,  разумеется,  я понимаю!  - очень живо перебил его Людвиг Кун. -
Ведь это было бы все равно, что смотреть игроку в карты! Я понимаю!
     И он сел на один из мягких стульев,  аккуратно расставленных вдоль стен
и укрытых чехлами.  Пестрый длинный галстук его на белой рубахе,  спрятанной
под широкий вязаный пояс с кожаными карманчиками, отлично разутюженные серые
брюки,  блестящие  запонки,  блестяще  начищенные  туфли  светло-шоколадного
цвета,  свисающая на  лоб прядь белокурых волос и  ничуть не сомневающийся в
себе  постанов головы  молодого Куна  -  все  это  отлично дополняло парадно
одетого усталого старого Куна,  и Сыромолотов часто переводил глаза с одного
на другого, пока не начал, наконец, писать лицо.
     Неудобство было только в том,  что теперь уже старик как бы передоверил
сыну разговоры с  художником,  а  тот говорил,  совершенно не затрудняя себя
выбором темы: очень он оказался словоохотлив. Впрочем, начал он с живописи:
     - Я всегда завидовал художникам!  Как хотите,  а по-моему,  это большой
козырь в жизни - талант художника, а?
     - Гм...  Пожалуй,  да... Пожалуй, я и сам так думаю, - отозвался на это
Сыромолотов.
     - Ну еще бы,  еще бы!  Возьмите любую другую профессию:  сколько возни,
пока чего-нибудь добьешься, сколько труда!
     - Так что вы думаете,  что написать портрет, например, легко? - заметил
Сыромолотов.
     - Для такого художника, как вы? Я думаю - какой же это для вас труд?
     - Гм...  Не  думайте так -  и  для меня трудно.  И  даже всякое полотно
вообще,  какое  я  начинаю,  мне  именно  представляется очень  трудным.  Вы
художника Сурикова видели что-нибудь?
     - Ну еще бы, Сурикова! "Боярыня Морозова", например.
     - Хорошо, "Боярыня Морозова", - прервал Сыромолотов. - Вы там хорошо на
этой картине всмотрелись в дугу?
     - В дугу?..  Я помню там сани,  эти,  как их называют,  розвальни,  что
ли...
     - Ну вот, сани, а над лошадью дуга, и дуги этой вы, значит, не помните,
не обратили на нее внимания -  дуга и дуга.  А сам Суриков,  Василий Иваныч,
мне рассказывал об этой дуге вот что...
     - Очень интересно: что именно?
     Сыромолотов писал в  это время голову старика и  наблюдал за выражением
глаз его,  а  не  сына:  ему нужно было,  чтобы интерес к  дуге засветился в
глазах  Карла,  а  не  Людвига,  Куна,  и  когда  он  заметил проблеск этого
интереса, то продолжал, обращаясь непосредственно к своей натуре:
     - "Кажется,  не все ли равно публике на выставке картин, какая именно у
тебя там дуга,  -  так мне говорил Суриков,  - да ведь мне-то, художнику, не
все равно!  Представляется мне дуга с  цветами,  до того ярко представляется
наяву,  что и  во сне ее вижу,  а  выйду на базар ли,  где подвод много,  на
Сенную ли площадь, все до одной дуги пересмотрю, нет, не те!"
     - Это  замечательно!  -  сияя,  вскрикнул Людвиг и  даже ударил себя по
колену,  а  старик презрительно сжал  губы,  чем  очень одарил Сыромолотова,
тотчас же перенесшего на холст этот его жест.
     - Отчего же он сам не раскрасил дугу, как хотел? - спросил старик.
     - Вот в том-то и дело,  что ему нужно было прежде самому поверить,  что
такая дуга могла быть именно тогда,  когда везли боярыню Морозову, в старину
то есть... Отсебятины он не хотел допускать, Суриков: он был начитан тогда в
историке Забелине,  -  ну и  вот,  историческую правду должен был,  конечно,
сочетать с правдой художественной...  "Таким образом,  -  говорил он мне,  -
целых три года искал я эту дугу".
     - Три года? - изумленно выкрикнул Людвиг Кун.
     - Неужели три года? - усомнился Карл Кун.
     Выражения глаз  старика,  какое появилось вдруг только теперь,  и  ждал
Сыромолотов.  Весь  подавшись  вперед,  отбросив  уже  мгновенно то,  о  чем
говорил, но бормоча скороговоркой: "Три года, да-да, три года, вот именно...
