азал
Пернатый. - А между тем...
     - Разве лавка наша из-за прибыли торгует? - перебил Генкель.
     - Дайте договорить!.. А между тем цены там оказываются выше бабьих!
     - Что  же  вы  хотите  сказать этим?  -  засопел Генкель,  но  Пернатый
отозвался спокойно:
     - Ничего, кроме того, что сказал.
     - Я вижу,  господа,  что... э-э... как бы сказать... бабы... бабы - они
необходимы...  Но, впрочем, вот мы составим комиссию. Завтра уж в приказ это
не  попадет,  -  адъютант ушел по  делу этого...  поручика нашего...  а  вот
послезавтра объявлю в приказе...  Конечно, ведь ратников много, - куда же, к
черту, одной лавочке справиться! Это правда. А теперь, господа...
     - Господин полковник!  Позвольте мне еще одно соображение в пользу баб,
- перебил Полетику,  сам того не заметив, Ливенцев. - Ведь эти бабы - кто же
такие?  Все - жены взятых на фронт наших солдат или вдовы уже убитых... Ведь
идет война,  колоссальнейшая из всех войн, известных истории. Не одно войско
принимает в ней участие,  а весь народ в целом!  И бабы!  Бабы тоже!.. Бабам
надобно как-то жить,  раз их мужья на фронте,  или убиты, или в плену. У баб
этих -  дети.  Бабы трудятся,  пекут бублики или коржи,  сидят с ними тут во
всякую погоду,  -  зачем? Чтобы как-нибудь прокормить семьи тех самых, может
быть,  ратников,  которых взяли  отсюда  и  угнали  в  другие города!  А  мы
почему-то  их избиваем нагайками,  топчем лошадьми их труд.  А  мы почему-то
вывозим помои на свалки, а им не даем, - совсем как собаки на сене.
     - Бабы вносят в казарму разврат! - крикнул, багровея, Генкель.
     - Разве был хоть один случай такого разврата? - спросил Ливенцев.
     - Сыпной тиф заносят в казарму бабы!
     - Разве был хоть один случай сыпного тифа?
     - Довольно о бабах! - крикнул Генкель.
     - Когда командир дружины скажет,  что довольно, тогда мы прекратим этот
разговор, столь для вас неприятный почему-то! - вызывающе сказал Ливенцев.
     - Бабы!.. Бабы таскаются еще сюда к нам за бельем! Прекратить это надо!
- почти задыхаясь, выкрикнул Генкель.
     Ливенцев мгновенно представил так  насмешившие его  однажды боевые суда
на внутреннем рейде, все увешанные матросским бельем, и сказал быстро:
     - Устройте прачечную для ратников,  как вы  устроили лавочку,  -  тогда
ратники будут мыть свое белье сами, как матросы во флоте.
     - В самом деле,  где же им мыть рубахи, нашим ополченцам? - поглядел на
Ливенцева Полетика,  а  Мазанка,  как  будто  это  соображение только теперь
пришло ему в голову, певучим своим голосом проговорил негромко:
     - А  каких свиней могли бы мы выкормить своими помоями,  если бы наняли
где-нибудь домик с  сараем,  отрядили бы  свинаря туда,  сделали бы  большие
корыта...
     Он даже и руки расставил как мог широко -  для того, должно быть, чтобы
показать, какой величины сделать корыта, когда Генкель обратился к Полетике,
весь кипя и щелкнув крышкой золотых массивных часов:
     - Может быть,  уже займемся тактическими задачами,  господин полковник?
Уже половина десятого.
     - Да,  в  самом деле,  черт возьми,  -  что же мы все с  бабами?  Бабы,
конечно...  Насчет баб  я  назначу комиссию из  трех офицеров,  и  пусть все
выяснят.  И  какой там  разврат и  тиф...  И  тогда я  сам  буду  говорить с
комендантом.  Потому что  лавочка -  лавочкой,  а  я  вижу,  что  бабы  тоже
необходимы... А вот во флоте, мне говорили, будто перемена какая-то будет...
