й нос и выпятил
обе  губы,  а  желтые глаза сделал такими загадочными,  что  Наталья Львовна
спросила наконец:
     - Да от кого же?
     Тут проснулось в ней что-то:  показалось, что букет этот от того, о ком
она думала (потому что она действительно думала),  от того, кого, не надеясь
дождаться,  ждала все-таки (потому что смутно и неуверенно она ждала),  -  и
вот пришло, настало, - и, не в силах сдержать себя, она покраснела радостно,
а  Тахтар приблизил к ней черное,  с проседью на небритом подбородке,  узкое
лицо и сказал таинственно, точно гадать собрался:
     - Богат чиловек!
     - Приезжий?.. Из гостиницы?
     - Приезжай - как знаем: богат чиловек, бедна чиловек?
     И опять бросил значительный косвенный взгляд.
     - Здешний, значит?
     - Ну да, здешня чиловек.
     А  в это время почти одновременно отворилась дверь из кухни и выглянуло
любопытное безбровое, конопатое, красное и потное лицо Ундины Карловны, а из
окна  показалась голая и  тоже красная голова отца,  но  не  поэтому бросила
Тахтару обратно букет Наталья Львовна:  если б и одну ее встретил где-нибудь
на прогулке Тахтар, - так же полетел бы в него букет.
     Когда подымался сюда Тахтар,  он  соображал,  что  вот  эта барышня,  к
которой его  послали,  даст ему  на  чай  мелочь,  но  он  потом постарается
рассказать ей что-нибудь жалостное:  "Зима...  Приезжий -  нет... На скрипке
играем,  когда  свадьба...  каждый день  разве свадьба?  Конце концам,  куда
пойдем?  Дети много...  Что будем кушай?..  Три маслинка - десят вилка..." -
еще что-нибудь такое скажет, и барышня, - все барышни добрые, потому что все
глупые, - прибавит ему мелочь.
     Но когда полетел в него букет, он растерялся.
     Он поднял было его,  посмотрел на него и  на Наталью Львовну,  сверкнув
белками,  ширнул  в  наседавшего Гектора палкой,  еще  хотел  сказать что-то
последнее,  но,  видя,  что барышня ушла уже с балкона в комнаты, запустил в
Гектора белыми хризантемами и, выходя с дачи, сильно хлопнул калиткой.
     Вниз,  в городок, пошел он совсем сердитый: и на въедливый дождик, и на
скользкую дорогу, и на пышную радугу, и на белые цветы, и на глупую барышню,
и больше всего на Федора Макухина, который его послал.
     А  час спустя,  когда уж и  дождик перестал,  и  солнце начало садиться
прямо на распростертые сучья буков на верхушке Таш-Буруна,  и над морем, над
самым горизонтом зазолотели уж  вечные (бесполезно даже  и  утверждать,  что
невечные),  спокон  веку  отдыхающие  там  облака,  -  показался  снизу  еще
какой-то,  только уж не цыган,  а русский, обстоятельный телом, с окладистой
рыжей бородой,  видимо,  дворник или садовник с  какой-нибудь дачи на берегу
(не  из  города шел,  а  с  берега,  с  этой  стороны).  Подпирался палкой и
отдувался,  потому что подъем отсюда был крут,  и  все поглядывал наверх,  -
много ль еще осталось ходу.
     Когда стал подходить ближе,  с дачи Шмидта увидали, что направляется он
к  ним и  что выражение лица и фигуры его чрезвычайно деловое.  В левой руке
держал что-то белое,  но заключить уверенно, что это тоже букет, нельзя пока
было,  видно было только что-то,  завернутое в  белую,  не газетную бумагу и
легкое на вид.
     Когда же  вошел он  в  калитку,  ища глазами,  к  кому бы  обратиться с
расспросами,  а  потом,  увидя Ивана на перекопке персиков,  подошел к нему,
Наталья Львовна сказала отцу преувеличенно скорбно:
     - Конечно,  еще букет!..  И  я уж теперь догадалась,  от кого:  вчера с
какими-то тремя дураками познакомил меня Алексей Иваныч;  это,  наверно,  от
них.
     Когда же человек с  окладистой бородой (в лиловом пиджаке и  в картузе,
как у Мартына,  с околышем из Манчестера) направился тоже к балкону, Наталья
Львовна толкнула отца:
     - Папа,  гони его  вон!..  Я  к  нему ни  за  что не  выйду!  Тот букет
швырнула, - и очень рука болит, - а теперь еще...
     - Ага!.. Хорошо! - угрожающе сказал полковник, надевая фуражку.
     И, выйдя на балкон к рыжему, он спросил строгим рокотом:
     - Кого надо, любезный?
