сегодня-завтра из Харькова.
     - Наконец, - добавил он, - имеется возможность мне здесь поступить и на
постоянную должность, но куда именно, пока сказать не могу: это тайна.
     Тайны для веселого дяди,  конечно,  были священны,  да  он  как будто и
доволен был,  что  сам может теперь порассказать гостю о  своем.  Только это
свое у него было...  Таня,  подружка Саши,  все бесперечь хохотала,  и когда
останавливала ее Саша,  что-то внушая шепотком, - она говорила с перерывами,
как от рыданий, вздрагивая крупно узенькой рыбьей спинкой.
     - Ну, когда я... не могу - так смешно!
     Должно  быть,  в  свежем  зимнем воздухе,  которым он  досыта надышался
недавно,  развеяны были  нарочно для  него,  для  этого дяди,  разные легкие
зимние мысли (зимою ведь гораздо легче думается земле -  и людям тоже),  - и
хоть сам он был на вид важный,  с  носом широким и  губами толстыми и с шеей
четыреугольноскладчатой,  как у носорога, но, видимо, теперь он иначе не мог
говорить, как только по-легкому.
     Должно быть,  перед тем, как прийти в столовую Алексею Иванычу с Ильей,
здесь  говорили об  абиссинцах,  потому что  дядя  вдруг вспомнил о  них  и,
прихлебывая с блюдечка, сказал:
     - Этих басурманов абиссин я очень хорошо знаю.
     - Они, дядя, - христианской религии, - возразила Саша, а дядя притворно
осерчал:
     - Басурманы,  говорю тебе!  Какая там христианская?..  Танцуют в  своих
природных костюмах и все,  - только ихней и религии, что танцуют до упаду, -
вроде шелапутов наших, и кто больше вытанцует, тот, конечно, считается у них
главный угодник, - хе-хе-хе...
     - Абиссинцы,  -  сказал Алексей Иваныч,  - кажется, еретики какие-то...
монофизиты,  а?  -  посмотрел он вопросительно на Илью.  (А в памяти мелькал
ночной кок с парохода: "В Бейруте есть русское училище...")
     Илья  пожал плечами,  степенно мешая ложечкой в  чаю,  а  дядя повторил
убежденно:
     - Шелапуты, будьте уверены!.. Только в гимназии своей, чудесные девицы,
этого не  говорите,  а  то сочтут это вольнодумством.  Многих вещей на свете
люди стесняются,  однако к  чему это?  Шелапуты и  шелапуты,  -  что  ж  тут
такого?..  Я вот одну попечительницу приюта знавал,  старую княжну - до того
была,  можете  представить,  деликатно воспитана,  что  даже  "куриное яйцо"
стеснялась выговорить, а вот как называла: куриный фрюкт!.. Ей-богу-с!.. Чем
же это лучше, любезный приезжий, "куриный фрюкт"?
     Смешливая Таня упала головой на колени Саши,  твердя, что она не может,
а вслед за нею и сам дядя пустил затяжное - "хе-хе-хе-хе..."
     Когда же несколько успокоился,  то, весь еще красный и ражий, начал еще
о чем-то:
     - Уж из свиного уха никак не сделать шелкового кошелька... А я вот один
раз в жизни был шафером и один раз ездил из Ростова в Таганрог...  Мало,  а?
Очень это мне мало!  Вот уж  теперь меня в  шафера никто не возьмет,  шабаш!
Только и  утешения мне осталось,  что из Ростова в  Таганрог я  еще раз могу
всегда поехать,  если захочу... Держу это утешение про запас, - тем и жив...
А  отчего же вы,  любезный и  милый приезжий,  ничего не кушаете?  Я ведь не
говорю вам: нашего не тронь! - И, сделав глаза задумчиво-хитрыми, добавил: -
А что же именно наше-то?  Наше только то и есть,  -  я так думаю,  - что еще
покамест не наше,  а что наше кровное,  то уж,  пожалуй,  и не наше -  то уж
другого хозяина ищет, а?
