вание.
     - Вот как! С каких же это пор?
     - Как  с  каких?  Я  еще  и  в  болгарско-турецкую войну сестрой была в
Болгарии. Это два года назад... И теперь я вот уже почти семь месяцев...
     И,  говоря это,  она все время металась по двум комнатам, находя нужные
ей  вещи,  и  ботинки  ее  на  высоких,  но  крепких  каблуках стучали,  как
солдатские сапоги. Держалась она грудью вперед, голос у нее был резкий, рука
тоже неслабая и широкая в кисти.
     - Военная косточка! - сказал о ней Ливенцев, когда она ушла наконец.
     - Вы угадали, - улыбнулась Еля. - Ее отец в полковничьем чине, заведует
какими-то военными складами, на Днепре где-то... Как она вам понравилась?
     - Дама строгая, - неопределенно ответил Ливенцев.
     - Она девица, а не дама.
     - Гм... А замашки у нее на большую семью, так человек на пятнадцать.
     - Хорошо-хорошо,  вот я ей передам, что вы про нее думаете! - погрозила
Еля пальцем.
     - Это меня пугает!.. А вы как? Быть сестрой - это и ваше призвание?
     - Нет... О нет!.. Сейчас просто нечего больше делать, вот почему я...
     - Вы могли бы учиться. Как же так нечего делать?
     Еля вздохнула, но спросила устало:
     - Учиться...  а  зачем?..  Разве не  все  равно,  что  учиться,  что не
учиться?  И чему я такому могла бы научиться? Зубы рвать? Благодарю покорно!
Мне  один зуб тоже вытащили...  вот!  -  тут она подняла губу и,  как самому
близкому человеку,  показала ему,  какого именно зуба у нее не хватает.  - А
зуб этот можно было отлично замазать этой самой штуковинкой,  "пломбой"... И
я бы не проклинала зубной врачихи.
     - Как будто,  кроме этой зубной,  профессии никакой и нет?  - улыбнулся
Ливенцев. - Вы бы пошли по своему призванию.
     - А какое же у меня призвание?  -  удивленно глянула Еля.  - Решительно
никакого нет у  меня призвания.  Я -  без призвания.  А кроме того...  кроме
того, у меня ведь совершенно растоптанная душа!
     И  опять появилась у  нее та  самая,  вчерашняя понурость,  и  Ливенцев
сказал шутливо:
     - Ну вот,  -  кто это вам успел уже растоптать душу?  Вы еще ребенок, у
вас...
     - Еще и души нет! - закончила за него и в тон ему Еля. - И вообще, есть
ли у женщины душа - это находится у мужчин под большим сомнением.
     - Вот как вы нас трактуете! - улыбнулся Ливенцев.
     - Однако скажите мне,  кто выдумал вот этот самый сестризм?  -  провела
она пальцем по своему кресту.
     - Насколько я  знаю,  в  нашей армии до севастопольской кампании его не
было...
     - А-а! После севастопольской кампании пошли всякие реформы, и это у нас
тоже, значит, была реформа?.. А милосердие тут при чем? Ни у кого из сестер,
сколько я их видела,  никакого милосердия ни к кому нет, а просто... у одних
- служба:  надо же где-нибудь жалованье получать,  а у других -  еще проще и
еще  хуже...  Достаточно сказать,  что все актрисы без ангажемента в  сестры
пошли...  Я еще и так где-то читала, что вот, дескать, война - это, конечно,
зло, но зато какой взрыв добра, - так и написал кто-то: "взрыв добра!" - она
порождает вот этот самый сестризм! Что вот, подобно там каким-то лейкоцитам,
как они к  ране в  теле сбегаются со  всех сторон и  начинают ее,  рану эту,
затягивать,  так  и  белые сестры милосердия мчатся отовсюду залечивать раны
войны... Че-пу-ха злостная! Эти белые сестры, подумаешь, дуры, что ли? И как
будто от  них  действительно какая-нибудь польза!  Все,  что  они делают,  -
пустяки  это  все!..  А  Вейнингер  на  этом  самом  сестризме  споткнулся и
брякнулся в  грязь носом!  Что он  там написал о  сестрах милосердия!..  Эх!
Маль-чиш-ка!..  А  Достоевский какую  чушь  писал о  войне!  "В  иное  время
трешницы  не  выпросишь,  а  во  время  войны  пожертвования  так  и  льются
рекой..."{417} Почему он так писал?  Разве он не знал, что эти пожертвования
- капля в море, а вой-на-а...