Целых три года..." -  он в то же время писал правый глаз натуры,  освещенный
ярче,  чем левый,  и до того самозабвенно у него это вышло, что даже молодой
Кун понял, что нельзя торопить его рассказом о суриковской дуге и отпугивать
вопросами то, что его охватило.
     Однако вот уже снова потускнели глаза старика,  и Сыромолотов продолжал
возбужденно:
     - Чем же  окончилось дело с  дугой?  Не художник,  пожалуй,  даже и  не
поймет этого.
     - Я пойму, я пойму, говорите, прошу вас! - подзадорил его Людвиг Кун, а
старый Кун тоже поглядел с засветившимся любопытством.
     - "Выхожу я как-то на рынок, - это Суриков мне, - и что же вы думаете?"
     - Нашел?  -  не вытерпел Людвиг, а у старика появилось как раз то самое
выражение глаз, какое хотел найти Сыромолотов.
     - И вот...  что же вы думаете?..  Он...  Василий Иваныч... Суриков... -
бормотал Сыромолотов,  занявшийся левым  глазом старика.  -  Он...  вдруг...
видит, представьте... стоит воз... а около воза этого... лошадь пегая...
     После  этих  отрывистых слов  он  замолчал,  сам  не  заметив того,  на
полминуты, стараясь схватить кистью то, что появилось в левом глазу старика:
этакое  снисходительное  презрение  к  какой-то  там  разрисованной  широкой
мужицкой дуге,  которую будто бы искал, как дурак в русской сказке, какой-то
художник в Москве...
     Откачнулся назад Сыромолотов,  вгляделся, прищурясь, в натуру и потом в
свой холст и продолжал с веселой ноткой в голосе:
     - "Стоит лошадь выпряженная и  жует сено,  и  около нее никого нет,  но
зато...  зато, вы представьте только радость мою: дуга!.. Вот она, та самая,
которая мне снилась столько раз, - стоит прислоненная к стене. Харчевня там,
что ли,  была, говорит, какая или контора, черт ее знает, только дуга, - моя
дуга!  -  вот  она,  стоит!  И  все  цветы на  ней  точь-в-точь как надо,  и
облуплена-то  она,  -  старая ведь дуга!..  Цоп  я  ее,  эту  самую дугу,  и
пошел!.."
     - За-ме-ча-тельно!  -  выкрикнул Людвиг Кун и  хлопнул обеими руками по
коленям.
     - Русская привычка, - сказал старый Кун.
     Вот когда появилось во всем лице старика именно то выражение,  которого
искал Сыромолотов, как Суриков дугу. Теперь уже не одни глаза, а все складки
губ "натуры",  и дряблых щек,  и рыхлого подбородка налились тем многолетним
откровенным   презрением,    которое   таилось   под   празднично-натянутой,
скучающе-усталой  миной  бывшего  колониста,   а   ныне  русского  помещика,
имевшего,  между прочим,  для всяких надобностей дом в губернском городе, на
одной из  лучших его  улиц,  а  также имевшего и  нескольких сыновей -  свое
бессмертие.
     Выражение это держалось с минуту, и эту минуту Сыромолотов считал потом
лучшей в  сеансе.  Он  заносил на холст четко определившиеся черты уверенной
рукой,  пока  снова  не  появилась прежняя усталая мина,  и  вот  только тут
досказал он начатое:
     - "Понес,  говорит,  я  эту  дугу,  -  прямо ног под собой не  слышу от
радости и ничего уж больше кругом не вижу:  дуга у меня в руках,  - чего мне
еще надо?..  Вдруг крик неистовый:  "Стой!  Эй!..  Ребята,  держи его!  Дугу
упер!.." Оглянулся я,  вижу,  бегут ко мне от этой самой - харчевня она была
или  контора  какая...   Сначала  двое,  потом  еще  двое,  орут  несудом...
Остановился я.  Подбегают.  Конечно,  сверкание глаз,  и  скрип зубов,  и уж
кулаки наготове.  Я  им,  конечно,  все в  радости той обретаясь:  "Сколько,
говорю,  дуга стоит -  покупаю".  Ну,  тут,  с  одной стороны,  на  жулика я
все-таки не был похож, и одет прилично, а дуге этой - полтинник цена, и то в
базарный день.  Как  кулаки  ни  сучили,  а  все-таки,  раз  человек сказал:
"Покупаю",  -  у всех думка является: сорвать с него! Один кричит: "Трешницу
давай!",  другой:  "Чево трешницу -  пятерку!"  А  хозяин этой  самой дуги -
откуда у  него  и  голос  такой  бабий  взялся -  как  завизжит,  точно  над
покойником: "Красную бумажку давай, ни в жисть не отдам за пятерку!" Вытащил
я  кошелек,  посмотрел,  есть ли  у  меня там  десять рублей,  вижу -  есть,
протянул ему:  "На, брат, тебе, раз ты оказался такой счастливый!" Он даже и
шапку снял при таком обороте дела,  а я с дугою к себе домой.  Прямо,  можно
сказать,  не шел, а на крыльях летел..." Вот как далась Сурикову дуга на его
"Боярыне Морозовой".
