не  имел выдержки,  необходимой
дипломату,  легко терял равновесие и быстро переходил от одного настроения к
другому.
     В  умении владеть собою значительно превосходил его  министр внутренних
дел,  гофмейстер  Николай  Маклаков,  ставленник  императрицы  и  Распутина,
довольно еще молодой и представительный.  Министром он сделался недавно,  но
вошел в эту роль так, как будто именно для него-то она и была создана. Очень
быстро  усвоил  он  привычку говорить тоном,  не  допускающим возражений,  и
смотреть  на  собеседника,   если  только  он  не  выше  его  по  положению,
снисходительно оттопырив несколько излишне полную нижнюю губу.
     Сухомлинов  пользовался  неизменным  расположением царя,  как  человек,
начиненный анекдотами и умевший рассказывать их с большим мастерством.
     Царь был в  летней форме полковника Преображенского полка,  батальонным
командиром которого числился он в  день смерти своего отца,  Александра III.
Бронзовый памятник этому царю, сумевшему процарствовать четырнадцать лет без
войны,  был поставлен на  площади перед Николаевским вокзалом в  Петербурге,
причем  скульптор  Паоло   Трубецкой  изваял  огромного  тучного  бородатого
всадника на огромном тучном куцехвостом коне,  обнаружив такое приближение к
правде,  что при всей некартинности этого памятника его все-таки не решились
забраковать и открыли торжественно.
     При этом царе Вильгельм II,  бывший тогда еще принцем,  держал себя как
завзятый русофил:  до того ему нравилась гороподобная консервативная фигура,
рявкающая, как медведь, и весьма приверженная к спиртному.
     Когда Вильгельму I, деду Вильгельма II, и его бессменному рейхсканцлеру
Бисмарку  вздумалось загладить весьма  неприятное впечатление,  оставшееся в
России после Берлинского конгресса,  который лишил русскую армию возможности
войти в  Константинополь после кровавой войны 77-78  годов,  принц Вильгельм
был  послан  к  Александру  III  с  предложением ни  больше  ни  меньше  как
вожделенного Константинополя за  кое-какие  уступки в  пользу  Германии.  Не
любивший разговоров о политике,  Александр III ответил принцу,  что если ему
будет нужен Константинополь, то он возьмет его и без разрешения Бисмарка.
     С того времени прошло почти тридцать лет.  Из "русофила" вышел яростный
русофоб,  а  на  престоле русском,  взамен  рявкающего медведя,  умершего от
водянки, сидел его маленький, в мать - датчанку, сын.
     Все  как  будто  было  в  полном  порядке.  Оставалось только выслушать
министров,  что являлось необходимостью,  без которой,  впрочем, легко можно
было бы  и  обойтись,  так  как  мнения всех министров заранее были известны
царю.
     Однако должна была  укрепиться уверенность в  том,  что  война окажется
победоносной.  Именно затем, чтобы укрепить эту уверенность, не очень прочно
державшуюся в царе,  и были созваны министры в Красном Селе 12 июля,  причем
говорили они больше о том,  конечно, как именно, какими мерами можно было бы
сохранить мир,  хотя приходили к неизменному выводу, что сохранить его никак
нельзя.


        "VII"

     Заняв председательское место за длинным столом, покрытым красным сукном
с золочеными кистями,  царь тут же открыл свой портсигар, закурил папиросу и
милостиво разрешил министрам:
     - Курите, господа!
     Вид у  него был спокойный.  Светлые,  несколько как бы стеклянные глаза
глядели на  всех одинаково равнодушно.  Рыжие усы,  широкие и  густые,  были
однообразно вытянуты  влево  и  вправо;  рыжая  бородка  подстрижена клином.
Движения рук были неторопливы.
     Министры  знали,   что  царь  не   настраивал  себя  на  преувеличенное
спокойствие: он обычно и был таким, сколько они его знали. Получил ли он это
в  наследство от  своего отца,  или  искусственно было привито это ему путем
воспитания,  только иным министры его не видели, раз дело касалось серьезных
государственных  вопросов;   поэтому  и  теперь,   когда  предстояло  решить
серьезнейший из  всех вопросов,  возникавших когда-либо за неполные двадцать
лет его правления, он оставался с виду невозмутимым.
