лись даже... об этом
своем альянсе с бельгийцами.
     - Не дай бог иметь дела с этими негодяями!  - уверенно, очень убежденно
и горячо отозвался Зубенко, накладывая себе гарниру к жаркому.
     - Наши союзники, - напомнил ему Ливенцев.
     - Я  о  тех там,  которые у себя дома сидят,  не говорю,  -  поправился
корнет.  -  Я говорю о тех пройдохах, какие к нам сюда приехали и нас сосут,
как пауки.
     - Однако миллион они  для  вас  на  вашей  земле  нашли же,  -  пытался
склонить его на милость даже к приезжим бельгийцам Кароли.
     - Какой миллион?
     - Шесть рублей со ста, шестьдесят тысяч с миллиона!
     - Ну,  знаете, так считать если, тогда у Парамонова пятьдесят миллионов
в земле лежат!  А пятьдесят миллионов и один -  это большая разница... Также
надо принять во внимание, какое у меня семейство.
     - Неужели вы женаты?  -  удивилась Цирцея и почему-то даже опустила при
этом свою африканскую собачку на пол.
     - Я не женат,  положим,  но ведь еще сколько нас -  сестер и братьев...
Это  я  считаю только родных,  а  ведь еще  сколько двоюродных!..  Нас очень
большая семья.
     - Ну,  ваши доходы тоже оказались не  маленькие!  Это  на  какую угодно
семью хватит, - сказал Лихачев.
     А  Цирцея,  безжалостно глядя на  заплатанную на локте тужурку Зубенко,
добавила язвительно:
     - Тем более при ваших скромных привычках.
     - Привычки зависят от воспитания, - буркнул Зубенко, не поднимая глаз.
     Ливенцеву стало даже как-то жаль его, точно его травили со всех сторон,
и  виноватым в  этой травле оказался не кто иной,  как он же сам,  Ливенцев,
сболтнувший сказанное Моняковым,  -  мог  бы  ведь и  промолчать.  И,  желая
отвести разговор в сторону, он спросил Зубенко:
     - Что же, пшеницу сеете на своей земле?
     - Сеем и пшеницу, - подумав, ответил Зубенко.
     - Ага! Вот видите! Значит, вам тоже необходимы проливы?
     - Почему такое?  Проливы? Мне? - несколько удивился, но и насторожился,
как перед новой издевкой, Зубенко.
     - Мы только что пришли к выводу,  что всем помещикам России,  у которых
на полях пшеница,  Дарданеллы необходимы,  как воздух... Давайте же выпьем с
вами за Дарданеллы! - поднял недопитую рюмку Ливенцев.
     - Я не пью, - с достоинством ответил Зубенко.
     - Как? Совсем никогда не пили? - изумленно поглядел на него Мазанка.
     - Никогда не пил. И не курил также.
     - Много потеряли! - сказал Мазанка, а Кароли ошарашенно выпятил губы:
     - Накажи меня бог,  первый раз такого человека вижу!  Куда же  вы  свои
миллионы намерены девать?
     - Что не пьет и  не курит -  это верно,  -  сказал Лихачев.  -  И очень
хороший службист,  -  рекомендую!  У него все и всегда в порядке.  При таком
субалтерне эскадронный командир может  быть  спокойным перед любым смотром и
перед любой ревизией.
     Ливенцев принял  эту  рекомендацию как  желание Лихачева вывести своего
корнета из  неловкого положения,  хотя и  не понимал как следует,  в  чем же
именно тут неловкость.  И  только когда пригляделся к  Цирцее вплотную,  как
привык приглядываться к  людям,  понял,  что Лихачев говорил это не  для них
трех,  а для нее одной, для той, которую теперь перестали уж совсем занимать
голая коричневая собачка и  две  белых болонки.  Она дала им  каждой в  свою
мисочку по куску рагу из баранины, и около нее теперь шло деловитое чавканье
и урчанье,  как около подлинной Цирцеи на ее острове, и она была теперь явно
разгневана тем, что тот, который носил около нее, ею как будто и данный ему,
облик  простеца и  бедняка,  оказался вдруг  перевоплотившимся самовольно во
что-то  другое,  вдруг  как-то  неожиданно сделался далеко не  так  прост и,
главное, совсем не беден, даже очень богат!
     Да,  у  нее  было  явно  негодующее лицо.  На  Зубенко она  смотрела не
отрываясь. Ливенцев понял, что это - женщина властная.
