тех людей, которые всю свою
жизнь посвятили изучению истории войн,  отказывалось представить это во всей
полноте.
     Роль  защитника Франции  от  нашествия тевтонов вручена  была  генералу
Жоффру,  человеку  несколько старше  шестидесяти лет,  довольно высокого для
француза роста,  плотному, седоусому, прекрасного здоровья, большой энергии,
не приверженного к спиртным напиткам и с безупречным послужным списком.
     Унаследовав от  своих предшественников по  должности шестнадцать планов
войны с  Германией,  Жоффр составил семнадцатый,  причем самых важных мыслей
своих все-таки не решился доверить бумаге.
     Эти мысли обнаружились в  первые дни войны.  Они сводились к тому,  что
Жоффр не на левом фланге своем собрал наибольшие силы,  а на правом,  будучи
твердо убежден в  том,  что немцы начнут военные действия только с двадцатью
пятью корпусами своих войск,  часть которых оставят к  тому  же  для  защиты
Восточной Пруссии от русских.
     Он  представлял себе,  что  армия  германцев в  шестьсот приблизительно
тысяч  человек в  достаточной степени распылится,  пока  дойдет до  северных
границ Франции,  и может быть прорвана французами без особых усилий, а в это
время,  опираясь на крепости Бельфор,  Туль,  Эпиналь, Верден, Нанси, правый
фланг французов обрушится на левый немцев, сомнет его, разгромит и отбросит.
     Он  не предвидел того,  что в  первый же день войны в  германскую армию
будут влиты еще двадцать пять резервных корпусов,  что сразу удвоит ее силы.
Война  уже  в  самом  начале своем  значительно перерастала те  масштабы,  с
которыми он свыкся в  своем представлении за долгие годы подготовки к войне,
а ведь именно ему, Жоффру, Франция доверила свою оборону.
     Он  ставил себе в  заслугу,  что  неослабно нажимал на  Россию,  как на
союзницу Франции.  Перед войною,  за  год до  нее,  он приезжал в  Россию на
маневры,  обменявшись визитом  с  великим  князем  Николаем Николаевичем,  в
котором  обе  союзные  державы  видели  будущего главковерха русских  войск.
Однако, несмотря на высокое положение царского дяди, Жоффр и дома и в гостях
держался с  ним,  как  может держаться только старший в  отношении младшего,
опекун к подопечному.
     Что  представляют собою русские войска?  Чем  и  как  могут они  помочь
Франции в  ее борьбе с Германией?  Куда и сколько именно корпусов они должны
двинуть,  чуть начнется война?..  Только эти вопросы занимали Жоффра,  как и
весь генеральный штаб французской армии, как и правительство Франции.
     Жоффр настойчиво силился внушить и  будущему главковерху русских войск,
и   военному  министру  Сухомлинову,   и   другим  русским  генералам,   что
Австро-Венгрия -  противник совершенно ничтожный,  что  Сербия  вполне может
обойтись без сильной помощи России в  первые недели войны,  что самый мощный
кулак свой Россия,  без малейшего промедления,  должна обрушить на Восточную
Пруссию, откуда прямой путь на Берлин.
     При  этом  Россия ни  в  коем  случае не  должна была  дожидаться конца
мобилизации своих  сил:  жалкие  пути  сообщения при  огромных пространствах
неизбежно должны были затянуть это дело.  Все,  что будет иметься под руками
на  западной  границе,   должно  быть  брошено  Россией,  по  мысли  Жоффра,
исключительно против немцев,  притом не  позже  как  через две  недели после
начала войны.
     Генерал Дюбайль выговорил для  этой цели пять русских корпусов,  Жоффру
удалось довести до восьми пехотных при большом количестве кавалерии и других
вспомогательных войск - таким образом, составлялись уже две сильных армии.
     Жоффр вел  себя в  России как представитель страны заимодавца в  стране
должника: ведь двадцать миллиардов франков получило русское правительство от
французских банкиров  на  постройку стратегических железных дорог  и  другие
военные  нужды.  Поэтому  вопрос  о  том,  насколько провозоспособны дороги,
ведущие к границе с Германией,  и насколько боеспособны войска Варшавского и
Виленского военных  округов,  изучался  особенно  тщательно  Жоффром  и  его
штабом.