     Говоря это весело,  с  подъемом,  Сыромолотов так же с подъемом работал
кистью,  и  с холста на него уже глядело лицо старого Куна таким,  каким оно
только и  могло быть в своем степном имении,  в своем семейном кругу,  когда
сыновья его - кто инженер-электрик, кто инженер-химик, кто инженер-металлург
- говорили о том, что, по его мнению, не относилось к деловым разговорам.


        "IV"

     Как  всегда  и  для  всякого художника за  работой,  время  летело  для
Сыромолотова совершенно незаметно:  просто даже  не  было  ощущения времени.
Однако совсем иначе  чувствовала себя  живая натура.  Старый Кун  не  только
начал усиленно кряхтеть и  кашлять,  просидев полтора часа в своем привычном
кресле,  но начал уже хмуро поглядывать даже и на своего сына,  не только на
портретиста,  и  Людвиг,  наконец,  решил прийти ему на помощь.  По свойству
своего темперамента он сделал это довольно бурно.
     - Браво,   браво!   Брависсимо!..  -  выкрикивал  он,  став  за  спиной
Сыромолотова. - Классически! Лучше нельзя и представить! Вы превзошли самого
себя!.. Вот я сейчас позову маму, пусть полюбуется!
     И  он  бросился в  соседнюю комнату,  и  с  минуту  его  не  было,  чем
воспользовался Сыромолотов,  чтобы сделать еще несколько необходимых мазков,
так как видел, что сеанс волей-неволей приходится закончить.
     Людвиг привел не только мать:  вместе с  толстой рыхлой старухой пришла
еще и  молодая,  с  виду скромная,  немка,  а за ними шумно ворвался Людвиг,
держа за  локоть вполне по-товарищески человека своих лет,  но гораздо более
степенного, ниже его ростом, лысоватого и в очках.
     Это было уже многолюдство,  которое не могло,  конечно,  способствовать
работе художника, и Сыромолотов поднялся и тут же положил кисть и палитру.
     Никакого подобия улыбки не появилось на его лице,  когда сияющий Людвиг
знакомил его  с  четою  Тольбергов,  пришедших в  гости  к  Кунам по  случаю
праздничного дня  и  скромно дожидавшихся окончания сеанса;  даже  когда сам
Тольберг  с  миной  не  меньшего знатока  живописи,  чем  Людвиг  Кун,  стал
расхваливать портрет, Сыромолотов протянул только:
     - Ну,  ведь он еще далеко не закончен...  -  и  начал укладывать в ящик
все, что вынул из него во время работы.
     Его "натура", слабо переставляя ноги в матерчатых, вышитых не иначе как
женою туфлях,  тоже вместе с  другими вглядывался в  свой портрет и  сказал,
наконец, не совсем уверенно:
     - Мне кажется, что есть все-таки сходство, а?
     - Поразительное сходство!  -  живо отозвалась ему на это гостья,  а  ее
супруг, поправив очки, сказал ей поучительным тоном:
     - Дело не в  сходстве,  а  в технике,  Эрна.  Сходство может схватить и
всякий другой,  который делает себе из этого специальность,  а  что касается
тех-ни-ки...
     Тут он многозначительно поднял указательный палец правой руки и  сделал
им энергичный отрицательный жест.
     Белокожая,  к  тому  же  и  щедро  напудренная,  с  обильными волосами,
блестевшими тусклым золотом,  в завитках,  Эрна,  по-видимому, настолько уже
привыкла к  замечаниям своего мужа,  что не  обратила внимания и  на это,  а
продолжала изучающе переводить несколько излишне выпуклые глаза  со  старого
Куна на его портрет.
     - Да,  конечно, он бывает и таким, - расстановисто проговорила старуха,
хотя к ней никто не обращался, - но больше он бывает другой...
     Она сказала это будто про себя,  но  Сыромолотов быстро повернул к  ней
голову и сказал со всею серьезностью, на какую был способен:
     - Портрет только еще начат, и судить о нем пока еще нельзя.