     И  вот еще что он понял:  что он сам как будто человек с другой планеты
среди остальных;  что здесь,  в Балаклаве, за одним столом с ним, получающим
только  свое  полуторасторублевое жалованье  прапорщика  и  больше  ниоткуда
ничего,  сидят все богатые люди.  Об  адвокате Кароли он  знал,  что у  него
прекрасный дом в Мариуполе,  что сюда,  в Севастополь,  он взял свой выезд -
красивый кабриолет и пару дышловых лошадей, неизвестно почему уцелевших пока
от  мобилизации;  трое  остальных были  помещики,  из  которых самым богатым
оказался самый незаметный на вид и преувеличенно скромный в своих привычках,
не захотевший тратить даже двугривенного на третьи звездочки себе на погоны,
хотя и мог бы носить погоны поручика так же незаконно, как и Кароли.
     Над тем,  что говорил ему о Зубенко дня два назад этот радикал,  земец,
доктор Моняков,  он пытался думать только теперь -  и  удивленно видел,  что
молодой еще степной помещик этот, обладатель миллионов, захлестнут как-то до
потери самого себя своими богатствами,  что  как-нибудь пользоваться ими  он
совсем не  умеет,  даже  боится,  что  он  умеет  их  только стеречь,  может
стремиться их увеличить,  но совершенно лишен способности их тратить,  - и в
нем появилась какая-то не то что отчужденность,  а  даже брезгливость к этим
всем,  чересчур связанным с землею,  преувеличенно земным людям и к Цирцее с
ее африканскими и  прочими собачками,  и  он сказал,  улыбаясь,  как всегда,
когда чувствовал брезгливость:
     - Господа!  У меня нет ни имения,  ни дома, ничего вообще, кроме знания
математики,  и  то приблизительного,  конечно.  Но математика не нуждается в
защите при помощи кавалерии, а также штыков и пулеметов... Да на нее никто и
не  нападает:  какая  корысть  нападать на  какую-нибудь  теорию  парабол  и
гипербол?  А вот напасть на имения с их пшеницей или на угольные копи -  тут
есть так называемый казус белли.  Говорят уже,  что теперешняя война - война
угля и  железа...  и доломита,  конечно,  поскольку он необходим для железа.
(Тут Ливенцев улыбнулся в сторону Цирцеи.) Вопрос теперь,  значит,  только в
том, чтобы нам всем, - и мне тоже, представьте, как это ни странно! - суметь
защитить все наши пшеничные поля и угольные копи.
     - Как защитить? - глянул на него непонимающе Лихачев.
     - От кого защитить? - спросил Мазанка. - Кто на них покушается?
     - Вот тебе на!  Разве немцы не заняли у  нас часть Польши?  -  удивился
Ливенцев.
     - А мы разве не заняли часть Пруссии? - спросил Лихачев. - Линия фронта
может,  конечно, колебаться то здесь, то там, но-о до наших коренных русских
земель куда же  добраться немцам?  Ни-ко-гда этого не  будет!  Да  и  вообще
пустяки...  Наше военное министерство урок японской войны учло -  это теперь
для всех очевидно... Нет, война кончится месяца через два-три...
     - А вы как думаете? - обратился Ливенцев к Зубенко.
     Зубенко подумал,  помял хлебный мякиш между толстыми пальцами и  сказал
решительно:
     - К новому году кончат войну!
     Кароли же горячо добавил:
     - И как только Вильгельм попадется в плен,  -  накажи меня бог, об него
готов тогда буду целый день спички тушить!  Так он мне с этой войной надоел,
проклятый!
     Ливенцев поглядел на него и расхохотался вдруг.
     - А  если...  если не через два месяца,  а  и  через два года не кончат
войну? - еле проговорил он сквозь хохот.
     - Абсурд! - махнул рукою Лихачев.
     - Чепуха! - сказал Мазанка.
     - Мне  надо насчет сена распорядиться,  -  вдруг поднялся из-за  стола,
наклоняя голову в сторону Цирцеи, Зубенко. - Сейчас же надо послать подводы,
а  то ведь на сено много охотников...  Не успеешь оглянуться -  артиллеристы
заберут, а потом ищи-свищи!
     - Да-да!  Вот  именно:  ищи-свищи!  Идите,  идите,  -  забеспокоился  и
Лихачев, а Мазанка кивнул Кароли:
     - Надо бы и нам ехать...
     Но хотя Зубенко и ушел,  простившись с ними,  их остановил Лихачев, так
как  подавали еще  чай (на серебряном подносе,  и  стаканы в  подстаканниках
старого  серебра),  ликерные  узенькие  рюмочки  и  пузатую  черную  бутылку
бенедиктина.