     Но этой невозмутимости неоткуда было взять Сазонову, который должен был
первым высказаться по поводу австрийской ноты. Он даже начать своего доклада
не смог спокойно. Накануне вечером ему пришлось говорить с германским послом
графом Пурталесом после того,  как он говорил с  австрийским послом,  графом
Сапари,  и  никак не мог теперь отделаться от целого вороха невысказанных им
обоим мыслей,  пришедших позже,  чем они оба от него ушли.  Он как будто все
еще продолжал препираться с этими двумя хитрыми дипломатами,  когда говорил,
обращаясь к царю:
     - Игра идет заведомо краплеными картами,  игра нечестная, имеющая своею
целью только одно  -  выиграть время для  нападения на  Сербию,  которое уже
решено заранее, решено гораздо раньше убийства эрцгерцога Франца-Фердинанда,
гораздо раньше даже свидания его с  императором Вильгельмом в  Конопиштах...
Точнее,  сам  покойный эрцгерцог и  явился инициатором этого замысла напасть
при первом удобном предлоге.  Теперь,  со  смертью эрцгерцога,  такой именно
предлог и явился,  и Австро-Венгрия так же не упустит его, как и Германия...
Ультимативная нота составлена так,  что вся в целом не может быть принята ни
одним правительством,  если только оно не хочет расписаться в своем бессилии
и рабской покорности. На это именно и рассчитывали те, кто ее составляли. Их
ссылка на  то,  что  следствие будто бы  приводит нить  заговора в  Белград,
решительно ничего не стоит и никем не может приниматься всерьез. За действия
подданных другой страны,  хотя бы  эти  подданные и  были сербы,  суверенное
государство Сербия отвечать не может, и не только не может, даже и не смеет,
чтобы   не   создавать   опаснейшего   прецедента...   Мне   говорят   послы
Австро-Венгрии и Германии,  что европейского пожара можно не опасаться,  что
конфликт будет будто бы локализован столкновением только Австрии с  Сербией.
К  чему же,  однако,  это  могло бы  привести?  Только к  тому,  что Австрия
проглотит Сербию,  как  проглотила на  наших  глазах  Боснию и  Герцеговину.
Аппетит приходит по  мере  еды,  но  если  шесть  лет  назад достаточно было
Германии выдвинуться перед Австрией во всеоружии, чтобы аннексия совершилась
беспрепятственно,  то  теперь обстоятельства значительно переменились.  Двух
мнений об  австрийской ноте быть не  может:  немецкие государства этой нотой
бросают нам  вызов расовой войны,  так как отлично знают,  что наша политика
хотя  и  мирная,  но  не  пассивная -  pacifique,  mais  pas  passive,  -  и
хладнокровными зрителями процесса поглощения героического славянского народа
одним из  немецких государств мы  быть не можем.  В  этом вопросе единодушно
станет стеной за  нами  весь  русский народ.  Вместе с  тем  было  бы  явным
преступлением развязывать войну,  -  такое величайшее бедствие народов, - не
попытавшись предотвратить ее.  Вопрос  только  в  том,  что  можно  сделать,
точнее,  что  можно  успеть сделать теперь,  когда  ответ на  ноту  сербским
правительством  должен  быть  дан   через  несколько  часов  и   этот  ответ
удовлетворить алчных агрессоров не  может?  Мне кажется,  мне представляется
совершенно ясным, что только наша твердость, наша явно выраженная воля стать
на  сторону  слабейшей  державы  в  этом  конфликте могли  бы  приостановить
бряцание оружием со стороны Австрии,  которая,  как известно, мобилизует уже
восемь  корпусов для  нападения на  Сербию.  Но  для  всякого очевидно,  что
Австрия не  позволила бы  себе  даже и  предъявить Сербии свою гнусную ноту,
если бы текст ее не был одобрен,  а  может быть даже и  дополнен в  Берлине.
Слишком вызывающий тон берлинских газет был взят ими не  со  вчерашнего дня:
мы познакомились с ним еще весною этого года, задолго до убийства в Сараеве.