     - Как-как? Что-то вы запутанное такое: наше - не наше? - очень заспешил
Алексей Иваныч.
     - Ага,  запутал я вас?  Вот как! (Старик был очень доволен.) А ржевской
пастилы не хотите ли? Без этого понять меня мудрено и даже нельзя.
     - Нет, я почти понял... Да, это так и есть, конечно! - и Алексей Иваныч
не мог удержаться, чтобы долго не посмотреть на Илью.
     Но Илья сидел скучный и чинный, как будто тоже в гостях.
     - А бывает и так еще, - думая все о своем, добавил живо Алексей Иваныч:
- что уже не наше, то опять стало наше.
     - Это, любезный приезжий, так оно и должно быть, - согласился старик.
     - Дядя, любезного приезжего зовут?.. - вопросительно поглядела на гостя
Саша.
     - Алексей Иваныч.
     - Зовут Алексей Иваныч, дядя.
     - Легчайшее имя!..  Счастливый вы человек...  Алексей Иваныч!..  А  вот
я... Никак к своему имени привыкнуть не могу!.. Да-а!..
     Дядя оглядел всех веселыми глазами,  и  Таня фыркнула,  расплескав чай,
Саша вобрала губы,  чтобы не засмеяться вслух,  и от этого заметней смеялась
глазами и красными щеками; только Илья был по-прежнему скуп на улыбку.
     - Видите ли, история эта давняя (я ведь уж очень старый хрен), и если б
я акушер был, я бы вам бесплатно объяснил, почему у родительницы у нашей вот
с их отцом (кивнул поочередно на Илью и на Сашу) не стояли дети,  -  человек
пять подряд, а? Отчего это? Но, к горести моей, на акушера я не обучался: не
стояли, и все: до году не доживали... А родители мои - ах, чадолюбивые были!
Огорчение для  них!  А?..  (Отчего  не  пробуете,  Алексей  Иваныч,  печенья
миндального? Скушайте, вот это на вас смотрит...) И вот, как мне-то родиться
(ох,  давно это было - очень я старый хрен!), заходит к нам в купеческий дом
монашек...  Натурально,  к  нему за душевным советом родительница:  ведь дом
купеческий, а он - монашек... "Календарь, - ее спрашивает, - имеешь?" - "Как
же  календаря не иметь!"  -  "На той странице,  где имена мужские,  возьми и
шарик хлебный кинь - как на "Соломона": где остановится, - то имя и дай... И
непременно же лик того святого повесь ему в голова, а то - без значения..."
     - А вдруг бы девочка! - фыркнула Таня и закатилась, ткнувшись в толстую
Сашину косу и твердя: - Когда я не могу!..
     - Ан, то-то и есть, что он, монашек, все и угадал! Родился я (как будто
и мальчик,  а?  -  где она там спряталась,  смешливая?),  и имя вышло мне...
А-скле-пи-о-дот!  Гм? Каково имечко-то, любезный приезжий... Алексей Иваныч?
(Экая смешливая!..) Ну,  это не все еще,  это бы еще так и быть,  -  но ведь
иконку  святого  моего  -   лик   надо  мне  в   голова:   это  уж   монашек
строго-настрого...  И вот поехали мои отцы,  по-е-хали вместе со мной зимою,
на  лошадках (железных-то  дорог тогда ведь не  было) по монастырям разным -
лик моего святого отыскивать...  Полгода ездили, - а? - по обителям-то, - а?