     - Ка-ков  оказался  скромник  наш  Зубенко!  -  сказала  Цирцея,  снова
усаживая на  колени африканку и  укутывая ее платком.  -  Ведь если бы вы не
сказали нам, то откуда бы мы могли узнать, что это - богач? Если бы мы имели
хотя бы половину его состояния! А ведь он...
     Она остановилась,  не договорив, но Ливенцев понял ее так, будто хотела
она добавить: "...каждый день обедает на наш счет!"
     И ему стало весело, когда добавил он про себя именно это.
     А  когда,  простившись с Лихачевым,  выходили они трое к своей линейке,
Ливенцев заметил  на  верхней  филенке  верандной двери  размашистую надпись
химическим карандашом: "Прошю оставит сей дом внеприкосновенности допребытие
хозяина".
     Ливенцев понял,  что писал это высланный на Урал немец,  надеясь, как и
они все,  что война скоро окончится и еще скорее -  забудется, и он, честный
владелец табачных плантаций,  снова  будет  командовать целой армией русских
девок из Мелитопольского уезда,  которые будут ему цапать землю,  высаживать
из  парников  рассаду,  срывать  спелые  листья,  сушить  их  на  суруках  и
проделывать с  ними  вообще все  эти  сложные трудоемкие процедуры,  пока не
получится товар, готовый для отправки на табачную фабрику.
     И даже вообразил вполне ясно и определенно именно такого,  каким только
он мог бы быть,  балаклавского немца-табачника Ливенцев и представил, как на
этой вот веранде,  кейфуя в послеобеденный час, мечтает он, честный немец, о
своей табачной фабрике,  о  конкуренции с Месаксуди и какими-нибудь братьями
Лаферм и непременно о миллионах...
     А  кучер Кирилл Блощаница,  заметив,  что привезенные им  офицеры вышли
навеселе и с завидно-покрасневшими лицами,  подмигнул Ливенцеву как-то сразу
всем своим широким загорелым рябым лицом и сказал, облаживая сбрую:
     - Такое в  прежнее время заведение у  него,  у Лихачева,  было до чужих
кучеров,  какие,  конечно,  гостей привозили:  стаканчик водки чтобы и, само
собою,  обед в людской...  Думка такая у меня и теперь была,  ну, однако, не
вышло.  А  денатурату того когда-сь случилось выпить стакан,  так от него аж
каганцы в глазах!.. Конечно, пьют люди за неимением, только же его, говорят,
через хлеб пропускать треба...
     Кирилл Блощаница явно был недоволен ротмистром Лихачевым.


        "III"

     На обратном пути говорили опять о том же корнете Зубенко, причем Кароли
высказывал догадку, что разбогател он случайно, что три тысячи десятин эти у
него не родовые,  а приобретенные, что он не дворянин, конечно, а, вероятно,
из  зажиточных хуторян,  которым вдруг подвезло с  этим углем на  их  земле.
Втихомолку Зубенко-отец скупал по дешевке земли себе под межу, втихомолку же
завязал и  эти  политичные сношения с  бельгийцами,  но  нечаянно как-нибудь
умер,  "если не от рака в желудке,  как наш мариупольский Родоканаки,  то от
какой-нибудь еще  стервочки",  и  вот  корнет Зубенко,  как старший,  вполне
естественно,  выходит в запас,  а потом в отставку,  чтобы вести хозяйство и
сражаться с бельгийским "Унионом".
     - Мужичок он,  разумеется, прижимистый, - сказал Мазанка, - и в больших
капиталах со  временем будет,  но  вот для меня,  как отца,  -  я  ведь тоже
сына-гимназиста имею,  - вопрос в чем: сам ли он такой уродился, этот корнет
Зубенко,  или  его  так отец воспитал?  А  если воспитал отец,  то  каким же
образом  мог   он   этого  добиться?   Мытьем  или   катаньем?   Ведь   жмот
сверхъестественный!
     - Накажи меня бог, - музейная редкость! За деньги можно показывать.
     Ливенцев  молчал,  потому  что  в  голове  его  вертелись миллионы всех
мастей:  русские,  бельгийские,  немецкие,  французские,  английские...  Эти
миллионы принимали в  его мозгу,  несколько разгоряченном лихачевским вином,
странно-уродливые,  однако  вполне реальные формы.  И  они  сражались -  эти
разнонародные миллионы,  а Кирилл Блощаница,  который пока возится с серыми,
секущимися  на  лопатках  конями  и   мечтает  о  стаканчике  водки,   потом
когда-нибудь пойдет вместе с ним,  математиком Ливенцевым, оборонять русские
миллионы против миллионов немецких... А зачем это им обоим?