Германское правительство не  считало нужным вмешаться в  это -  значит,  тон
этот был им же и инспирирован.  Как можно урезонить человека, который очертя
голову лезет в драку? Можно сделать только одно: против его кулака выставить
свой.  Никакие другие меры,  я  позволю себе так думать,  не в  состоянии уж
будут помочь,  раз дело зашло так далеко и  раз Англия,  желая даже и теперь
как будто остаться в  стороне от  событий на  континенте,  дает устами своих
газет несчастной Сербии такой "мудрый" совет,  как безоговорочно принять все
пункты   ноты,   то   есть   позволить  без   боя   наводнить  свою   страну
австро-венгерскими войсками.  Разумеется,  если пожелать кому-либо, чтобы он
покончил самоубийством,  то  можно посоветовать ему броситься под курьерский
поезд.  Но  мы  только что проводили президента Франции,  а  от него слышали
нечто другое...
     Зная,  что  его слова будут иметь самое большое значение на  совещании,
Сазонов говорил долго и обстоятельно,  со всех сторон рассматривая вопрос, к
чему могла бы привести политика невмешательства в  австро-сербский конфликт.
Доказывая,  что  в  самое короткое время Сербия была бы  приобщена к  землям
двуединой монархии, он закончил с подъемом:
     - Допустив равнодушие или даже медлительность в отношении к единоверной
славянской стране,  мы  допустим такую  ошибку,  которая  нам  не  простится
длинным рядом поколений русских людей!
     Вступление  было   сделано.   Генералу   Сухомлинову  не   понадобилось
затрачивать излишних сил,  чтобы попасть в  ту  же самую борозду.  Он только
неторопливо  достал  из  портфеля  заранее  заготовленную  бумажку,  которую
тщательно зачем-то  разгладил,  хотя она не была измятой,  и,  надев пенсне,
начал:
     - Ваше  величество!  Я  получил этот  документ недавно,  можно  сказать
только что,  почему и  не успел доложить его вашему величеству.  Осмеливаюсь
думать,  что уместно будет мне прочитать его теперь,  поскольку он  способен
осветить положение... О военной игре этого года в австро-венгерской армии мы
уже кое-что слышали, но во всех подробностях она до нас не доходила, так как
сочинялась и проводилась австрийским генеральным штабом с соблюдением тайны.
Играть никому воспретить нельзя,  однако есть игра и игра.  А тут перед нами
такая картина...  Во-первых,  -  и это уже нам известно,  - в Вене выработан
проект,  по  которому очень будто бы  легко будет основать в  России великое
княжество Киевское в  границах Чернигова,  реки Дона,  Одессы и Львова и всю
область,    отвоеванную   у    России,    аннексировать   к   апостолической
Австро-Венгрии,  по примеру Боснии.  Так вот,  как это осуществить -  и было
задачей военной игры...  Имеется в  Австро-Венгрии шестнадцать корпусов.  Из
них  против России направлялись только семь,  но  они подкреплялись четырьмя
новыми,  а девять корпусов должны обеспечить Австрию от Сербии,  Черногории,
предположительно от Румынии и Болгарии,  наконец и от своих славян в Чехии и
Хорватии,   если  бы  им  вздумалось  проявить  сепаратизм  и  выступить  за
общеславянское дело...  Конечно,  в  игре  прежде  всего  делался расчет  на
Германию,  но всего только на три корпуса.  Итого четырнадцать корпусов,  то
есть  пятьсот пятьдесят тысяч,  быстрее мысли  от  границ  Царства Польского
повели наступление прямо на Киев. Предоставляя Германии левую сторону Вислы,
австрийская армия  двигалась по  правому берегу на  Люблин и  Иван-город,  а
оттуда на Брест-Литовск,  где и соединилась с германской. Другая австрийская
армия из семи корпусов, перейдя границу между Львовом и Залещиками, занимает
города:  Луцк,  Ровно,  Дубно,  затем Могилев-на-Днестре и идет на Киев. При
этом германские армии и  флот идут на Петербург и  его занимают в кратчайший
срок!..  Можно сказать:  экие  фантасты!..  Однако в  результате этой  игры,
очевидно  детально  разработанной,   в  австрийском  генеральном  штабе  все
проникнуты убеждением, что победа над Россией безусловно обеспечена.
     Тут Сухомлинов снял пенсне и продолжал, глядя на царя почти неотрывно:
     - Такой  вывод,  ваше  величество,  заставляет особенно  насторожиться.