     - Постойте-ка!  Вы  такая маленькая -  и  так расправляетесь с  разными
большими людьми!  -  удивился Ливенцев.  -  Это  вы  чьи-нибудь чужие  слова
повторяете?
     - Почему чужие?  -  посмотрела она на него,  нахмурясь. - Я, по-вашему,
совсем не умею ни капельки думать? И ничего не умею видеть?.. Нет, я отлично
вижу и  знаю,  как Мане Квецинской хочется найти себе мужа.  Только прочного
мужа,  понимаете,  настоящего,  а  не кого-нибудь...  Ведь она не-кра-си-ва,
бедняжка,  и  вот ей хочется взять чем-нибудь другим...  Вдруг он ей скажет:
"Ты меня выходила!  Ты меня спасла! Ты меня воскресила к жизни... Без тебя я
бы  погиб!.."  И  вдруг он женится.  И  потом он будет ей всю жизнь покупать
шляпки по сезону и ребят ее нянчить...
     - Однако вы - язвочка! - покачал головою Ливенцев.
     - Я не люблю, когда притворяются.
     - Будто вы сами никогда не притворяетесь?
     - Всегда!..  Я  не досказала,  вы меня перебили...  Я  не люблю,  когда
притворяются и  всякий расчет свой за  какой-то там подвиг выдают!  Охотник,
когда в болоте охотится,  он тоже во всякой грязи побывает.  Так ведь это же
принималось во внимание,  на то у него высокие сапоги. Придет домой, снимет,
а чистые ботинки наденет. Зато же он дичь принесет...
     - Что и требовалось доказать! - усмехнулся Ливенцев.
     - Так только наш учитель математики говорил.
     - Я тоже был учителем математики.
     - Вот ка-ак! - весьма разочарованно протянула Еля.
     - Вижу,  что мне не следовало сознаваться в этом,  но-о...  что делать:
истина для меня дороже даже Платона... Знаете вы, конечно, кто был Платон?..
Не понимаю я только одного:  как вы,  с таким здравым взглядом на этот самый
сестризм, все-таки сестра?
     - Я очень добивалась быть именно сестрою...  Почему?  Я вам уже сказала
почему: потому что полковник Ревашов теперь на фронте.
     - Но ведь в том же полку и ваш отец врачом... Теперь я кое-что понимаю.
     - Что вы понимаете?..  Не-ет!  -  покачала головой Еля.  -  Нет,  вы не
понимаете!  Полковник Ревашов...  может быть,  он уже генерал теперь;  я  не
всегда газеты читаю... это тот самый человек, который растоптал мою душу.
     - А-а!..
     Ливенцев посмотрел на нее пристально,  но у нее были только грустные, а
не возмущенные глаза; они округлели, стали больше, заметнее на ее лице, даже
половину  всего  этого  небольшого  лица  заняли  теперь  глаза,   но  глаза
сосредоточенно-грустные.
     Перевалившее за  полдень солнце било теперь в  верхнюю часть окна,  под
которым сидела Еля, и Ливенцев замечал, как мелко дергались ее полные, почти
детские губы, но тоска глаз была сухая.
     - Он,  этот Ревашов,  несомненно как-то обидел вас? - с усилием спросил
Ливенцев.
     - Как-то?   Почему  "как-то"?..   Это  всем  известно,  как  именно!  -
подбросила вдруг голову Еля.
     - Допустим,  что известно и  мне...  -  сказал Ливенцев,  но  почему-то
сказал это с трудом.
     Он сам себя ловил на том,  что предпочел бы этого не знать; что если бы
не  было  совсем  какого-то  полковника Ревашова у  этой  странной маленькой
сестры,  то ему было бы гораздо приятнее сидеть у нее за столом, делать вид,
что нравятся мучнистые дешевые конфеты и жидкий чай,  смотреть ей в капризно
меняющие  выражение  глаза  и  слушать  какие-то  с  чужих  слов,  а  не  ее
собственные, конечно, рассуждения о сестризме.
     - Допустим,  что  знаю  и  я,  как  растоптана ваша душа этим...  боюсь
ошибиться в чине и потому скажу -  генералом. Но все-таки - он на фронте, вы
здесь.  Если  вы  даже задались целью найти его,  чтобы сказать ему:  "Ты  -
негодяй и подлец!", то... как же все-таки могли бы вы это сделать?
     - Я чтобы сказала ему: "Негодяй и подлец!"?.. Почему? - очень удивилась
Еля.
     - А что еще хотите вы сказать ему? - удивился теперь уже Ливенцев.