     Тот снял картуз и протянул букет:
     - Вот прислали тут... барышне...
     - То есть дочери моей... кто?
     - Точно так... барин, - помещик Гречулевич.
     - Гм... помещик?
     Полковник покосился на окно,  кашлянул и спустился с балкона,  медленно
размышляя.
     - Дочь моя больна... поэтому...
     Он  совершенно не  знал,  как поступить с  букетом помещика.  Он прошел
несколько шагов по дорожке, почесал переносье... Рыжий шел за ним.
     - Гм... помещик... Что же, он здесь на постоянном жительстве?
     - Да... Они... вот там ихняя дача... за косогорьем, отсюда незаметно...
на берегу.
     - Ага!.. Се-мей-ный? (Еще несколько шагов вперед.)
     - Никак нет... Человек холостой.
     - Так... служит где-нибудь? Не чиновник?
     - Нет, так, по домашности... по хозяйству.
     - Вот что,  любезный...  (Это уж,  подходя к калитке.) Дочь моя больна,
поэтому...   -  Он  вынул  кошелек,  долго  в  нем  рылся,  нашел,  наконец,
двугривенный.  -  Вот!..  Что же касается букета и прочее...  скажи, братец,
что-о...   передал!  Только  не  самой  барышне  лично,  так  как  больна...
Понимаешь? Больна!.. Можешь даже тут его где-нибудь положить... Вот так... С
богом теперь!
     Ни из окон дома,  ни с балкона не видно было, как беседовал полковник с
рыжим садовником;  когда же  он вернулся,  Наталья Львовна спросила с  явным
любопытством:
     - Ну, от кого?
     - Какой-то, видишь ли, Гречулевич, - по-ме-щик!
     - Ну  да,  -  я  так и  знала!  Это из  трех из этих...  с  хлыстом,  в
ботфортах... А какие цветы?
     - Ну уж,  не посмотрел... Хотя, если тебе угодно... Букет, конечно, тут
брошен - пошли Ивана.
     Иван принес букет, оказались тоже огромные хризантемы, только розовые.
     - Какая прелесть!  -  восхитилась Наталья Львовна и поставила их в вазу
на стол.
     - Сейчас еще принесут,  -  вот увидите!  Это они сговорились! - уверяла
она Ундину Карловну.
     Но суровый Макар Макухин не догадался прислать букета.


        "ГЛАВА ВОСЬМАЯ"

        ""ДОГОНЮ, ВОРОЧУ СВОЮ МОЛОДОСТЬ!""

     В  начале декабря на  Перевале часто слышны были  короткие револьверные
выстрелы: это Алексей Иваныч занимался стрельбою в цель. Он ставил вершковую
доску-обрезок в  два с  половиной аршина то  на  двадцать пять шагов,  то на
тридцать и выпаливал в него пачки патронов. Обрезок он расчертил и разметил,
завел было сложную ведомость, куда заносил тщательно каждую пулю: такая-то в
голову, такая-то в грудь, в бедро, в живот, в ногу, - но ведомость эту скоро
бросил.  Собаки сначала встревоженно лаяли,  потом привыкли (только прибегал
на время стрельбы чей-то гончак с нижних дач, должно быть Гречулевича, и все
скакал около).  Потом увлекся этим старый полковник:  он  тоже укрепил рядом
подобный же  обрезок,  становился перед  ним  по  всем  правилам стрелкового
устава и палил.
     - Человек должен всегда уметь защищать себя от  оскорбления,  -  не так
ли? - говорил Алексей Иваныч.
     - Дорогой мой, это - сущая правда, - соглашался Добычин.
     От старости у  него сильно тряслись руки,  но стрелял он все-таки лучше
Алексея Иваныча и после особенно удачного выстрела говорил:
     - По-нашему, по-армейски, - вот как... а как по-вашему?
     - Кажется,   есть  особые  какие-то  дуэльные  револьверы...   есть?  -
спрашивал его Алексей Иваныч.
     - Конечно, непременно есть, мой дорогой: пистолеты... на один заряд.
     - И как их...  в каждом городе достать можно? Конечно, где есть магазин
оружейный...
     - Ну,  само собою разумеется, наверное... Хоть две-три пары да есть: на
любителей.
     Потом, к случаю, он вспоминал, какие были стрелки в его батальоне:
     - В этом отношении у меня знамя высоко держали -  о-о!..  На офицерской
стрельбе даже,  -  у кого пять пуль в мишени или четыре,  - я всех обхожу по
фронту.  "Спасибо, капитан. Спасибо, поручик..." Но три пули - это уж нет, -
позор и  стыд...  У меня в третьей роте чудеса делали:  из старых солдат без
значка  ни  од-но-го!..  По  шестидесяти пуль  в  колонну залпом  на  тысячу
пятьсот...
