тсдаме,  что  он  отчетливо знает,  что  должна  делать  германская армия,
начиная с  первого дня  войны,  рассчитанной на  молниеносность.  Он  твердо
усвоил план Шлиффена,  по которому сначала нужно было,  заходя правым крылом
армии через Бельгию, наголову разбить Францию, а после того бросить все силы
против России,  чтобы с нею покончить в кратчайший срок. Всем было известно,
что таково же было мнение и начальника главного штаба Мольтке.
     О  действиях флота не  поднималось вопроса,  так  как  русский флот  не
считался  серьезным  соперником  германскому,   а   выступление  английского
решительно отметалось, как лишенное всякой вероятности.
     В  заключение совещания Бетман  обратился к  кайзеру с  почтительнейшей
просьбой не озабочивать себя никакими государственными делами теперь, летом,
когда организм нуждается в движении, в перемене места, в путешествиях. Зная,
что Вильгельм хотел совершить поездку в фиорды Норвегии, которые изумительно
живописны летом,  он настойчиво советовал ему не откладывать ни на один день
поездки, которая, конечно, необходима ему со всех точек зрения.
     Еще   раньше  он   убедил  взять  отпуск  для   отдыха  всех   наиболее
самостоятельных  из  государственных людей  Германии:  и  морского  министра
Тирпица,  и  министра  иностранных дел  Ягова,  и  начальника главного штаба
Мольтке.
     Ему  казалось,  что никто лучше его не  в  состоянии разобраться в  той
задаче, которая была задана европейским дипломатам выстрелами в Сараеве; что
все остальные из  виднейших членов правительства будут только мешать ему;  и
что  больше  всех,   конечно,  способен  испортить  дело  кайзер  Вильгельм,
горячность и несдержанность которого достаточно всем известна.
     Вильгельм действительно отправился в Норвегию, не без того, разумеется,
чтобы  не  иметь  при  этом  кое-каких  мыслей,  способных принести Германии
пользу.
     Что же касается Бетмана,  то одним из его доводов был такой: чем скорее
уедет  кайзер  из  пределов  своей  страны,   тем  доказательнее  будет  для
противников Германии,  что она совсем и не думает готовиться к войне, а это,
в  свою очередь,  охладит военный пыл  и  у  них.  Как всякий добросовестный
ученик готов воспользоваться каждой минутой, чтобы еще и еще раз заглянуть в
учебник и  подзубрить урок,  так и  Бетман,  несмотря на  утверждения высших
генералов,  что такой армии, какая имеется у Германии, нет и не может быть у
ее возможных противников и  что блестящий успех в столкновении с ними вполне
обеспечен,  все-таки хотел и надеялся отсрочить несколько начало войны,  как
бы ни казалась она неизбежной и желанной.
     Конечно, никому из людей не дано знать будущего, но в то же время, если
бы человек не представлял себе будущее так же ясно, как настоящее, он не был
бы человеком.  Тем-то и трудна была роль канцлера,  что он должен был читать
будущее, как открытую книгу.
     По общему признанию всех немцев,  это удавалось делать Бисмарку, творцу
германской империи,  первому рейсхканцлеру Германии. Но если ни до Паганини,
ни  после  Паганини не  нашлось виртуоза,  который мог  бы  так  же  владеть
скрипкой,  как он,  то  то же самое,  -  Вильгельм это видел,  -  можно было
сказать о Бисмарке: он оказался в Германии единственным и неповторимым.
     Теперь все  было в  Германии новым:  и  мировая торговля,  в  интересах
которой  непомерно развилась промышленность,  и  могучий  флот,  и  обширные
колонии  в  Африке...  К  мировому  господству оставалось сделать  последний
решительный шаг.
     Этот  шаг  подготовлена  была  сделать  армия,   что  было  известно  и
Вильгельму,  и Бетману,  и любому лавочнику в Германии, однако настал ли уже
теперь,  именно теперь,  летом 1914 года,  настоящий момент для  этого шага?
Точно ли подготовило его время,  течение мировой жизни? Нет ли просчета, нет
ли ошибок в решении этой - что и говорить - труднейшей задачи?