Вот  тут прапорщик мне напомнил насчет флота...  Недовольны будто бы  высшим
командованием...  э-э...  да. Но это не наше дело, конечно... А насчет баб -
комиссию... То есть это я насчет лавочки сказал, чтобы комиссию, ну и насчет
баб в том числе,  -  одна комиссия будет назначена... Прапорщик! - кивнул он
Ливенцеву.  -  Запишите же,  чтобы я  не забыл,  а  то адъютанта нет,  а  я,
конечно, забуду, черт возьми.
     - Хорошо, я не забуду, - сказал Ливенцев, - а записать мне даже и не на
чем.
     - Да вот,  все,  господа,  вот тут налицо... вот, и какого же нам черта
думать,  в самом деле!  -  воодушевился вдруг Полетика.  - Вот, подполковник
Пернатый -  он  будет  за  старшего члена  комиссии,  а  вы,  прапорщик,  за
младшего.  А за среднего...  вот поручик у нас есть,  юрист. Он все это дело
проведет сообразно... как это называется...
     - "Своду военных постановлений"? - подсказал Кароли.
     - Одним словом,  в законном порядке... А вот что-то я хотел... Тефтели,
тефтели... Нет, не тефтели... Что это такое, черт их, какие-то тефтели?
     - Кушанье какое-то, - буркнул Эльш.
     - Как кушанье?  Вы что это такое,  -  кушанье?.. Башня есть такая, а на
ней телеграф... ну, этот, беспроводный.
     - Эйфеля башня? - пытался догадаться Ливенцев.
     - Эйфеля,  Эйфеля,  -  ну,  разумеется! И вот... Мне говорили сегодня в
штабе бригады,  будто шестьдесят три  тысячи немцев взяли в  плен...  Оттуда
сообщение, от Эфтеля... Из Парижа.
     - Кто же именно взял, если это не роковая тайна? - спросил Ливенцев.
     - Кто-кто! Конечно, не австрийцы же, а мы!
     - Французы, что ли? Где же именно?
     - Ну,  черт их  знает,  где  именно!..  Нам  через две  недели будто бы
выступать, а я тут буду о французах думать!
     - Как выступать? Куда выступать? - спросили Мазанка, Кароли, Урфалов.
     - В этот,  как его...  Он исторический...  Вот прапорщик его,  наверно,
знает...  Кто-то  кого-то  побил там,  из  истории он должен это помнить,  -
кивнул бородой на Ливенцева Полетика.
     - Мало ли при каких городах людей били! Всех не запомнишь, - философски
заметил Ливенцев.
     - Турецкий... в Малой Азии. Морем к нему нас повезут, в виде десанта...
     - Синоп, что ли?
     - Ну, разумеется, Синоп! Вот именно! Синоп!.. Будто бы через две недели
погружать нас будут на пароход...
     - Вот тебе раз!  Как же так это?  Вдруг ни с  того ни с  сего в  Синоп!
Накажи меня бог,  если это не утка! - поглядел вопросительно и с надеждой на
Ливенцева Кароли,  как будто от  этого математика в  форме прапорщика ожидал
разоблачения этого явного вздора.
     Но  не  успел  еще  что-нибудь  утешительное по  этому  поводу  сказать
Ливенцев, как Полетика закричал:
     - Утка,  вы сказали?  Вот именно об этом мерзавце,  пьянице я хотел, об
Утке-поваре! Как же вы, черт возьми, Константин Павлович...
     - Павел Константиныч, - поправил Мазанка.