     Когда ему  пытались представить австро-венгерскую армию в  два миллиона
штыков и сабель,  как крупную все-таки силу,  он снисходительно отзывался на
это с великолепно сделанным презрением в голосе:
     - Мой бог,  какая же это сила?  Стоит только нам совместно в кратчайший
срок сломить Германию, Австрия тут же подпишет мир!
     Даже когда началась война, Жоффр не сразу понял, что он жестоко ошибся,
предполагая,  что у немцев не хватит сил вести наступление через северные, а
не через южные границы Франции, которые были защищены и людьми и природой.
     Нужно было время,  чтобы убедиться в этом, но кто же мог дать это время
за  дешевую цену,  когда каждый день мог быть днем крупнейших и  роковых для
Бельгии и Франции событий?
     Форты Льежа еще  оборонялись,  пусть даже только часть их,  и  гарнизон
отвечал отказом на  предложение о  сдаче,  а  громадные валы  немецких войск
катились уже  к  северной Франции неотвратимо,  так как французские армии не
успели  стянуться  навстречу  им  в  том  числе,   какое  оказалось  нужным,
бельгийские же дивизии король Альберт уводил к Антверпену от своей столицы.
     Дать бой  при  явно неравных силах было бы  безумием.  Войска французов
отступали поспешно,  оставляя город за городом.  Миллионы беженцев запрудили
все дороги.  Лошади,  мулы,  ослики,  велосипеды,  ручные тележки -  все это
стремилось куда-то с возможной быстротой, лишь бы уйти от того, что хлынуло,
как стихия.
     Ожидалось,  но  никому  не  казалось настолько грозным;  ожидалось,  но
никому не представлялось так близким;  ожидалось, но втайне каждым про себя,
о чем никому не хотелось говорить вслух, а это значит не ожидалось никем.
     Ведь  начиная  войну  наступлением на  Эльзас-Лотарингию,  Жоффр  сулил
именно победу; ведь решительное сражение должно было разыграться где же еще,
если не в Бельгии? Однако рушились все расчеты и все надежды.
     Горный хребет Вогезы стоял одинаково на страже Эльзаса и Лотарингии,  с
одной стороны,  и восточной Франции -  с другой. Против правофланговых 1-й и
2-й  французских армий расположены были  6-я  и  7-я  левофланговые немецкие
армии под общим командованием баварского кронпринца Рупрехта.  И  в то время
как  Жоффр  задумал нанести сокрушительный удар  немецким армиям,  Рупрехт в
одном  из  первых своих  приказов потребовал от  подчиненных "отбросить даже
тень гуманности в отношении к французам и расправляться с ними с беспощадной
жестокостью".
     Зверь бежал на  ловца.  Против замыслов столь тайных,  что  их  боялись
доверить  бумаге,  подымалась  открытая  широкозубая "тевтонская ярость".  И
против той  части  своего фронта,  которую Жоффр  вполне основательно считал
наиболее сильной,  он увидел немецкие армии, почти не уступавшие французским
по числу штыков и превосходившие их по числу и мощи орудий.


        "VI"

     В  последнем письме своем  царю  Николаю кайзер почти  требовал,  чтобы
русские войска не переходили германской границы.
     Он  чувствовал тогда большой подъем сил.  Объявленная им  за два дня до
того  мобилизация германской армии прошла безукоризненно.  В  своем союзнике
Франце-Иосифе,  в его преданности германским интересам он был вполне уверен.
До  него  дошли  слова престарелого монарха:  "Лучше быть  часовым у  дворца
императора Вильгельма, чем допустить самостоятельную и свободную Сербию".
     К  России у  Вильгельма было такое же презрительное отношение,  как и к
"другу" своему Николаю,  и он, верховный главнокомандующий германских войск,
приказал в первый же день войны перейти русскую границу в Калишской губернии
и занять Калиш.
     Уже 19  июля немецкий разъезд вечером появился в  окрестностях Калиша и
спрашивал в деревнях:
     - Есть ли в городе казаки?
     Ответы  он  получал однообразные:  в  городе не  было  ни  казаков,  ни
каких-либо вообще русских войск.  И  на другой же день,  рано утром в  Калиш
вошли два батальона немецкой пехоты.