     Ведь решать приходилось не только за Германию,  но и  за Австрию,  и за
Италию -  как союзников,  за Францию,  Россию,  Англию - как противников; до
последнего человека,  до  последней  марки  надо  было  знать  силы  свои  и
союзников, однако то же знание необходимо было канцлеру иметь и о всем стане
врагов как действительных, так и возможных.
     А поведение во время войны так называемых нейтральных стран, которые по
существу никогда не  бывают,  да  и  не  могут  быть  чопорно нейтральны?  А
окружение,  которое неминуемо начнется с  первых же дней войны,  если в  нее
вступит  Англия  с  ее  чудовищно огромным флотом?  А  сможет  ли  выполнить
транспорт (30 тысяч паровозов и  700 тысяч товарных вагонов) ту колоссальную
работу, которая потребуется от него при ведении войны одновременно на западе
и на востоке? А достаточны ли будут запасы нефти?..
     Бетману,    имевшему   природную   склонность   к   самому   детальному
всестороннему анализу,  было над  чем подумать,  держа в  руках меморандум и
копию  письма  Франца-Иосифа  Вильгельму  о  выступлении Австрии  в  Сербии,
которое было решено на совете министров в Вене.
     "Гувернантка" не зря позаботилась о том,  чтобы ни Тирпиц,  ни Мольтке,
ни Ягов, ни сам кайзер не мешали ему думать: наступил момент доказать, что в
Германии есть второй Бисмарк!


        "III"

     Едва  успел  уехать  из  Берлина  в  Норвегию  Вильгельм,  как  назрела
неотложная необходимость президенту Франции Пуанкаре ехать в Россию, а затем
тоже в Норвегию,  в Швецию и Данию,  то есть в скандинавские страны, которые
должны были оставаться нейтральными в случае, если по вине Германии начнется
европейская война.
     Конечно,  поездка  Пуанкаре требовала довольно значительных средств,  и
вот  в  палату  депутатов  был  срочно  внесен  законопроект  об  отпуске  в
распоряжение президента суммы  в  четыреста тысяч франков на  предвиденные и
непредвиденные расходы.
     Для  богатого государства,  каким  была  Франция того  времени,  деньги
небольшие,  но  перед депутатами встал вопрос не  столько о  них,  сколько о
целях этой поездки президента.
     Против  кредита  президенту  высказался  от  лица  своей  партии  вождь
французских социалистов Жорес.  "Социалисты,  -  говорил  он,  -  относясь с
симпатией ко всем демонстрациям,  сближающим народы и  гарантирующим мир,  а
также  признавая  историческое  значение  франко-русского  союза,   считают,
однако, что за последнее время подобного рода передвижениями начали усиленно
злоупотреблять.  Кроме того,  -  и это самое важное,  -  социалисты не могут
допустить,  чтобы  во  время  подобных поездок принимались за  счет  Франции
какие-либо  обязательства,  способные  отразиться  на  внутренней и  внешней
политике  республики.  Социалисты противятся секретным договорам и  считают,
что  теперешняя  русская  Государственная  дума  не   представляет  для  них
гарантий..."
     Поддерживая законопроект,  премьер-министр Вивиани, напротив, обращался
к палате с горячим призывом принять его единогласно. Опасения Жореса, что во
время  поездки  Пуанкаре  примет  какие-либо   обязательства,   секретные  и
нежелательные для  Франции,  Вивиани решительно отвергал,  выдвигая при этом
необходимость обмена мнений между представителями обеих союзных стран.
     Он  заявил далее:  "История Европы доказала,  что  франко-русский союз,
дополненный  дружбой  с  Англией,  с  одной  стороны,  отвечает  чувствам  и
интересам обеих  наций,  а  с  другой,  служит  средством поддержания общего
мира".
     Во  имя этих-то  результатов франко-русского союза Вивиани и  предлагал
доказать  голосованием неизменную привязанность к  спасительному союзу  всех
патриотов Франции.
     Законопроект был принят подавляющим большинством голосов,  а  на другой
день  в  русских  газетах  был  уже  опубликован порядок  встречи Пуанкаре в
Кронштадте,  так как он  предполагал прибыть на  одном из крупнейших военных
судов французского флота.