- и в морозы и в метели, и все со мной, главное: ведь вот не боялись же, что
меня извести могут!  Что значит вера-то: горами двигает!.. Однако... Алексей
Иваныч,  - куда ни придут - нет да нет, нет и нет: святой очень редкостный и
лика не  имеет.  Не  помню уж,  как говорили,  сколько страданий перенесли -
только в Почаевской лавре нашли наконец...  Нашли лик! Тут, конечно, радость
неописуемая и молебны...  За иконку эту,  так вершка в два иконочка, - она у
меня и сейчас цела,  - четыреста рублей взнесли!.. И вот, поди же ты, - вера
ли это,  или что еще,  только я,  как видите...  а?.. А их отец тоже так, по
хлебному шарику, - он Галактион, как вам известно, - гораздо проще... И тоже
ничего:  долго жив был...  Ничего...  Одним словом,  -  способ этот оказался
очень  хорош,  хе-хе-хе-хе!..  И  когда у  вас  заведутся дети  (он  оглядел
поочередно всех  веселыми  глазами,  разыскал  и  смешливую),  то  вы...  не
пренебрегите,  хе-хе-хе-хе...  Только вы  уж  даже и  по  железной дороге не
ездите,  не советую,  а лучше по почте насчет лика,  по почте,  и даже могут
прислать посылкой, хе-хе-хе-хе...
     "В этом доме, с этим дядей как могла бы ужиться Валя? - думал между тем
Алексей Иваныч.  - Нет, не могла бы... Архиереи на стене, шкаф этот, измятый
самовар и все такое,  -  неуютно как-то,  нет,  - не могла бы..." Поэтому он
глядел бодро, - именно, как приятный гость. Незаметно для других он зачем-то
все подмечал,  что тут было кругом, и ни одной черточки ни в Саше, ни в дяде
не  пропустил,  и  все их примерял к  Илье.  Видел он,  что Саша кропотливо,
по-женски повторила Илью: такая же широкая лицом и белая, с цветущими щеками
и  невысоким лбом;  вот  так  смотрит из-за  самовара одним глазом,  вот так
матерински останавливает тоненькую  Таню,  вот  так  привычно  слушает  дядю
Асклепиодота... Еще раньше, чем Илья, станет совсем теневой, вечерней.
     Столовая как  будто  устроена была  на  очень  большую семью:  широкая,
длинная, - и весь дом дальше представлялся таким же незаполненным, разве что
старый  Асклепиодот зайдет  куда-нибудь один,  что-нибудь вспомнит смешное и
зарегочет.  А  Валя так  любила вещи,  и  такая это  была для  нее  радость:
стильная мебель,  статуэтки, красивые безделушки... И вдруг вот теперь остро
так  жаль стало всего этого своего,  прежнего,  всех этих милых,  никчемных,
бесполезных вещей,  точно не сам даже,  а  Валя в нем по ним вздохнула (и по
тому городу, и по той улице, на которой жила, и по всей земле), - вздохнула,
и вот грустно стало ему:  уничтожено,  разбито,  ничего не склеишь снова, не
соберешь...  Зачем  это  случилось?..  И,  выбрав время,  когда отвернулся к
девочкам,  шутя  с  ними,  старик,  наклонившись,  тихо  сказал Илье Алексей
Иваныч:
     - Помните гостиную розовую?..  Столовую нашу?.. Картины?.. Все раздарил
и продал за "что дали"... Помните?
     - Не представляю ясно, - ответил, подумав, Илья.
     Тут вошла зачем-то Марья,  которую дядя,  указав на самовар и на гостя,
назвал  Марьей-пророчицей.  Обличье  у  этой  Марьи  было  грубое,  -  глаза
узенькие,  нос большой и  рябой,  руки толстые,  красные...  "И верно,  пьет
втихомолку, - подумал Алексей Иваныч. - Нет, не могла бы с ней Валя..." Все,
что ни встретил здесь Алексей Иваныч,  все,  что ни слышал он здесь,  -  все
было не по ней...
     "А как же Илья?.." - И опять он всматривался в Илью.
     Тем временем старик Асклепиодот сыпал и  сыпал свое отчетливое и густое
и все смешил Таню,  хотя обращался к Алексею Иванычу, как к весьма приятному
гостю.