     - Да, это хорошо, - рассеянно поддерживал Алексей Иваныч.
     Вскоре Алексей Иваныч исчез: и агент пароходства, и пристав, сам всегда
провожавший на пароход лодки, озабоченный жуликами, и Павлик даже, и Добычин
- знали,  куда он поехал ночью. Но собрался он как-то неожиданно, еще за час
до  отъезда не  думая,  поедет сегодня или  нет.  Наскоро захватил маленький
чемодан,  бурку и вдруг пошел своим суетливым шагом через Перевал, когда уже
сияли перед самой пристанью цветные огни: на мачте - зеленый, на левом борту
- красный,  на  правом -  голубой.  Думал было  уехать незаметно и  не  мог,
конечно.
     Ночь была тихая,  спать не  хотелось,  да и  очень беспорядочно было на
душе.  Бродил по палубе, по привычке во все вглядываясь: в бочки с маслом, в
ящики  с  поздними  фруктами,  в  рогожные тюки  с  размашистыми надписями и
скверным запахом.
     На   палубе,   в   теплой  близости  трубы,   спало  несколько  человек
простонародья и  грузин,  и  когда  Алексей  Иваныч  остановился около  них,
всматриваясь и обдумывая каждого,  поднялась какая-то лохматая старая голова
и проговорила не спеша:
     - Как благий,  той ночью спить,  того,  как ночь,  у  сон клонить...  а
злодий, - вин встае и ходе.
     - Что-что? - удивился Алексей Иваныч.
     - Злодий, кажу, - злодий... вин ночью встае и ходе.
     Алексей Иваныч даже пощупал рукой фуражку, - есть ли на ней инженерский
значок и кокарда, и повернулся к фонарю так, чтобы старику их было отчетливо
видно. Потом вздохнул и проговорил кротко:
     - Спи, дурак.
     Потом он подумал, что едет он только затем, чтобы отомстить Илье. Может
быть,  старик это самое и угадал (кто их знает,  этих стариков, что у них за
чутье?), угадал, потому и сказал о нем: злодий... Ночь была светлая, и берег
прозрачно чернел,  и  дрожало  над  черно-серебряным морем  такое  множество
звезд, что было страшно.
     На  грязном  дворе  палубы,   на  носу,  стояли  быки  -  при  тусклых,
закопченных фонарях что-то  многорогое,  безумно странное,  а  около камбуза
широкий кок  и  узкий буфетчик спорили,  один круглым голосом,  с  рокотком,
другой колючим:
     - Осип Адамыч, вы ведь этого не знаете, а говорите: быть не может. Я же
больше вашего плавал,  значит,  я больше видал. Если говорю я, что в Бейруте
есть русское училище, - значит, я это точно знаю, что говорю.
     - Быть не может.
     - Опять начинай сначала: быть не может... Вы говорите: быть не может, а
я вам говорю, что даже учат там по-русскому, если хотите знать.
     Оттого,  что где-то в Бейруте действительно,  может быть,  есть русское
училище,  Алексею Иванычу стало так  тоскливо:  зачем?  Даже плечами пожал и
прикачнул головою.
     Глядел на мачты возносящиеся,  на шипучую воду,  -  могучий стук машины
слушал, все было ненужное, чужое.
     Таким же  чужим и  странным показалось все,  когда проснулся на  другой
день в каюте: не сразу вспомнил, куда и зачем едет.
     Когда же,  умываясь,  ощупал он  свой револьвер,  почему-то  вспомнился
стишок:  "Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал..." Каждое слово тут
было  такое  шипящее  и  звенящее,  как  косы  на  сенокосе.  Так  и  звенел
по-комариному,  надоедливо, этот стишок весь день: вдруг возникнет откуда-то
и зазвенит.
     Все время отчетливо представлялся Илья:  лицо выпуклое,  бритое, волосы
длинные, черные, пенсне, галстук пестрый, на часовой цепочке штук двенадцать
брелоков (теперь,  должно быть,  еще больше), - большая уверенность в себе и
во всем, что делает.
     Это к нему теперь он.  Стук парохода,  почти бессонная ночь,  потом еще
такие же ночи,  все дорожные дрязги,  неудобства,  гостиница - все для него.
Хотелось долго,  до устали ходить по палубе;  пелось про себя и  вполголоса:
"Ползет на  берег,  точит свой  кинжал!"  Была какая-то  неловкость в  кисти
правой руки,  в плечах, в левой стороне шеи. И что-то похожее на Илью было в
полном бритом лице актера, который ехал в одной с ним каюте.