     - Но зато можно себе представить,  что это будет такое,  когда он будет
окончен! - подхватил Людвиг и добавил, не меняя восхищенного выражения: - Мы
все очень просим, Алексей Фомич, отобедать с нами.
     - О-о,  благодарствую,  я...  я всегда обедаю у себя дома,  -  поспешил
отказаться Сыромолотов;  но оказалось,  что отказаться от обеда у Кунов было
не так легко.
     - Я уже поставила на стол вам прибор, - строго сказала старуха.
     - Может быть,  вы  не  желаете видеть меня за столом вместе с  вами?  -
кокетливо спросила Эрна.
     - Мы вас угостим хорошим старым вином, - придвинувшись к нему вплотную,
сказал вполголоса, точно поведал тайну, старый Кун.
     Сыромолотов в  ответ на все это радушие пробормотал было,  что дома его
будут ждать к обеду,  но видел и сам,  что довод этот неубедителен,  так как
Людвигу Куну  известно было,  что  он  несемейный,  что  дома у  него только
экономка...
     Не нашлось достаточных причин,  чтобы отказаться:  неудобным показалось
уйти из  дома,  где никто пока не  был ему противен,  где его уход могли бы,
пожалуй,   счесть  за  обиду.  Кроме  того,  ему  представилась  возможность
наблюдать свою "натуру" не в воображаемой только, а действительно в семейной
обстановке,  за  столом,  где Кун должен был распуститься,  как цветок перед
утренним солнцем,  всеми лепестками своего венчика,  тем более что на  столе
будет бутылка с "хорошим старым вином".
     И  Сыромолотов,  закрыв ящик,  вместе со  всеми вошел в  столовую,  где
длинный стол был уже уставлен приборами.
     Это была обширная комната,  украшенная не только большим резным дубовым
буфетом,  но и сервантом,  тоже дубовым и с тою же резьбой. На это не мог не
обратить внимания Сыромолотов,  как художник, но, беглым взглядом окинув всю
столовую, он заметил также и два портрета-олеографии: один весьма знакомый -
императора  Николая  II,   поясной,  в  натуральную  величину,  в  рамке  из
бронзированного багета; другой, на противоположной стене, гораздо меньший по
размерам и  менее знакомый,  в  скромной рамке из черного багета,  оказался,
когда присмотрелся к нему Сыромолотов, Вильгельмом II, императором Германии;
Николай был без головного убора, Вильгельм в каске.
     Как ни странным показалось Сыромолотову,  что на обеденный стол Кунов с
двух  противоположных стен  глядели владыки двух  соседних монархий,  но  он
воздержался от вопросов о том, что было принято в этом гостеприимном доме.
     Однако тень  недоумения,  скользнувшая по  его  лицу,  была  подмечена,
очевидно,  Людвигом,  иначе зачем бы  вдруг сказал он ему очень подчеркнуто,
кивнув при этом на своего гостя:
     - Мы с моим другом Тольбергом состоим членами "Союза русского народа".
     - Вот как!..  Скажите, пожалуйста! - отозвался на это Сыромолотов тоном
большого изумления,  однако не нашелся ничего к  этому добавить и сел на тот
стул,  какой предложил ему так явно к нему расположенный молодой Кун, севший
с ним рядом.
     Как бы задавшись целью сразу разъяснить художнику,  с  кем именно сидит
он теперь за одним столом, Людвиг продолжал торопливо:
     - Мой друг Тольберг есть вместе с тем и мой товарищ по школьной скамье:
мы  с  ним учились не только в  электротехническом институте,  но даже и  за
границей,  а практически мы работали на предприятиях Симменс -  Гальске... И
мы с  ним дали святую клятву в  своей области сделать для своей родины,  для
России,  все!  Все,  что будет только в наших силах,  и мы сделаем!.. Это же
ведь  как  раз  такая  область,  в  которой Россия  отстала,  ай-ай-ай,  как
отстала... Так, что даже и сравнивать с Германией, например, нельзя.
     Сыромолотов посажен был  так,  что  ему  одинаково были  видны портреты
обоих монархов,  и  он  мог,  иногда взглядывая на них,  сравнивать одного с
другим.  В  то  же  время и  оба  друга-электрика тоже были перед ним,  один
справа,  другой слева,  и  их  желание осчастливить и  осветить Россию так и
блистало в каждом их взгляде.