     - Ну,  все равно...  Как же вы мне подсунули такого повара?  "Вот Утка,
Утка!  Вот повар,  повар!.."  Прожужжали мне уши этим Уткой,  а  он оказался
запойный пьяница,  этот мерзавец-подлец!.. Из-за него сегодня у меня и обеда
даже не было!  Я уж не помню,  где я обедал сегодня...  или даже я совсем не
обедал!  Вот я вам выговор в приказе объявлю за этого Утку!  Тогда вы будете
знать!
     - Что же он такое пьет, и где он достает? - очень удивился Мазанка. - В
роте он был, не замечалось за ним...
     - Черт его  знает,  что он  такое пьет!  Денатурат,  что ли...  или там
какую-то  политуру...  А  может,  он  женин  одеколон выпил?..  Жена,  когда
уезжала,  оставила два флакона...  И  правда,  ведь от  негодяя одеколоном и
пахло!..
     Генкель щелкнул крышкой часов и просопел мрачно:
     - Одиннадцатый  час   в   начале,   господин  полковник!   Может  быть,
тактические занятия отложить?
     - Нет,  отчего  же  отложить?  -  встрепенулся Полетика.  -  Ничего  не
отложить,  а сейчас же начнем...  Значит,  он весь одеколон выпил, этот Утка
проклятый! А где у нас карта-верстовка?
     - Адъютант должен  знать  это.  А  поскольку нет  адъютанта...  Надобно
поискать,   -   поднялся  было  Урфалов  и  посмотрел  на  шкаф,  массивный,
трехстворчатый, оставшийся в наследство от кадрового полка.
     - Может быть,  просто "Полевой устав" подчитать для  начала занятия?  -
широко  зевнул  Генкель,  из  кучи  уставов,  лежавших на  столе,  выискивая
"Наставление к ведению боя пехотой".
     - Пожалуй, что же!.. Пожалуй, и "Полевой устав", что ли... - зараженный
генкелевой зевотою,  пробормотал Полетика.  - Хотя, конечно, господа офицеры
обязаны все уставы назубок знать... и "Полевой" тоже...
     А  Генкель  между  тем  протягивал уже  книжечку  в  черном  клеенчатом
переплетце Пернатому, благосклонно осклабляясь:
     - Вот вы  хорошо как-то  можете читать.  Начните!  У  вас выходит очень
отчетливо всегда.
     Пернатый, видимо, был польщен. Он взял устав, как артист специально для
него  написанную  роль.  Он  приосанился,  придвинул  стул  ближе  к  столу,
прокашлялся, обвел всех кругом торжественным взглядом и начал:
     - "Пехота - главный род оружия".
     - Что такое?  -  удивился Ливенцев.  - Как это - "пехота", и вдруг "род
оружия"? Вы сочиняете?
     - Извините-с,  господин прапорщик!  Я не сочинитель, а штаб-офицер! - с
комической важностью отозвался Пернатый.  - "Пехота - главный род оружия"...
Как напечатано, так я и читаю.
     Он  был,   видимо,   недоволен  на  своего  субалтерна,  так  невежливо
перебившего его в самом начале чтения.
     - А что такое?  Я не понял!..  Как же,  по-вашему, надо было сказать? -
воззрился на Ливенцева Полетика.
     - Если уж "главный род",  то во всяком случае не "оружия",  а "войска",
вот как, мне кажется, надо было сказать.
     - Но все-таки вы поняли,  что тут такое сказано? - язвительно обратился
к Ливенцеву Генкель.
     - Нет, все-таки не понял!
     - Ну,  после когда-нибудь поймете...  Читайте,  пожалуйста,  дальше!  -
кивнул Генкель Пернатому, и тот продолжал:
     - "Она ведет бой совместно с артиллерией и, при помощи ее огня, сбивает
противника".
     - Как это "при помощи ее огня сбивает противника"?  - изумленно спросил
Ливенцев. - Что это за фраза такая?
     Не отвечая и только выставив в сторону Ливенцева тощую ладонь, Пернатый
читал дальше:
     - "Боевой  опыт   подчеркивает  завидное  преимущество  наступательного
образа действий,  но  наряду с  этим  также указывает на  неизбежность и  на
выгоды обороны".