Пусть это  плод чистейшей фантазии,  однако должна же  иметь под собою почву
какая  угодно фантазия:  совершенно бессмысленно фантазировать взрослые люди
не  умеют,   только  дети  лепечут,  что  им  вздумается,  а  в  австрийском
генеральном штабе сидят не дети.  В  то время,  когда мы еще обдумываем план
помощи Белграду, там уже двигают корпуса на Киев... предоставляя германскому
штабу честь взять Петербург. Дипломатия Австрии и Германии всегда заботилась
о  том,  чтобы ширмы,  за  которыми она  плела свою  паутину,  были  плотны,
непроницаемы для постороннего глаза; теперь же ширмы совершенно отброшены, -
дело  идет начистоту,  цели намечены точно:  образовать Киевское княжество в
границах до  Дона,  -  это  для  Австрии,  -  и  взять все,  что лежит между
Брест-Литовском и Петербургом,  включая оба эти пункта,  чтобы отбросить нас
от Балтийского моря,  -  это для Германии.  А в конечном счете, ясно, и то и
другое -  для Германии, для хозяина положения. Таковы планы немецких держав.
Сербия -  только ворота, через которые должны хлынуть австро-германцы к нам.
Сербия -  слишком маленький кусок для их  аппетитов...  На чем же строится в
этой фантастической военной игре, какую я привел, успех наших противников, -
разумеется,  увиденный ими во  сне?  Исключительно на быстроте действий,  на
том,  что мы не успеем мобилизовать свои силы,  а они уже идут и берут у нас
все так,  как расписали...  Мы еще только направляем корпуса к Луцку, Ровно,
Дубно,  а их уже нет у нас,  -  они заняты австрийцами!  Мы торопимся помочь
Сербии,  а  между  нами  и  Сербией  выросла уж  непрошибаемая стена!..  При
громаднейших средствах, какие накоплены для войны Германией, при тех людских
массах,  какие  могут  быть  выставлены в  поле,  кампания обещает  развитие
стремительное,   а   при   такой  кампании  первые  успехи  могут  оказаться
решительными.  Сейчас нам  известно,  что Австрия будто бы  мобилизовала уже
восемь корпусов для  действий против Сербии...  Конечно,  такой  ультиматум,
какой она предъявила,  должен быть подкреплен силой,  но,  во-первых, восемь
корпусов против одной только Сербии -  не слишком ли много?  А во-вторых,  -
только ли восемь мобилизовано?.. Что же касается Германии, то, при известной
густоте  там  железнодорожной сети,  что  стоит  Германии  мобилизовать свои
войска в  какие-нибудь два-три дня,  если к этому все уже готово и призывные
карточки всем  запасным разосланы?..  Всю  Германию из  конца в  конец можно
проехать за один день,  но ведь этого ни от кого и не потребуется: не дни, а
часы,  -  и вот все на месте,  все одеты,  всем выданы винтовки, и полки уже
грузятся в вагоны, и вот мы уж их видим против себя!.. При наших же огромных
пространствах,  хотя нами и сделано все, чтобы провести мобилизацию успешно,
мы с нею неизбежно запоздаем, если не начнем ее с сегодняшнего же дня, когда
политическое положение  стало  совершенно ясным,  неизбежно запоздаем,  ваше
величество, и этим оправдаем все надежды наших противников...
     Так как царь при этих словах,  не меняя пристального,  однако ничего не
выражающего взгляда,  начал  тушить далеко еще  не  докуренную папиросу,  то
Сухомлинов на  несколько секунд приостановил свою речь и  закончил,  как  бы
перескочив через несколько заготовленных фраз:
     - Поэтому единственное,  что  мы  можем сделать для  успешности мирного
разрешения  очень  острого  вопроса  сербско-австрийского,  это  -  объявить
мобилизацию...  Этим мы заставим австрийцев быть сговорчивее - австрийцев и,
конечно,  германцев, стоящих уже не за их спиной, а с ними рядом. А в случае
если и это не подействует,  то не окажемся в худшем положении,  чем могли бы
быть... Положение достигло уже такой степени напряженности, когда дипломатия
сходит с  авансцены и  уступает свое  место генеральным штабам.  Может быть,
даже не  дни,  а  считанные часы отделяют нас  от  бомбардировки австрийцами
Белграда,  на который пушки уже наведены.  Пушки,  может быть, заговорят уже
завтра утром, и это будет именно то самое, что называется на дипломатическом
языке локализацией конфликта,  но  что  фактически,  на  самом деле,  отнюдь
никакой локализацией не будет,  а станет только началом европейской войны...