     И,  видимо,  старику он был действительно приятен, потому что вдруг тот
как будто искренне сказал:
     - Вот какой вечер сегодня удался: дал бог с хорошим человеком увидеться
и поговорить!
     А Илья сидел совсем далекий.
     "Он всегда здесь с ними такой или только сейчас,  при мне?" -  старался
разгадать Алексей Иваныч.
     Только раза два за весь вечер обратился дядя прямо к Илье. В первый раз
он сказал, хитровато покосившись:
     - А Шамов-то!.. На мое же и вышло: теперь рачьим ходом ползет.
     - Ну, что ему теперь: заработал, - вяло сказал Илья.
     - Ух,  за-ра-бо-тал!.. Заработал кошке на морковку, а кошка морквы и не
ест, хе-хе-хе.
     Во второй раз тоже так,  -  назвал какое-то имя и  коротко бросил Илье,
как о чем-то хорошо им обоим известном:
     - Он мне:  "Ваша миссия математически ясна..."  и  так дальше.  А я ему
сказал потихоньку:  "Душевный мой паренек...  Вы свою мате-матику знаете, но
вы  моего  папаши не  знали,  да-с...  Характер мой  природный надо  сначала
узнать!.."
     - Это уж ты, кажется, напрасно, - проронил Илья.
     - Не-ет-с, он отлично понял: не напрасно вышло.
     "Что это у них, общие торговые дела, что ли?.. И сюда приехала Валя!" -
подумал  Алексей  Иваныч.  Он  написал  украдкой  в  своей  записной книжке:
"Пойдемте в ресторан" -  и протянул Илье.  Тот,  прочитав, кивнул головой, и
только что  хотел встать Алексей Иваныч,  как дядя,  поглядев на  часы (было
девять без четверти), сказал, вставая:
     - Ну-с, кончено... Кому говорить - говори, кому спать - спи, всяк своим
делом занимайся.
     Алексей Иваныч тоже поднялся,  чтобы проститься с  ним,  но  он защитно
поднял руки:
     - Нет,   не  прощаюсь!   Совсем  не  имею  привычки  прощаться  на  сон
грядущий... Завтра в добром здравии встанем, увидимся, - поздороваюсь с вами
с большой радостью, а прощаться - считаю это за напрасную гордость! Точно до
завтра мы с вами не доживем, а? Прощаться!.. Считаю, что это - грех!
     И ушел, шмурыгая мягкими сапогами и блестя упрямым серебряным затылком,
а вскоре вышли из дому и Алексей Иваныч с Ильей.
     Когда Алексей Иваныч встречался с очень спокойными людьми,  он всячески
старался растревожить,  растормошить их и,  если не удавалось,  - недоуменно
смотрел,  скучал и  потом стремительно уходил.  Спокойствие,  даже и  чужое,
удручало  его.  К  совершенно  незнакомым  людям  он  подходил  так  просто,
доверчиво, весело, как будто и понятия такого - "незнакомый" совсем для него
не  существовало;  и,  глядя на  него со стороны,  довольно ясно представлял
всякий,  что люди как будто действительно - братья. Но вот теперь ехал он на
одном  извозчике  с   человеком,   который  разбил  его  жизнь  и  тем  стал
единственным для него,  ни  на кого не похожим.  У  человека этого был такой
необычайно спокойный упругий локоть и  все остальное,  даже пальто и меховая
шапка -  необычайные, и куда он его везет, это знал он сам, а Алексей Иваныч
ловил себя на  мелком бабьем любопытстве:  что  "выйдет" дальше?  Почему это
случилось так,  -  он даже и  не задумывался над этим:  потому что здесь же,
рядом с ними, как бы ехала она, Валя.
     И во всю дорогу,  пока ехали они (трое),  ни Алексей Иваныч, ни Илья не
ск