     - Так  что  же  рекомендуется:   наступать  или  обороняться?  -  опять
непонимающе спросил Ливенцев, но, не отвечая, продолжал Пернатый:
     - "Суть  действий  наступающего  сводится  к  сближению  с  противником
вплотную и  затем истреблению его.  Решение атаковать противника должно быть
бесповоротно и  доведено до  конца:  тот,  кто решил победить или погибнуть,
всегда победит".
     Конечно,  то,  что  происходило в  Ливенцеве,  было  сложно.  Множество
предпосылок столпилось в  его мозгу прежде,  чем вышел он  из себя во второй
раз за время своей службы в дружине.
     Тут на  общее недовольство дикой бестолочью каждого дня тяжело лег этот
нелепый случай с поручиком Миткалевым, который, конечно же, с легким сердцем
вытащил из  стола на гауптвахте деньги арестованных,  может быть в  надежде,
что  придет Эльш и  положит в  стол снова эти  двенадцать с  чем-то  рублей;
который,  конечно же, сам лично пошел, под видом проверки постов, куда-то за
водкой и потом нарезался до потери сознания... И вот только что все-таки все
до одного в  этом кабинете,  и  даже он сам,  всячески стремились выгородить
этого Миткалева только потому,  что дело против него поднял Генкель, который
всеми понят и разъяснен, как несравненно более вредный для дела человек, чем
просто пьяница Миткалев. А дело это по существу - дело жизни или смерти всех
этих  людей около и  бесчисленных миллионов людей кругом,  тех,  которые уже
погибают там где-то,  на  далеких фронтах,  и  тех,  которые признаны кем-то
вполне готовыми к  тому,  чтобы "победить или погибнуть",  а  за  что именно
погибнуть или во  имя чего победить -  совершенно непонятно,  непостижимо...
Оповещает свет  о  победе и  десятках тысяч  пленных кто-то  с  башни не  то
Тефтели,  не то Эйфеля;  готовится кто-то погружать через две недели их, всю
дружину,  на пароходы, чтобы высадить в каком-то Синопе, а тут в Севастополе
пока что посланцы градоначальника опрокидывают корзины с  бубликами и топчут
их лошадьми,  и  бьют нагайками баб,  выполняя приказ начальства.  И вот уже
почти одиннадцать часов, а завтра чем свет вставать, чтобы объезжать посты у
туннелей на  дрезине,  и  от  зеленого абажура лица у  всех кругом -  как  у
мертвецов, но все силятся понять что-нибудь из того, что старается как можно
отчетливее прочитать самый  безжизненный из  всех  -  подполковник Пернатый,
которому подсунул эту книжонку в клеенке...  кто же,  как не тот же Генкель,
вполне  искренне ненавидимый всеми:  подсунул -  и  ведется мирное  чтение и
затянется оно, может быть, до полночи, а зачем? Какой смысл? Чья это чертова
насмешка?..
     - Довольно уж этот идиотский устав читать! - выкрикнул вдруг Ливенцев и
стукнул кулаком по столу.
     И все еще смотрели вопросительно на Ливенцева, не зная, как отнестись к
его  неожиданному протесту,  даже и  Полетика только еще  поднял непонимающе
брови и открыл рот, а Генкель уже вскочил из-за стола, загремел отставляемым
стулом.  Он  как-то  перекосился весь:  тройной подбородок его  трясся,  как
потревоженный студень.  Каким-то  придушенно-испуганным голосом он  закричал
вдруг:
     - Господин полковник!..  Прошу меня извинить,  но  я,  я...  Я  не могу
этого!  Я не могу допустить,  чтобы устав... чтобы в моем присутствии устав,
подписанный самим его императорским величеством,  называли идиотским!.. Я не
могу! И я ухожу!