     - Я?  Я  просто  хотела  бы  поступить отсюда в  санитарный поезд...  в
санитарный поезд,  который эвакуирует раненых с  фронта в  тыловые лазареты.
Может быть, тогда...
     Она запнулась было,  лицо ее  вдруг стало растерянным,  губы дернулись,
но, оправившись, она закончила:
     - Может быть,  будет ранен полковник Ревашов...  вот так, например, как
брат  Мани  Квецинской,  осколком шрапнели в  левую  руку...  и  пусть  даже
контузия правого бока... а я тогда...
     - Ах вы,  Ярославна, Ярославна! - улыбнулся Ливенцев и покачал головой.
- И  тогда  вы  омочите бебрян  рукав  в  Каяле-реке  и  утрете своему князю
глубокие раны на теле?
     - Не глубокие,  нет!..  Я  совсем не хочу,  чтобы они были глубокие!  -
вдруг топнула ногой и закусила губу Еля.
     - Так! Вы не хотите, чтобы глубокие... Но почему же вы... почему вы мне
говорите все это?  Вы не считаете меня,  значит, ни... как бы это сказать?..
Вообще я  ни в  какое сравнение не могу идти с этим вашим генералом,  в свое
время  растоптавшим вам  душу?  -  с  какою-то  даже  ему  самому незнакомой
искренней горечью спросил Ливенцев.
     И Еля поднялась со стула,  поглядела на него вбок, совсем по-взрослому,
и ответила:
     - Что же,  вы меня за дуру принимаете?  Будто я могу думать,  что у вас
нет своей сестры милосердия?
     Это  было  сказано таким тоном и  так  смотрела в  это  время Еля,  что
Ливенцев звонко расхохотался.
     Потом он поднялся, сказал:
     - Ну, Еля, вы устали от дежурства, - отдыхайте, а я уж пойду.
     Она не останавливала его, но глядела на него исподлобья очень почему-то
серьезно, почти обиженно, а когда он уходил, сказала:
     - Вы все-таки заходите к нам как-нибудь. Если меня не будет, то Маня...
Она  -  умная.  Она не  будет вам говорить того,  чего не  надо...  Зайдете?
Обещайте!
     Ливенцев обещал.


        "VIII"

     10 марта звонили во все колокола и служили молебны в церквах: Перемышль
сдался.
     Правда,  слухи о  взятии этой крепости появлялись часто,  но теперь уже
официально сообщалось, что генерал Кусманек, комендант Перемышля, согласился
на сдачу без всяких условий,  и армия,  осаждавшая Перемышль, освобождалась,
таким образом,  "для борьбы с  коварным и  сильным врагом на других участках
борьбы".
     Но  главное,  что поражало воображение при этом,  это огромный гарнизон
крепости,  взятый в плен:  сто двадцать тысяч человек,  - целое войско! - из
них девять генералов и две с половиной тысячи офицеров.
     Заколыхались всюду на улицах флаги,  как в царские дни,  как в недавний
приезд царя,  да это и был,  конечно, царский праздник, - праздник того, кто
был одним из зачинателей ужаснейшей бойни и  хладнокровно,  и планомерно,  и
всеми средствами проводил ее,  выйдя уже  из  своего царскосельского покоя и
появляясь то  в  Зачорохском крае,  в  Саракамыше,  то в  Севастополе,  то в
Гельсингфорсе,  везде  принимая однообразные парады бесчисленных "молодцов",
"орлов" и "братцев", отправляемых на убой.
     В  телеграммах сообщалось,  что  теперь  был  он  в  ставке  верховного
главнокомандующего,  где "радостная весть о  победе застала верховного вождя
русской земли,  и  в  общей молитве благодарения богу сил и правды слились и
царь и полководец его со своими сподвижниками".
     Если молились в  ставке,  то должны были молиться и  в Петрограде,  и в
Москве,  причем сообщалось в телеграммах,  что "в рабочих районах известие о
взятии Перемышля было встречено рабочим населением не менее радостно,  чем в
центральных частях столицы".
     Зашевелились славянские организации,  и  вновь  и  вновь  заговорили на
разрешенных  манифестациях о  священных  общеславянских задачах,  о  великих
последствиях для славянства этой войны,  о  близости решения русских задач в
Дарданеллах и о православном кресте на святой Софии.
     В  то же время где-то в конце телеграмм мелким шрифтом сообщалось,  что
"под августейшим председательством великой княгини Марии Павловны состоялось
совещание для обсуждения мер против участившихся за  последнее время пожаров
на  фабриках  и  заводах,  преимущественно изготовляющих  предметы  военного
снаряжения".