     С  этим  актером он  обедал,  пил  чай,  ему  говорил о  своем  близком
знакомом, лесничем, который убил любовника своей жены.
     - Он всадил в него четыре пули:  раз, два, три - таким образом - и сюда
четвертую: в грудь, - две безусловно смертельные, в плечо - легкая рана, и в
голову - навылет...
     - Пус-стяк! - радушно отозвался актер.
     - Предупредил его честно:  все, что было раньше, - прощаю, но-о... если
придешь еще раз,  и я застану,  то,  любезный,  -  вот!  Это всегда при мне,
видишь - вот!
     И  Алексей Иваныч  зачем-то  с  силой  выхватил и  показал актеру  свой
револьвер.
     Тот взял его,  повертел в  руках,  осторожно спросил:  "Заряжен?"  -  и
поспешно отдал его назад.
     - Он предупредил его честно, - продолжал Алексей Иваныч, - и если тот -
вне всякого сомнения, негодяй - не подумал даже так же честно уйти, навсегда
оставить в покое,  то он полнейшее имел право так поступить, как поступил. И
никаких разговоров.  Иначе не мог и... иначе никак не мог... Да разве это не
огромное  мужество,  скажите,  предупредить спокойно?..  Это  -  огромнейшее
мужество,  вне всякого сомнения...  И как от человека требовать больше?  Кто
смеет требовать большего?  Даже и  закон не смеет!..  И  вот в  результате -
четыре пули!
     - Пус-стяк! - добродушно поддержал актер.
     - Я  понимаю,  -  взяв его  за  борт пиджака,  продолжал горячо Алексей
Иваныч,  -  что он  не  разглядел,  он  не догадался,  не подумал даже,  что
посягнул на святое,  на святыню -  да еще на какую святыню,  негодяй!  Иззуй
обувь с ног твоих,  - вот на какую!.. Но раз ты посягнул, - закон возмездия,
ты - труп.
     - Пустяк!  -  весело улыбнулся актер; должно быть, это было его любимое
слово.
     Алексей Иваныч приехал днем.  Обедал в  пустом ресторане,  где на стене
висело чучело сороки,  а под ним подпись: "Прошу снимать шляпы". Пес толстый
и  пестрый стоял около его  стола и,  как чучело,  тоже совершенно спокойно,
даже не виляя хвостом, избочив слюнявую морду, ждал подачки.
     Три музыканта играли на  маленькой эстраде:  лысый флейтист-дирижер,  с
лихо  закрученными желтыми усами,  молодой лунноликий,  цветущий скрипач,  с
платочком на левом плече,  и  барышня-пианистка,  с  такими темными,  такими
глубокими кругами около глаз, что у Алексея Иваныча сжимало сердце.
     А за стойкой сидела неимоверной толщины старуха,  жирно глядела, сложив
обрубки-руки на пышном животе,  сидела мирно,  думала,  что ли, о чем? О чем
она могла думать?  И  вся прозрачная,  горбатая носатенькая девочка костляво
считала на счетах,  звенела деньгами, хмурясь, вносила что-то в книгу, часто
мокая  перо  в   гулкую  чернильницу,   и   вполголоса  выговаривала  что-то
франтоватому половому, обиженно сердясь.
     Пахло красным перцем.  За  окнами шел  игольчатый льдистый мелкий снег,
очень холодный на  вид,  потому что кутался от него зябко в  башлык чугунный
городовой на посту;  споро дул ветер со взморья,  и  качалась,  как маятник,
скрипучая вывеска: "Номерую книги, лакирую картины".
     Дом Ильи нашел Алексей Иваныч в тот же вечер: ведь затем и приехал. Дом
был простой,  устойчивый, двухэтажный, внизу лавка. Он сосчитал окна вверху:
восемь,  - три темные, в пяти свет. Несколько раз прошелся по другой стороне
улицы,  - не увидит ли его в окне; никого не увидел; складки белесых штор не
поднялись ни разу.
     Подымаясь по лестнице,  был он осторожен и  скуп в движениях.  Подметил
дешевую  лампочку в  маленькой нише  на  площадке,  несложный узор  перил  -
крестиками, деревянный стук ступеней, затхлый запах снизу из лавки.
     Вспомнил и представил, как вот по этой же самой лестнице подымалась она
так же зимою,  год назад здесь наступила ногою или здесь, ближе к перилам?..
За это место перил держалась рукой или за это?