     И  он  буквально вылетел  из  кабинета.  Он  положительно как-то  сразу
потерял большую часть своего шестипудового веса,  точно погруженный в густую
жидкость,  и даже не хлопнул дверью,  вылетая,  - пронесся, как некий дух, и
исчез.  И с полминуты после его вылета все молчали,  даже Ливенцев,  который
все-таки не ожидал от Генкеля такой способности к полету.
     Первым пришел в себя Кароли.
     - Накажи меня  бог,  -  это  какой-то  цирковой клоун,  -  сказал он  с
чувством.
     - Ну и вы тоже!..  Разве можно так?  -  укоризненно, однако добродушно,
покачал головой Полетика,  взяв за  плечо Ливенцева,  так как все уже встали
из-за стола и столпились перед дверями кабинета.
     - А почему нельзя? - спросил Ливенцев.
     - Да  он черт знает что теперь может сделать,  этот Генкель!  Подумайте
только:  "высочайше одобрено" -  и вдруг оно "идиотское"! Как же так в самом
вы деле?
     - Постойте-ка!  А  есть там действительно "высочайше одобрено" на  этом
"Уставе"?  - потянулся Мазанка к черненькой книжечке, которую все еще держал
в своей полумертвой руке Пернатый, может быть единственный из всех несколько
недовольный на  Ливенцева за то,  что он то мешал его чтению,  то,  наконец,
совсем его сорвал, и ему не удалось развернуться как следует как прекрасному
чтецу.
     - Я  когда-то был начальником учебной команды и все уставы,  и "Полевой
службы" в том числе,  отлично помню, а это что-то для меня новое, - бормотал
Мазанка, перелистывая книжечку.
     - Вы смотрите не в  середину,  а  в  начало.  В  начале должно быть это
"высочайшее", - торопил его Кароли.
     - Ничего нет в начале!  Написано:  "Проект",  - и больше ничего! Тысяча
девятьсот десятого года.
     - Ну,  вот  видите!  Даже  и  "высочайшей подписи" нет,  -  обратился к
Полетике Ливенцев.  -  Он просто разыграл комедию,  и все! Нож в сердце, что
ему придется проститься с помоями!  И с лавочкой,  откуда он загребал деньги
лопатою! Вот мы его обревизуем завтра как следует!
     - Не-ет уж,  вы -  нет! Вас теперь в комиссию назначать нельзя, - решил
вдруг Полетика. - Кого-нибудь другого, только не вас!.. Вы думаете, он о вас
не сочинит кляузы? Сочинит, будьте уверены!
     - Черт с ним!.. Устав действительно идиотский, высочайшего одобрения на
нем нет,  разыгрался Генкель не к  месту и  времени,  и  очень он мне нужен,
подумаешь.
     - Теперь вы уж за своими туннелями и мостами смотрите в оба!  - шутливо
уже и даже улыбаясь,  посоветовал ему Полетика, успокоенный тем, что "Устав"
без  подписи и  одобрения его  величества и  что  его лично обвинить Генкель
перед своей "рукою" оснований не имеет, - напротив, сам он ему завтра скажет
кое-что теплое.
     - А что такое мосты и туннели? Не подошлет же он фельдфебеля нестроевой
роты их взрывать?
     - Дело ваше,  конечно... А я бы... я бы сейчас, пожалуй, в преферанс...
а,  капитан?  Как  у  вас  насчет преферанса?  -  взял  под  локоть Полетика
Урфалова.
     - У меня все готово,  - пожалуйте! Я, изволите видеть, даже жене своей,
когда еще шел сюда, сказал: "К бою готовься!.."
     И попутно захватил он рукою за талию Кароли, а Кароли Мазанку.
     Когда  все  одевались,  явился адъютант Татаринов.  Он  подошел прямо к
Полетике,  а  по  встревоженному  лицу  его  тот  увидел,  что  надо  с  ним
уединиться, и, тщетно пытаясь попасть левой рукой в рукав шинели, вернулся в
кабинет.