     Но  гораздо раньше Кронштадт и  Петербург должны были  принимать принца
Генриха  Нидерландского,  который  уже  отправился  сюда  из  Копенгагена на
броненосце "Zeeland".
     В  это  же  время  президент  Швейцарской республики принимал  в  Берне
бельгийского короля  Альберта.  Парадный  завтрак  в  честь  высокого  гостя
украшен был речами президента и  короля.  Благодаря за посещение,  президент
отметил  общие  интересы,  которыми  связаны  нейтрализованные  государства,
король же  указал на  "высшую задачу,  выпавшую на  долю  обоих  государств,
отдавать свои духовные силы служению делу солидарности интересов народов".
     В  конце  мая  (по  старому  стилю)  состоялось "сердечное,  совершенно
неофициальное",  как писали газеты,  свидание в  Конопиштах Вильгельма II  с
убитым всего  через две  недели после того  эрцгерцогом Францем-Фердинандом.
Среди лиц  свиты германского императора был  и  морской министр Тирпиц,  что
указывало на большой интерес Вильгельма к состоянию австрийского флота.
     Тогда  же,   в  конце  мая,  газета  "Daily  Telegraph"  сообщила,  что
английский король Георг предполагает по  случаю своего восшествия на престол
посетить Берлин и Петербург.
     Эти  визиты,  правда,  не  состоялись,  но  зато император Николай счел
нужным  сделать визит  румынскому королю Карлу,  для  чего  вместе со  своей
семьей отправился через Одессу в Констанцу 1 июня на яхте "Штандарт".
     Суда  Черноморского флота  -  крейсер  "Кагул"  и  четыре  миноносца  -
сопровождали яхту.
     Русский царь был в Румынии в первый раз за все свое царствование.
     Констанца приукрасилась, как успела, для встречи царя, даже "Боже, царя
храни!"  -  совсем,  как в  России -  зачервонело на арке в порту Констанцы;
другая же подобная арка сооружена была на площади Независимости,  на пути от
порта к дворцу короля.
     Все,  чем  была богата Румыния,  выставила она в  Констанце для встречи
Николая: весь свой маленький флот, всех своих министров, представителей всех
парламентских   партий,    президента   Академии   Наук,    ректоров   своих
университетов,  всю  высшую военную и  гражданскую власть,  мэра  Констанцы,
почетный  караул  с  командиром армейского корпуса  генералом  Сторжеску  на
правом фланге...
     И  сам король Карл и  наследник престола Фердинанд были в  летней форме
18-го  Вологодского пехотного полка,  шефом которого числился король.  Всюду
вились рядом  с  румынскими русские трехцветные флаги;  знаменитые румынские
оркестры объединенными силами исполняли русский гимн...
     Почти в  одно время отбыли в  свои столицы и Вильгельм из Конопишты,  и
Николай из Констанцы,  унося в себе,  должно быть,  одинаковую уверенность в
том, что дела их в общем идут хорошо.
     Однако нельзя было не заметить общего беспокойства коронованных владык,
когда предчувствие,  с одной стороны, и знание общеевропейской обстановки, с
другой, - говорили им, что троны их стали непрочны.
     За долгие годы мира между крупнейшими державами Европы накопилось много
такого,  что угрожало внезапным взрывом. Этим сильно пахло еще до убийства в
Сараеве,  нечего и  говорить о том,  как упал барометр в кабинетах не только
премьер-министров  всех  европейских  стран,   но  и  всех  тех,   кто  хоть
сколько-нибудь интересовался политикой.


        "IV"

     Как бы ни было велико воображение любого великого человека, представить
со всей ясностью и  полнотой действия миллионных масс,  получивших приказы к
войне,  он не может.  Воображение,  казалось бы, вполне безошибочно нарисует
ему  одно  -   действительность  подсунет  другое.  Воображение  наше  часто
находится в плену у бывшего,  у того,  что занесено на страницы истории,  но
страницы истории,  -  правдивы ли они,  или ложны,  безразлично,  - стоят на
месте,  а действительность ежедневно,  ежечасно растет. Этот рост становится
совершенно необычайным во  время войны,  когда обычный год в  365 дней равен
целой эпохе.