Что касается Англии,  то  как бы она ни относилась к  Сербии,  но флот ее во
всякую минуту готов  выступить на  помощь Франции,  а  нападение Германии на
Францию уже висит в  воздухе,  -  это мы  слышали всего два дня назад от лиц
более  чем  авторитетных.  Другой вопрос,  появятся ли  английские войска на
континенте,  и  третий -  появятся ли  они вовремя,  если появятся.  Оба эти
вопроса сами по  себе для  нас  чрезвычайно существенны,  но  у  нас уже нет
времени гадать над ними:  в двери нашего дома уже ломится грабитель,  и все,
что у  нас есть под руками,  мы должны успеть взять в  руки,  чтобы дать ему
достойный нас отпор!
     Слово "мобилизация" стояло,  конечно,  в  этот день в  мозгу каждого из
министров;   оно  произносилось  и  накануне,  когда  совещались  по  поводу
австрийской ноты только министры;  но  теперь,  когда оно было сказано вслух
перед главой государства и  выставлено как последнее средство сохранить мир,
все поняли смысл этого слова гораздо глубже, чем понимали раньше.
     Будто  открылась  дверь  перед  пропастью,   через  которую  необходимо
перескочить,  когда ноги уже  отвыкли от  подобных слишком сильных и  смелых
движений,  когда у  многих они  нуждаются уже в  помощи палки для того даже,
чтобы ходить по тротуару.
     Министр императорского двора  граф  (бывший барон) Фредерике,  до  того
старый, что готовился уже праздновать шестидесятилетие своего "пребывания" в
офицерских чинах и  тридцатипятилетие -  в генеральских,  с белыми глазами и
белыми усами,  которые, несмотря на все его ухищрения, стремились уже устало
висеть,  а не вытягиваться в стрелки,  имел даже неприкрыто испуганный вид и
вместе  с  тем  недовольно глядел на  военного министра,  который как  будто
нарушил придворный этикет, предложив слишком сильное средство.
     Он относился к царю,  как нянька:  он считал своим долгом оберегать его
от  слишком сильных впечатлений;  он  говорил привычно,  как и  двадцать лет
назад: "Царь еще слишком юн..." Наконец, если уж нужно было произнести слово
"мобилизация",  то он, Фредерике, считал, что только он лично мог произнести
его в разговоре с царем один на один,  что никто другой,  кроме него, не мог
бы подойти к этому слову так, как нужно; у Сухомлинова же получился какой-то
слишком прямой, по-солдатски грубый подход.
     Однако,  если на лице царя и промелькнула некоторая растерянность после
заключительных слов военного министра,  то он справился с  нею очень быстро.
Голосом  несколько  глуховатым,   с  серьезной  любезностью,   какую  считал
приличной для себя в такой момент,  он обратился к Маклакову,  предложив ему
высказаться о положении внутри государства.
     Он   не   сказал,   что,   кроме   фронта,   существует  тыл,   имеющий
самостоятельное и  большое значение во  время  ведения войны:  министрам это
было известно. И Маклаков начал говорить не издалека, а тоже о том, что было
у всех перед глазами: нужен был только немногословный вывод.
     - Страна очень неспокойна,  ваше величество,  -  начал он.  - Положение
напоминает тысяча девятьсот пятый год,  с тою только разницей, что тогда оно
явилось следствием войны на  Дальнем Востоке,  теперь же оно является как бы
предвестником войны на ближнем Западе.  Можно ли предотвратить надвигающуюся
на Европу войну?  По моему глубокому убеждению, время для этого уже упущено,
однако его и нельзя было не упустить... Я, конечно, не допускаю и отдаленной
мысли о чьей-либо победе над нашей доблестной армией,  но те, кто не уверены
в  победе,  не начинают войны,  а зачинщики грядущей войны сидят в Берлине и
Вене...  Остается,  чтобы, по примеру тысяча девятьсот пятого года, начались
бунты на наших военных судах и в частях наших сухопутн