     Кроме  того,  опубликовывался  высочайший  указ  от  8  марта,  которым
возлагалось на  министра путей сообщения "объединение деятельности военных и
гражданских  властей  по  снабжению  топливом  соответственных учреждений  и
предприятий",  -  указ,  из  которого  видно  было,  что  даже  учреждения и
предприятия остались без дров и угля,  нечего говорить просто о "населении",
а  прошло всего только семь с  половиной месяцев войны,  рассчитанной лордом
Китченером на четыре года.
     Был  парад  войскам  севастопольского  гарнизона:  около  собора  перед
стареньким комендантом крепости  генералом  Ананьиным прошла  церемониалом и
дружина.  Генерал проверещал по-козлиному:  "Спасибо,  молодцы-ратники!" - и
ратники ретиво ответили: "Рады стараться!"
     Потом у  того же собора прошлась процессия с  духовенством и  хоругвями
впереди.  Несли царский портрет и пели "Спаси, господи, люди твоя...", но не
было  стройности в  этом  пении,  выручали  только  громкоголосые дьяконы  и
отчасти дисканты и  альты из певчих,  и получалось как-то так,  что полная и
незыблемая уверенность в том, что господь непременно услышит и спасет и даст
победу царю над  немцами,  была у  одних только дьяконов,  а  самая прочная,
твердокаменная  -   у  протодьякона  Критского,  обладателя  здоровеннейшей,
всепокрывающей октавы, похожей на разговор пушек.
     Через  день   после  этого  празднования  победы  под   Перемышлем,   в
воскресенье,  офицерство дружины вздумало устроить свои праздник,  для  чего
ввиду теплой погоды была выбрана местность, достаточно удаленная от города и
в то же время вполне уютная - Французское кладбище.
     Многие исторические города - это города развалин и огромнейших кладбищ.
Так как Севастополь тоже был признан когда-то удобным для того,  чтобы убить
здесь не одну сотню тысяч человек железом,  свинцом и холерой,  то несколько
братских кладбищ расположилось в его окрестностях, и после Русского кладбища
- Французское второе по величине. Все памятники на нем заботливо охранялись;
в  просторном доме  там  прекрасно жил  сторож с  большим семейством и  даже
разводил павлинов.
     Чтобы добраться туда,  взяли трех парных извозчиков,  причем хитроумный
Гусликов,  затеявший этот пикник, посадил Ливенцева вместе с Фомкой и Яшкой,
а  сам  со  своей  дамой  из  Ахалцыха уселся  против Пернатого и  Анастасии
Георгиевны.  В  экипаж  к  Мазанке,  Урфалову и  Кароли  втиснулся никем  не
прошенный Переведенов. Впрочем, не были приглашены и кое-кто еще из дружины:
сам  Полетика по  причине  его  семейного горя,  трое  зауряд-прапорщиков по
причине их  маленького,  как  теперь  уже  вследствие дороговизны оказалось,
жалованья (хотя  Ливенцев получал столько же,  сколько они,  но  его  упорно
продолжали  считать  богатым);  наконец,  Эльша  не  приглашали потому,  что
близкое  знакомство  со   всеми  зауряд-дамами  Севастополя  очень  гибельно
отозвалось на его здоровье,  и  в последние дни он ходил мрачный и трезвый и
значительно похудевший,  -  бычьего подгрудка как  не  бывало,  вместо  него
жались одна к  другой многочисленные желтые складки.  Лечился он у  местного
специалиста по  секретным болезням  и  при  встречах  сам  уныло  просил  не
подавать ему руки.
     Ливенцев, сидя против Фомки и Яшки на переднем сиденье экипажа, отлично
понимал,   конечно,   что  он  должен  был  говорить  всякие  смешные  вещи,
рассказывать анекдоты  или  даже  показывать какие-нибудь  фокусы,  как  это
отлично умеют  делать  признанные дамские кавалеры,  молодые подпоручики или
даже поручики, если они не женаты. Но он вообще плох был насчет анекдотов, и
легкие разговоры ему далеко не всегда удавались,  - он больше любил слушать,
что говорят другие,  и  теперь надеялся больше на  бойкую Фомку,  чем на  ее
сестру.
     Они принарядились обе:  на них были задорные шляпки,  с красной розой у
Фомки и с синей у Яшки,  новенькие модные,  должно быть, жакеты и коричневые
лайковые перчатки,  и  они  так ожидающе смотрели на  него,  когда тронулись
лошади,  что он понял их: с ними можно было говорить о чем угодно, только не
о взятии Перемышля, и он сказал вдруг:
     - Вы бывали в Москве?