     Перед  дверью его  долго стоял,  читая на  вычищенной ярко  дощечке так
знакомое имя  из  кудрявых букв.  (Она  тоже  стояла перед  этой  дощечкой и
читала.)  Потом решительно кашлянул и надавил два раза клавиш звонка (звонок
был  воздушный).  Потом  расслабленно часто застучало сердце...  И  пока  за
дверью слышались чьи-то неспешащие тяжелые шаги и  густое откашливанье,  все
стучало с перебоями сердце, и ноги немели.
     Первое,  что  сделал Алексей Иваныч,  когда лицом к  лицу  столкнулся с
Ильею,  было то,  чего он  никак не мог себе ни объяснить,  ни простить:  он
улыбнулся...  Хотел удержаться и не мог.  Криво, больше левой стороной лица,
чем правой, но судорожно длинно улыбнулся.
     После,  когда он подъезжал уже к своей гостинице, он вспомнил на улице,
что  читал  однажды  о  каких-то  бразильских обезьянах-хохотунах:  большие,
ростом футов в шесть, шатались в лесах и, чуть завидев человека, подбегали к
нему прыжками,  а  подбежав,  хватали его мертвой хваткой за  запястья рук и
начинали хохотать сыто.  Хохотали минуту,  две,  фыркая,  давясь от  хохота,
брызжа слюною,  потом,  успокоившись,  выламывали руки,  ноги,  -  увечили и
убивали наконец.
     Но  он  не  так  улыбнулся:  он  как  будто заискивал,  извинялся,  что
потревожил, как будто рад был, что так долго хотел все увидеться, поговорить
дружески  и  вот,   наконец,   увиделся,  сейчас  пожмет  ему  крепко  руки,
разговорится.
     Илья смотрел на него недовольно и недоверчиво и, пока раздевался он, не
сказал ни слова;  неловкость была и с той и с другой стороны;  и удивило еще
Алексея Иваныча то,  что это был уже не прежний Илья, которого он знал: этот
новый Илья был коротко острижен,  с  небольшой бородкой и  редкими вьющимися
усами,  плотен,  спокоен,  шире  стал,  и  только за  старое дымчатое пенсне
ухватился глазами Алексей Иваныч,  только здесь и  был старый он,  остальное
все было незнакомое,  и  хоть бы  цепочка часов на  жилете,  густо унизанная
брелоками, - не было даже жилета, была просторная черная суконная тужурка со
шнурами.
     Чтобы  невзначай не  подать ему  руки,  Алексей Иваныч крепко взялся за
спинку стула,  -  подвинул его,  громко застучав,  и, садясь, спросил тихо и
учтиво:
     - Вы позволите?
     Комната,  -  кабинет Ильи,  -  была  большая,  мягко  освещенная сверху
лампой;  темные степенные обои,  яркая кафельная печь,  шкафы с книгами.  На
столе бросилась в глаза фарфоровая статуэтка -  слон с поднятым хоботом, и в
хоботе свежая еще красная гвоздика.
     Алексей Иваныч поспешно пощупал в боковом кармане свой револьвер, вытер
пот на  переносье,  вынул портсигар и,  так же учтиво,  как прежде,  спросил
Илью:
     - Вы позволите?
     - Пожалуйста! - сказал громко Илья; это было первое его слово.
     Алексей Иваныч ждал, что и голос будет другой, но голос остался тот же:
крепкий, круглый, жирный немного, густой.
     В комнате было тепло,  даже пахло печью. Зажигая, Алексей Иваныч сломал
две спички,  третья, загоревшись было, потухла тут же, и он суеверно спрятал
портсигар.


        "ГЛАВА ДЕВЯТАЯ"

        "ИЛЬЯ"

     Когда входил к Илье Алексей Иваныч,  он как-то не удивился совсем,  что
отворил ему дверь сам Илья,  не какая-нибудь горничная в белом переднике,  и
не  старушка в  мягких туфлях и  теплом платке,  и  не  человек для  услуг -
белобрысый какой-нибудь парень в кубовой рубашке из-под серого пиджака,  - а
сам Илья:  было так даже необходимо как-то, чтобы именно он, а не кто-нибудь
другой отворил дверь.  Но случилось это совсем неожиданно для Ильи: прислуги
как раз не было в это время дома,  ушла за мелкими покупками,  и Илья думал,
что вернулась она, что отворяет он ей, - так разъяснилось это впоследствии.
     Алексей Иваныч,  усевшись на  стул в  кабинете Ильи,  переживал чувство
очень сложное и странное. С одной стороны, была успокоенность, как у пловца,
переплывшего через очень широкую реку  и  ступившего уже  на  тот  берег;  с
другой стороны, - вялое бессилие и стукотня в груди, как