     Учесть  все  без  исключения  возможности такого  стремительного роста,
предусмотреть  огромнейший  подъем  человеческой  энергии  в  начале  войны;
сделать скидку на усталость, как неизбежную реакцию во второй этап войны; не
забыть, однако, и о том, что велика приспособляемость людей ко всяким вообще
условиям жизни, как бы тяжелы они ни оказались; держать всегда в известности
число машин войны на фронте и машин труда в тылу,  неуклонно следя за кривой
машин, как врач следит за кривой температуры больного; питание фронта людьми
и машинами,  питание людей и машин провиантом и боеприпасами; уголь, железо,
нефть,  медь,  свинец,  олово и десятки других металлов; вагоны, автомобили,
корабли,  как средства быстрейшей переброски людей; фронты, растянувшиеся от
северных морей  Европы  до  южных,  и  земля,  как  единственное убежище  от
всеразрушающих снарядов тяжелых орудий,  -  вот  то  общее,  что  рисовалось
воображению виднейших генералов и политических деятелей Европы.
     Никто из  них  не  вспоминал о  Наполеоне,  бывшем сто  лет назад богом
войны:  слишком изменилось за эти сто лет самое понятие "европейская война",
тем более что эта война грозила по мере своего развития перерасти в мировую.
     Усиленно делались подсчеты:  сколько может выставить солдат то или иное
государство в случае европейской войны?
     Этот  подсчет сделал граф Шлиффен,  крупнейший военный деятель Германии
при Вильгельме.  В  одной своей статье,  писавшейся тут же  после того,  как
Австрия прикарманила Боснию и Герцеговину и когда вопрос о европейской войне
был поставлен в  порядок дня,  он  решительно отбросил все привычные до того
рамки возможной войны.
     Он писал:  "Германия со своими 62 миллионами населения может призвать в
случае войны 4750 тысяч человек,  а  Франция даже 5500 тысяч".  При  этом он
делал подсчет только тех,  которые прошли в  полках обучение военной службе,
значит, совершенно не говорил об ополчении.
     Непричастная  к  высшему  генералитету  Европа  ахнула,  встретившись в
статье Шлиффена с такими чудовищными цифрами, а он продолжал хладнокровно:
     "Не  было  ни  одного полководца,  который бы  жаловался на  чрезмерную
численность врученной ему  армии,  но  все  без  исключения сетовали  на  ее
недостаточность".
     Это  была  правда,  конечно,  однако  не  меньшая правда  была  вложена
Шлиффеном и в такое утверждение:  "Оружейные и артиллерийские заводы создали
больше приветливых физиономий и больше готовности к услугам,  чем все мирные
конгрессы".
     Проповедь культа силы взяла в статьях Шлиффена, а вслед за ним и других
германских  генералов  небывало  до  того  высокую  ноту.  Их  откровенность
граничила с  цинизмом.  Однако о  гаагских мирных конференциях все перестали
думать и усиленно принялись отливать пушки,  готовить снаряды, шить сапоги и
шинели сразу на миллионы солдат.
     Конечно,  грандиозных  приготовлений этих  к  готовой  в  любой  момент
вспыхнуть мировой войне нельзя было никому сохранить в  секрете,  как бы кто
ни  старался сделать  из  этого  военную  тайну.  Наконец,  жуткие  масштабы
возможной войны начали пугать даже и  неробких вначале государственных людей
великих держав, и Шлиффен не замедлил отметить это в таких словах:
     "Все  ощущают  колебания в  предвидении огромных  расходов,  неизбежных
больших потерь и того красного призрака, который встанет в их тылу. Всеобщая
воинская повинность,  превращающая в  равноценное пушечное мясо как знатных,
так и простых, как богатых, так и бедных, сократила жажду войны".
     И  в  этом  была правда,  однако колесо,  пущенное по  гладкой дороге с
пологой  горы,  продолжало катиться,  все  набирая и  набирая скорость.  Над
военными заказами,  размещенными по фабрикам и  заводам,  работало множество
людей. От всего того, что уже сработано было в целях близкой войны, ломились
склады.  Заводчики и фабриканты были довольны:  они расширяли производство в
основательной надежде,  что  для  войны всего будет в  конце концов мало,  и
склады опустошатся быстро,  и заказы будут сыпаться щедрой рукой.  Если одна
только подготовка к войне внесла такое оживление в промышленность, то что же
будет, раз начнется война!