     Ливенцев слышал, как, неосторожно повысив голос, спросил полковник:
     - Но  деньги-то  эти,  черт их  совсем,  вы внесли или с  вами этого не
случилось?
     Должно быть,  вполголоса говоривший Татаринов сказал,  что внес, потому
что Полетика заговорил потом более добродушно:
     - Ну,  черт с ними, как-нибудь вообще... Лишь бы он рапорта не писал, а
поручика этого,  пьяницу, откомандируем куда-нибудь в другую дружину... или,
или...  черт его,  куда его девать такого?..  Хоть бы уж заболел чем-нибудь,
отправили в госпиталь или...  или,  может быть,  в этот вот, недавно тут без
вас вспоминали... в Синоп, а?
     Ночь  была  темная,  моросила какая-то  игольчатая изморозь;  скользили
ноги.  Только одному Ливенцеву приходилось идти далеко пешком на  свою Малую
Офицерскую:  остальные жили  около  казарм,  и  трамвай действовал только до
одиннадцати.
     - Что же  это,  неужели через две недели в  Синоп?  -  спросил Ливенцев
Пернатого, прощаясь.
     - Гм...  Воображаю  турецких  дам  в  этих  самых  гаремах!  -  отвечал
Пернатый.  -  Небось, бедные, ждут они нас, не дождутся... Но я уж пас! Ваше
дело  еще  молодое,  а  я  уж  касательно турецких  дам  -  "атанде,  сказал
Липранди"!
     И  как будто действительно какие-то грустные нотки прозвучали в  голосе
этого тощего старика с холодными руками.


        "IV"

     Прошло дня четыре.
     Ливенцев искал в  приказах по  дружине назначения комиссии,  о  которой
говорил Полетика,  однако ничего о комиссии не было. Он решил, что комиссия,
конечно,  зачем же, если через две недели всю дружину отвезут в Синоп? Но на
общительной Нахимовской улице встретился Кароли и весело сказал:
     - Накажи меня бог,  если Франц-Иосиф пьет теперь свою слабительную воду
"Гунияди-Янос"! Достаточно для него телеграмм из Перемышля!
     - А что такое с Перемышлем?
     - Как  что?  Не  сегодня-завтра  генерал Кузманек перейдет на  харчи  к
генералу Селиванову,  а  Селиванов этот  -  такой  старый мухомор,  как  наш
Баснин,  и  тоже  бывший  командир бригады ополченцев.  Вот  где  скрывались
военные гении!.. Теперь Баснин спит и каждую ночь во сне видит, - в печенку,
в селезенку, в корень! - что он уже Синоп взял, а Константинополь через день
возьмет.
     - Так  что  же  мы,   едем  в  самом  деле  в  Синоп  или  не  едем?  -
полюбопытствовал  Ливенцев,   догадываясь,   впрочем,  что  Синоп  почему-то
отложен.
     - Как же мы поедем,  чудак-человек вы,  когда походные кухни у нас не в
исправности?..  На  другой же  день  после вашего "идиотского устава" явился
Баснин -  и  прямо к  кухням.  А  кухни оказались ни к черту!  То есть там в
общем-то пустяки какие-то,  и минутное дело поправить в нашей кузне,  однако
наш Полетика получил разнос.
     - Вот что случилось! А я и не знал.
     - Еще бы!  При мне было!  Я  дежурил по дружине -  с  двенадцати сменил
Метелкина,  -  и,  конечно,  по  обязанности дежурного,  хвостом за Басниным
вилял,  а  впереди меня заведующий хозяйством,  у которого под началом обоз,
знаменитый ваш  "приятель" -  Генкель.  Брюхо  подтянул,  рука  все  время у
фуражки,  и,  конечно:  "Я, ваше превосходительство, своевременно докладывал
командиру  дружины...  Я