     - Россия отстала,  да,  это совершенно верно, - сказал он, - но отстала
она, быть может, по причине того, что велика очень, не так ли?
     - Нет, прошу меня извинить, не так, - решительно возразил теперь уже не
Людвиг Кун,  а  Тольберг.  -  Россию можно рассматривать как метрополию плюс
колонии на одном сплошном материке.  О том,  что отстала азиатская часть, мы
не говорим,  -  это колония,  но ведь европейская часть России могла бы идти
вровень с остальной Европой, - вы согласны?
     - Если  бы  не  монгольское иго,  она  и  шла  бы  вровень,  -  ответил
Сыромолотов, принимая из рук Людвига переданную ему тарелку супа.
     - О-о, монгольское иго!.. Когда оно было и когда сброшено? - очень живо
подхватил Людвиг тему, на которую, очевидно, не раз говорил со своим другом.
     - В  чем  же  вы  видите  причину  нашей  отсталости?   -  спросил  его
Сыромолотов.
     Задав этот вопрос,  он почувствовал отсталым и себя самого,  потому что
не  решился бы  ответить на  него  категорически,  точно и  ясно,  именно не
решился бы,  считая его очень трудным и  сложным,  поэтому с любопытством он
ждал, что ответит Тольберг.
     Но ответил ему не Тольберг,  а  Людвиг Кун,  притом так,  как не ожидал
Сыромолотов:
     - Причина одна: большинство русских плохо ценит свое достояние.
     - То есть?  Как это прикажете понять? - спросил Сыромолотов, принимаясь
за суп,  хотя он отлично понял сказанное:  ему никак не хотелось слышать это
от какого-то Людвига Куна.
     Но Тольберг уточнил сказанное своим другом:
     - А между тем русским ведь есть за что себя уважать, - ого, еще бы!
     - За что же именно,  позвольте узнать?  -  улыбаясь насмешливо, спросил
Сыромолотов.
     - Да прежде всего прочего хотя бы за то,  что заняли они на земном шаре
сплошное пространство в  Европе и в Азии,  какого не имеет даже Китай,  хотя
населения там  в  два  с  половиной раза больше,  -  ответил ему Людвиг Кун,
поспешив предупредить в этом Тольберга.
     - Гм-гм...  Разумеется,  -  весело  с  виду  сказал Сыромолотов,  перед
которым оказался бокал задорно пахнущего вина - золотистого, с искрами.
     К нему тянулись с такими же бокалами и старый Кун,  и его жена, и Эрна.
У  Эрны как  будто от  одного только вида вина вдруг очень оживленное,  даже
шаловливое стало лицо, и она произнесла что-то вроде короткого тоста:
     - За здоровье автора очень-очень талантливого портрета.
     И  глаза ее  при  этом стали какие-то  даже преувеличенно яркие,  какие
бывают у  девочек-подростков,  когда ими овладевает восторг,  и  Людвиг Кун,
сказав:  "Браво!",  поднялся со своим бокалом,  а за ним поднялись все, даже
слабый на  ноги  старик;  пришлось подняться,  чтобы чокнуться со  всеми,  и
Сыромолотову.
     Его как бы чествовали.  Он попал как бы не к обыкновенным заказчикам на
художественный портрет,  а в среду ценителей именно его таланта,  из которых
двое были хотя и  такие же немцы,  как и  другие за этим столом,  но в то же
время почему-то  ни больше ни меньше как члены "Союза русского народа" -  до
того любят Россию!
     Он,  привыкший на все кругом смотреть жадными глазами художника, теперь
как бы раздвоился:  в первый раз это случилось с ним, что он как гость сидел
у немцев,  осевших в России.  Теперь он не только смотрел, он слушал со всем
вниманием,  на  какое был способен.  В  голове его вертелась чья-то  старая,
семидесятых годов прошлого века, пародия на стихи Пушкина о воронах:

                Август к Михелю бежит,
                Август Михелю кричит:
                - Михель, где бы нам нажиться,
                Как бы нам того добиться?
                Михель Августу в ответ:
                - А России разве нет?
                И два друга обнялись
                И в Россию поплелись.

     Вот  они,  эти  самые,  теперь уже как будто достаточно нажившиеся,  но
мечтающие нажиться колоссально, как Фальцфейн с его миллионами овец. Они уже
начинают заводить галерею предков,  для  чего и  приглашен ими  он,  один из
крупнейших художников России,  о котором,  несомненно, они читали и слышали,
картины которого кое-кто из них видел,  может быть,  в  столичных хранилищах