     Немецкий полководец Гельмут фон  Мольтке писал о  войне:  "Вечный мир -
это сон,  война же -  самим богом созданный мировой порядок.  В ней получают
развитие высшие добродетели человека:  мужество и самоотверженность, чувство
долга,  самопожертвование.  Не будь войны,  человечество погрязло бы в  тине
материализма".
     Разгромивший Австрию и Францию Мольтке писал это в 1880 году,  а в 1912
году  германский генерал  Бернгарди опубликовал книгу  "Deutschland und  der
nachste Krieg" ("Германия и будущая война").
     Он  проповедовал наступательную войну,  утверждая,  что военные захваты
ценнее мирных завоеваний. Он называл "ядом" движение в пользу всеобщего мира
и  всячески стремился доказать,  что "историческая задача германского народа
может  быть  разрешена только мечом".  Даже  самая  попытка уничтожить войны
представлялась им как "дело безнравственное и недостойное человечества".
     Что можно было делать этому "безнравственному" человечеству,  когда оно
видело в своей среде такого насыщенного и силой и убежденностью,  что только
сила -  право кулачного бойца,  уже засучившего рукава, уже сжавшего пудовые
кулаки и только размышляющего о том, кому первому из его окружающих выгоднее
для него раздробить челюсть?
     Есть  битвы и  битвы.  Когда-то,  после битвы при  Вальми,  Гете сказал
сидящему у  бивачного огня:  "Вы участвовали в  битве,  с которой начинается
новая эпоха в истории".
     Великая битва предстояла Европе, и новая, революционная эпоха в истории
уже стояла на пороге этой битвы и ждала своего дня, чтобы родиться.


        "V"

     Убитый в Сараеве эрцгерцог был упрямый,  резкий в обращении человек,  и
при дворе Франца-Иосифа его терпели,  конечно,  как будущего монарха,  но не
любили.  Его не любили венгры,  его не любили чехи,  его не любили сербы, но
зато его очень ценил Вильгельм,  и,  конечно, этим двум весьма деловым людям
было о чем говорить во время свидания в Конопиштах.
     Николаю и Карлу также было о чем беседовать в Констанце. Между Австрией
и  Румынией давно уже существовала военная конвенция,  в силу которой голова
Румынии была  повернута на  восток,  в  сторону Бессарабии.  Задачей русской
дипломатии было  повернуть голову  Румынии на  запад,  где  в  Трансильвании
страдали под австрийским игом и ожидали освобождения миллионы румын.
     Италия  хотя  и   входила  в  Тройственный  союз,   но  союзницей  была
ненадежной:  миллионы итальянцев страдали под  австрийским игом  на  берегах
Адриатики - в Триенте, Триесте, Далмации, и Австрия не выражала ни малейшего
желания отдать эти  области Италии в  уплату за  ее  помощь в  войне  против
Антанты (Entente cordiale).
     Но  вместо  Румынии  и   Италии  Германия  и  Австро-Венгрия  надеялись
завербовать Болгарию и Турцию. Турция давно уже обрабатывалась Германией, не
скупившейся на  займы и  посулы,  чтобы добиться ее  согласия на  проведение
через Малую Азию железной дороги Берлин -  Багдад,  в  чем она и  успела,  а
германские офицеры приводили в порядок турецкую армию.
     Великий  двигатель  прогресса  -  каменный  уголь  потеряла  Франция  в
Эльзасе, проиграв в 1871 году войну с Германией.
     Французская промышленность попала  в  положение  ящерицы  с  откушенным
хвостом,  -  и куда бы ни глядели другие государства, Франция приковала свой
взор к потерянным своим провинциям: Эльзасу и Лотарингии.
     У Англии никто не отнимал ее давних провинций или колоний,  но... могли
отнять.  Вся политика ее  в  XIX и  XX  веках была построена только на этом:
подозревать и  пресекать,  не  дожидаясь,  когда  начнутся активные действия
возможных противников.
     Германия была пока еще только соперником, но соперником мощным.
     Она наводняла своими товарами даже европейские страны,  вытесняя из них
Англию. Она стала колониальной империей, обоснова