     Сердит ли был Блощаница,  или серые рвались домой к  кормушкам,  только
они  бежали бойко.  На  седьмой-восьмой версте от  Балаклавы они догнали три
мажары,  в которых сидело по нескольку человек: солдат-ополченцев, у которых
солдатского было  только  -  медные  кресты на  вольных картузах.  Несколько
впереди их,  верхом на гнедом дончаке,  но уже не на белоногом,  а на другом
рысил Зубенко.
     - За сеном? - крикнул ему Мазанка, поравнявшись.
     - За сеном!  -  ответно крикнул Зубенко,  явно не пожелавший ни ехать с
ними рядом дальше,  до Севастополя,  ни вступать в какие-либо разговоры еще,
после того что говорилось за обедом у Лихачева.
     Он  даже не  улыбнулся,  он  только чинно поднял руку к  козырьку своей
потертой фуражки. А Мазанка сказал Кароли:
     - Если фураж на целый эскадрон через руки этого Зубенко будет идти,  то
чем это пахнет, а?.. - и подтолкнул его локтем.
     Энергически, как всегда, Кароли отозвался:
     - Накажи меня бог, наживет еще миллион за время войны!..
     При этом добавил он весьма сложное и выразительное ругательство, какого
никак не ожидал математик Ливенцев от поручика с университетским значком.
     Когда   проезжали  уже   окраиной  Севастополя,   Кароли  заметил  свой
кабриолет,  в  котором каталась его  жена,  и  пересел к  ней,  а  Мазанка и
Ливенцев слезли с линейки у остановки трамвая.  Кирилл Блощаница один поехал
в дружину, где офицерам жить было негде.
     Толстая,  сырая,  обветренная,  красная,  с облупившимся носом,  старая
торговка с двумя корзинами помидор и дынь спешила, грузная, к тому же вагону
трамвая,  в  который  сели  Мазанка  и  Ливенцев,  и  уже  занесла было  она
обрубковатую ногу в  пыльном башмаке на подножку,  но чахлого и сонного вида
кондуктор дал свисток, вагон тронулся.
     - Та куды же ты, нэгодяй, подлец?! - пронзительно завопила торговка.
     Между тем  в  вагоне было  всего несколько человек,  и  Ливенцев сказал
кондуктору:
     - Там еще какая-то старуха осталась, - посадить надо.
     Сощуренными мутными  глазками глянул  на  него  кондуктор и  дернул  за
веревку: вагон стал.
     Втискиваясь в  узкую дверь вагона со своими корзинищами,  свирепо орала
на кондуктора баба:
     - Сви-сти-ит!..  А  чтоб у  тебя в  животе так  свистело!..  Куды ж  ты
свистишь, нэгодяй, когда я садюсь?
     Она уселась как раз против Ливенцева,  тяжело дышащая, с росинками пота
на широком носу,  и,  время от времени обращаясь то к  нему,  то к  Мазанке,
полновесным грудным голосом воинственно кричала:
     - Вот нэгодяй,  -  ну,  что вы скажете,  а!..  Сви-стит,  когда человек
сидае! Он знай свое - сви-стит!.. Вот так они и людей давлють!
     Смешливый Ливенцев не выдержал, наконец, и захохотал; заулыбался весело
и Мазанка, а старуха ворчала:
     - Смийтесь,  смийтесь себе,  а  мне начхать!..  Я  садюсь,  а  вин себе
свистит, нэгодяй!..
     Даже и полусонного кондуктора развеселила свирепая старуха.  А Ливенцев
говорил Мазанке сквозь смех:
     - Вот она -  матушка Россия!  Попробуйте ее в вагон культуры не взять -
какого она  крику наделает!  Не-ет,  она свое место под солнцем знает и  ото
всех отобьется.
     И с тою наивностью, которая его отличала, обратился он вдруг к старухе:
     - А  ну-ка,  послушаем глас  народа!..  Когда кончится война,  о  дщерь
Беллоны?
     Но дщерь Беллоны, остановив на нем серые, в набрякших веках, маленькие,
но сердитые глазки, сказала вдруг для него неожиданно:
     - А-а,  як  так будете вы  воювать,  как воюете,  то и  людей на вас не
хвате!
     Поджала презрительно губы и отвернулась к окну вагона.
     - Что это значит?  -  вопросительно поглядел Ливенцев на Мазанку. - Что
такое изрекла эта Сивилла?
     Мазанка сделал жест  левым  плечом и  левой стороной лица,  означавший:
"Охота была к такой обращаться!"