     Жители Калиша не успели еще узнать, что Германия объявила войну России,
в  Калише не  было никакого гарнизона,  но именно в  нем впервые начали свой
внятный разговор немецкие пушки в ту войну.
     В кого стреляли немецкие батареи?  -  Просто в город. Зачем стреляли? -
Чтобы привести жителей в трепет и к покорности.
     Распоряжался пальбой по  безоружным калишанам майор Прейскер,  командир
отряда.
     Хотя  и  считавшийся губернским,  Калиш  был  небольшой  город,  однако
Прейскер наложил на  него большую контрибуцию.  Городской голова Буковинский
не успел собрать ее к сроку и за это был тяжко избит. Он валялся на улице, и
первый,  кто  подошел к  нему из  калишан,  чтобы ему  помочь,  был  тут  же
расстрелян.
     Прейскер думал найти много денег в  казначействе,  и  там действительно
было несколько сот тысяч рублей,  но казначей Соколов успел сжечь их,  чтобы
они не попали немцам.  За это Соколов и три чиновника,  ему помогавшие, были
расстреляны у дверей казначейства.
     Жителям Калиша приказано было  выставлять с  вечера на  окна  зажженные
лампы и не тушить их всю ночь.  Несколько десятков расстрелянных валялось на
улицах, но трупы их не разрешалось убирать - за это угрожали смертью.
     Калиш  горел,  подожженный немцами  с  разных  сторон.  Пьяные  солдаты
заходили во все дома и грабили жителей.
     Началось бегство из города. Бежали куда попало, лишь бы уйти от немцев,
которые не  только вселялись в  дома,  но  и  требовали,  чтобы их  кормили.
Мясников города немецкий комендант обязал доставлять ежедневно в штаб отряда
пятьдесят пудов ветчины,  обещая им  расстрел,  если  они  хоть один день не
внесут полностью этой дани.
     Кофе,  сахар,  чай  из  магазинов вывозили  на  подводах:  это  шло  на
довольствие отряда.  Однако и магазины с готовым платьем,  обувью, посудой и
прочим также ревностно опустошались солдатами, которые убивали при этом тех,
кто хотя бы удивлялся вслух,  видя это.  Убивали и  тех,  кто пытался тушить
пожары. Смерть глядела на каждого из каждой солдатской винтовки.
     Десятка два наиболее видных жителей города вместе с избитым Буковинским
были  отправлены в  Германию.  Город  сгорел.  Майор Прейскер был  награжден
Вильгельмом за  то,  что он  показал в  этом пограничном уголке России,  что
представляет собою "тевтонская ярость".
     Прейскер сумел придать разгрому Калиша характер возмездия за выстрел из
револьвера в  группу немецких солдат.  Этот выстрел из окна второго этажа на
лучшей улице города был выстрелом одного из лейтенантов его же отряда, но он
был  необходим,  чтобы  искать  и  не  найти  виновного  и  в  наказание  за
"вооруженное сопротивление" жителей уничтожить город.
     От  этого выстрела вышел из  строя один  немецкий солдат -  померанский
гренадер,  а ведь еще Бисмарк любил повторять, что "весь восточный вопрос не
стоит костей одного померанского гренадера".  Тут же были далеко не Балканы,
не  Константинополь,  а  всего только какой-то Калиш.  Надо же было поведать
России,  надо  было  поведать всему  миру,  как  высоко ценит  своих  солдат
Германия и ее кайзер.
     То  же самое,  что в  Калише,  произошло и  в  другом недалеком от него
пограничном городке Ченстохове, и во Влоцлавске, и в Радоме, где действовали
другие прейскеры.
     Нужно  было  Вильгельму  и   его  генералам  показать  России,   какого
противника она имеет.  Нужно было произвести сильнейшее впечатление с первых
же  шагов,  показать,  с  какой жестокостью будет вестись война;  показать и
испугать.
     Выбор для нападения таких городов,  как Калиш,  Ченстохов,  Радом,  был
предуказан тем,  что  в  этой части русской Польши пока еще не  было русских
войск.  Иными из  руководителей русского генерального штаба отстаивался даже
такой  взгляд,  что  левобережье Вислы,  как  далеко  выдавшееся  на  запад,
защищать нельзя,  что  его  лучше  всего совершенно очистить в  самом начале
войны, чтобы избежать окружения войск и их неминуемого разгрома.