     - А что? В детстве один раз были, - ответила Фомка.
     - Там есть одна улица,  называется Коровий Брод. Красивенькое название,
не так ли?
     - О, очень!
     - Изволь-ка жить на такой улице! - засмеялась Яшка.
     - Даже и сказать кому-нибудь неловко,  а?  "Живу на Коровьем Броде",  -
черт  знает что!  Но  если когда-нибудь вам  придется все-таки жить на  этой
улице, говорите: "Живу на Босфоре". Это, представьте, одно и то же!
     - Рас-ска-зы-вайте! - вознегодовала Фомка, а Яшка рассмеялась звонко.
     - Вот видите, как бывает с правдой: ее всегда принимают за обиду или за
шутку, смотря по темпераменту. Между тем Босфор по-гречески значит - Коровий
Брод. Это совершенно буквально! Зато красота-то какая: Бо-сфор!
     - Нет,  вы в самом деле это?  Вы не шутите?  - спросила Яшка, между тем
как Фомка смотрела испытующе.
     - Совершенно серьезно!  Так  иногда можно красиво сказать что-нибудь не
совсем даже и удобное для разговора.
     - О-о, вы - хитрый! - подняла палец Фомка.
     - Если бы я был хитрый,  я догадался бы,  поступаете вы на курсы сестер
милосердия или нет.
     - Нет!  Теперь во всяком случае нет! - решительно сказала Фомка. - Ведь
курсы теперь уже стали длиннее,  чем раньше,  -  несколько месяцев,  а война
теперь уже скоро окончится.
     - Вот как! Почему?
     - Ну, конечно, - раз взят Перемышль! - пожала плечами Яшка.
     - Так  что и  вашу будущую судьбу делают события на  фронте?  -  как бы
удивился Ливенцев.  -  Вот как печально!  Совсем бы другое дело,  если бы вы
занялись математикой.
     - Ффу! - сказали разом обе сестры. - Женщины - и вдруг... математика!
     - Не скажите, иногда бывают женщины-математики.
     - Ну,  одна там какая-нибудь на сто пятьдесят миллионов! - бурно, как и
не ждал Ливенцев, вознегодовала Яшка.
     - Просто  выродок  какой-нибудь,   монстр!   -   скрепила  Фомка.  -  И
первостатейный урод при этом!
     - Гм...  Я вижу, что вас на такой мякине, как математика, не проведешь,
- улыбнулся Ливенцев.  -  Это  напоминает мне  одни старые стихи...  Пришел,
видите ли,  с  двумя девицами молодой человек в  зоологический сад,  а  там,
между  прочим,  огромная клетка с  огромными птицами.  Естественно,  девицам
хочется узнать, что за птицы такие.

                Желая отличным познаньем блеснуть,
                "Орлы!" - отвечает им франтик
                И, вздохом волнуя тщедушную грудь,
                Поправил на галстуке бантик.

                И как настоящий злодей-сердцеед,
                Он к клетке подвел их с поклоном,
                Но девы, приняв за насмешку ответ,
                Вещают торжественным тоном:

                "Все ваши насмешки нисколько не злы,
                Вы нас не морочьте словами.
                Мы знаем отлично без вас, что орлы
                Бывают с двумя головами!"

     Ливенцев,  окончив чтение стихов,  думал, что Фомка и Яшка обидятся, но
они  довольно весело рассмеялись над  явной глупостью каких-то  двух  девиц,
живших в старинное время. Конечно, они-то сами знали, что орлы...
     - Орлы бывают даже ручные, если их маленькими поймают, - сказала Фомка.
     - Да,  папа рассказывал,  что на Кавказе где-то, где он в полку служил,
были на одном дворе ручной орел и ручной медвежонок, - добавила Яшка.
     - Только орел стал все-таки потом драть кур, - припомнила Фомка.
     - А  медвежонок таскал всякую еду  из  буфета и  все  в  саду обнес,  -
припомнила Яшка.
     - И орла потом продали персам...
     - А медвежонка продали цыганам...
     - Ага!  Персам,  должно быть, для охоты? - думал догадаться Ливенцев. -
Хотя охотятся,  кажется,  только с кречетами,  соколами, ястребами, а орлы к
этому не так способны.
     - Не знаю уж, зачем его персы купили, - не помню... А медвежонка цыгане
научают всяким штукам, - сказала Фомка.
     - А потом им деньги з