     Но  тут скоро остановился вагон,  и  на этой остановке бурно ворвался в
него мальчишка-газетчик со свежими дневными телеграммами и звонким криком:
     - По-те-ря двух наших корпусов в Восточной Пруссии!..  Генерал Самсонов
убит!..
     И  через две-три  минуты из  радостно-розового по  цвету широкого листа
телеграммы Ливенцев  узнал  то,  что  гораздо  раньше  его  узнала  базарная
торговка,  -  что под Танненбергом и  Сольдау,  в болотистых лесах,  восьмая
германская  армия,  пользуясь  превосходством артиллерии  и  лучшим  знанием
местности,  обошла армию Самсонова, что Самсонов и два других генерала с ним
были убиты немецким снарядом, что мы потеряли два корпуса...
     Телеграмма была запоздалая,  очевидно задержанная в штабе крепости,  не
решавшемся опубликовать ее.  Но из штаба крепости,  конечно,  через писарей,
проникла она на базар.
     Выходя из  вагона вместе с  Мазанкой близ Малой Офицерской,  на которой
они жили оба, говорил Ливенцев взволнованно:
     - Меня это  ударило страшно!  Совершенно не  думал,  что  это возможно.
Самсонов!  Опытный генерал!  Участник японской войны...  О  нем писали как о
военном таланте,  о стратеге...  Эх!  Какая жалость! Два корпуса! Ведь это -
восемьдесят тысяч человек!..
     - А  что  же  делал  Ренненкампф?  Осаждал Кенигсберг?  Почему не  было
согласованности действий?  Потому что он  -  Ренненкампф,  -  вот почему!  -
выкрикнул залпом Мазанка,  и  красивое лицо его стало бледным,  только глаза
горели.  -  Может быть,  он  миллион получил от  Вильгельма за  то,  что  не
поддержал Самсонова,  почем мы  знаем?  Немец с  немцем всегда сговорятся за
русской спиной. Это уж будьте покойны.
     - Значит,  вы полагаете,  что дело не в  каком-то генерале Гинденбурге,
назначенном Вильгельмом на место Притвица,  а  исключительно в  одном только
немецком миллионе, предложенном Ренненкампфу?
     - Непременно! - очень убежденно отозвался Мазанка.
     И,  внимательно глядя в  его  горячие на  бледном лице глаза,  Ливенцев
проговорил, запинаясь:
     - Вот подите же...  Для меня,  конечно,  ясно,  что я  подхожу к  людям
совсем не с того конца,  с какого надо... И знаете, что я теперь думаю после
этого несчастного Танненберга?.. Что немцы не так скоро сдадутся, как мы все
об этом мечтаем. Нет. Не так скоро.


        "ГЛАВА ВТОРАЯ"

        "ОХОТНИК ЗА ЧЕРЕПАМИ"


        "I"

     Артиллерия дружины - батарея трехдюймовок - стояла на Северной стороне,
и туда комиссия,  в том же составе:  подполковник Мазанка,  поручик Кароли и
прапорщик Ливенцев, приехала на следующий день.
     Там тоже было всего лишь два офицера:  штабс-капитан Плевакин и поручик
Макаренко; причем Плевакин был не женат, африканских собачек и повара у него
не  было,  отчетность велась кое-как,  на каких-то клочках линованой бумаги,
под кроватью в его комнате виднелись пустые водочные бутылки, на столе стоял
лобзик,  -  он  выпиливал какую-то  рамку сложного рисунка,  -  и  так же  с
нескрываемым изумлением встретил он  ревизионную комиссию,  как  и  ротмистр
Лихачев, хотя и должен был прочитать об этом в приказе по бригаде.
     Но о приказах этих он сказал презрительно:
     - Тоже еще - при-каз-зы пехотные!
     К пехоте вообще он, видимо, привык относиться без всякого снисхождения,
а к тому, что прикреплен к какой-то там ополченской дружине, даже и за месяц
не успел привыкнуть.
     Правда,  вид у этого Плевакина был воинственный: нос - долбежка, зубы -
как  у  лошади,  и  даже  рыжие волосы надо  лбом завивались кверху петушьим
гребнем.
     - Ре-ви-зии!  -  ворчал он,  выбрасывая из своего стола поручику Кароли
разные счета,  им оплаченные и  сваленные в столе в полнейшем беспорядке.  -
Какая-нибудь пехтура -  и вот тебе,  здравствуй!  - ревизия!.. А война вся -
артиллерийская.
     Поручик же Макаренко, тяжелый черный одутловатый человек лет под сорок,
у  которого за  годы  отставки ничего  не  осталось военного ни  вне