     Линия крепостей русских проходила по Висле,  далеко от границы.  Притом
крепости эти,  основанные еще  в  семидесятых годах,  явно устарели;  однако
вместо  того,   чтобы  их  привести  в  порядок,   осовременить,   исподволь
проводилось мнение,  что они бесполезны,  ненужны, что инженерную подготовку
обороны здесь надо начать совершенно наново.
     Правы или  нет  были  стратеги из  генерального штаба,  задумав отвести
линию обороны против Германии на  восток от Вислы,  но они года за четыре до
войны успели разрушить все,  что было сделано раньше,  и  не  успели создать
почти ничего взамен.  Во  всяком случае это  было очень выгодно для  немцев,
укрепивших тем временем Восточную Пруссию так,  чтобы сделать ее  совершенно
недоступной для русских войск.
     Между  тем  русские  войска  развертывались  не  для  обороны,   а  для
наступления,  только развертывались не на Висле,  а  гораздо глубже в  тылу:
огромные пространства России,  в  которых тонула жиденькая сеть ее  железных
дорог,  играли на  руку  немцам.  А  пока  собирались русские войска,  немцы
стремились показать поярче, с каким противником им приходится иметь дело.


        "VII"

     Легко и просто было австрийцам начать бомбардировку Белграда,  лежащего
при  впадении Савы  в  Дунай:  и  Дунай  и  Сава  были  пограничные реки,  а
дальнобойные австрийские батареи задолго до убийства в Сараеве были нацелены
на столицу Сербии.
     Однако  прошел почти  целый  месяц,  пока  пехотные австрийские корпуса
получили, наконец, приказ вторгнуться в Сербию: не до Сербии было, когда, по
берлинскому плану  войны,  надобно было  выдвинуть значительно большую часть
своих сил против России, причем с лихорадочной быстротою.
     Сначала наступление из  Галиции в  глубь России,  потом уже  расправа с
Сербией,  которая  может  и  несколько  запоздать:  пусть  трепещет  жертва,
обреченная на неминуемый разгром.
     Только   12   августа   вступили   австрийцы   в   Сербию,   истощенную
продолжительной войной на Балканах.  Зная о том,  что бомбардировка Белграда
почти наполовину уничтожила этот большой город и что сербы решили уже его не
защищать, австрийские офицеры шли как на военную прогулку, заранее, впрочем,
ругая заведомо отвратительные дороги "свинопасов сербов".
     Гористая страна Сербия действительно не  могла похвастать дорогами,  но
на этом бездорожье ее генеральный штаб строил будущие успехи защиты: еж мал,
но колюч и "на что щука востра, а не съест ерша с хвоста".
     Как  бы  ни  была  истощена небольшая Сербия  той  войной на  Балканах,
которую  вела  перед  нападением  австрийцев,   она  все  же  вышла  из  нее
победоносной,  расширилась:  кроме Старой Сербии, в ней появилась Новая; она
приобрела опыт войны,  какого пока еще не было у ее новых врагов;  сознание,
что если она не отразит нападение, то погибнет, удваивало ее силы, а помощь,
обещанная Россией, утраивала их.
     Внутри  страны,  в  городе  Крагуеваце,  находился арсенал  сербов,  и,
разумеется,  сюда  должны  были  ринуться австрийские силы  по  долине  реки
Моравы, захватив предварительно Белград. Этот замысел можно было угадать еще
задолго до  войны по тому важному признаку,  что австрийские железные дороги
совершенно излишне для мирных целей сгущались к  северу от Белграда.  Теперь
настало для них время работать на новую мощность.
     Если  Берлин пропускал со  своих  вокзалов по  полторы тысячи поездов в
сутки, то безостановочно поезд за поездом гнала на Сербию и Вена.
     Пусть  большая  часть  огромной  австрийской армии  направлялась против
России -  те  корпуса,  какие предназначались для захвата Сербии,  считались
вполне достаточными для "ничтожного противника".
     Как  в  Бельгии во  главе войск стал король Альберт,  так  и  в  Сербии
верховным  главнокомандующим  сделался  принц-регент  Александр,  а  воевода
Путник,  едва не  задержанный в  Вене после объявления ультиматума,  остался
начальником штаба вооруженных сил, разделенных на четыре небольшие армии.
     Суметь защитить себя, пока европейская война решится на других, гораздо
более  значительных фронтах,  -  такие цели  ставила себе  Сербия,  а  когда
австрийские полчища вторглись в  страну с  севера по  фронту в  полтораста с
лишком  километров,  сербы  расположили  свои  войска  на  горном  хребте  -
естественной крепости над долиной реки Ядара.
     В половине августа начались яростные атаки австрийцев; однако на третий
день  они  сменились  уже  контратаками сербов,  а  24  августа  враги  были
выброшены из пределов Сербии,  потеряв 50 тысяч пленными и много артиллерии,
винтовок, боеприпасов.
     То,  что предполагалось само собою,  то,  из-за чего как будто началась
мировая война,  совершенно не  удалось:  "цареубийцы" наказаны не были,  но,
разумеется,   только  потому,  что  дело  было  совсем  не  в  них  и  не  в
"цареубийстве".


        "ГЛАВА ВТОРАЯ"

        "СЕСТРЫ"


        "I"

     Две  студентки Бестужевских высших  женских курсов в  Петербурге:  одна
второкурсница,   другая  -  только  что  зачисленная  на  первый,  -  сестры
Невредимовы,  Надя  и  Нюра,  устроившись в  комнате  своего  старшего брата
Николая,  инженера-технолога,  взятого в  армию  в  чине  прапорщика запаса,
находились в высоком подъеме чувств.
     Для младшей из них,  Нюры,  это огромное событие - война - расцветилось
еще  и  тем,  что  она  впервые  попала  в  великолепную столицу  России  из
чистенького и весьма уютного, но простенького Симферополя.
     Там все улицы и даже все постройки на улицах и все деревья в садах были
ей  известны с  детства,  а  здесь  все  было  необычайно,  исключительно по
красоте,  ошеломляюще,  особенно в белые, хотя и убывающие уже теперь, ночи,
когда хоть и нужно было идти спать,  но никак невозможно было поверить,  что
продолжающийся день почему-то считался ночью,  и  нельзя было заставить себя
уйти с улицы домой.
     Но между тем именно здесь, в этом сказочном городе, как будто на каждом
доме сияла яркая надпись:  "Война!" - и большую половину густых уличных толп
составляли военные всех рангов,  от рядовых солдат до престарелых генералов,
старавшихся держаться ровно, шагать бодро и глядеть браво.
     Надя  Невредимова,  бывшая  всего  на  год  старше  сестры,  только что
окончившей гимназию, не только не старалась ввести жизнь Нюры в какие-нибудь
определенные рамки, но и сама не видела никаких таких рамок.
     Для нее еще сложнее,  чем для сестры,  развернулась вдруг жизнь:  с нее
известный художник Сыромолотов,  живший в Симферополе, сделал этюд для своей
картины "Демонстрация". То, что она, с красным флагом в руках, будет на этой
картине  идти  впереди большой толпы,  несмотря на  наряд  полиции и  войск,
переполняло ее гордостью, ей еще незнакомой, и этого нового чувства не могла
заслонить даже начавшаяся война.
     Она  не  в  состоянии была ни  одного часа оставаться одна,  что-нибудь
читать про себя,  над чем-нибудь думать в тиши...  Ей нужна была улица,  как
воздух, необходимы были люди, люди, потоки, реки людей... Это было состояние
войны вдали от войны.  И  даже больше того -  совершенно бессознательно,  но
упрямо она старалась разглядеть в толпе не кого-либо другого,  а только тех,
кто предназначен вести в бой полки: генералов, полковников, - не ниже чином.
Молодые офицеры совсем не привлекали ее внимания.
     - Ты знаешь,  Нюра, о ком я думаю? - сказала она как-то на ходу сестре:
- О Жанне д'Арк...  Во всей истории,  какую мы с тобой учили в гимназии, она
была для меня самой непостижимой!
     Часа через два она уже забыла,  что говорила это Нюре, и повторила свой
вопрос и  свой ответ,  но в  этот раз добавила еще несколько слов и  о Софье
Перовской.
     От  беготни в  толпе из-под  шляпок у  них  выбились тяжелые,  небрежно
подколотые русые косы,  более светлые у  Нюры.  Они по  нескольку раз во дню
останавливались у  киосков  пить  воду  и