овенным  (флюидами,  приметами,  снами)
несколько странную на первый взгляд фамилию человека, которому будто бы ее
мальчик был обязан чрезвычайно многим, чуть ли не всем: "Божок".


     1913 г.


                                 ЧАСТЬ II

                                   СУД

                                    I

     Прошло  дней  десять после  того,  как  вполне оправился от  контузии
головы инженер Матийцев.  Был воскресный день, свободный от работ в шахте,
и вот утром ему принесли письмо,  полученное на его имя в конторе. Конверт
был  очень  знакомого  вида:  плотный,  глянцевитый,  узкий,  запечатанный
сургучной печатью серого цвета.
     Письмо было от  Лили,  но не из Москвы,  где занятия на курсах должны
еще были идти, а из Воронежа, где был дом ее родителей. Как всегда раньше,
так  и  теперь вид Лилина письма был радостен Матийцеву,  и  он,  чтобы не
повредить письма,  осторожно ножницами отрезал  от  конверта  сбоку  самую
узенькую полоску.
     Вытащенное столь же осторожно,  двумя пальцами, письмо сначала обдало
его  знакомыми духами,  потом  запестрело перед  глазами ровными строчками
крупных букв: у Лили был совершенно мужской почерк, чем-то напоминавший ее
походку,  особенно в  тот  самый  памятный,  первый день  их  знакомства в
Москве,  на  картинной выставке,  когда она  шла  от  него  потом высокая,
прямая,  в широкополой шляпе,  четко печатая шаги на асфальтовом тротуаре,
перед длинным рядом извозчиков и бросала в их сторону коротко и энергично:
     - Пречистенка, - двугривенный!.. Пречистенка, - двугривенный!..
     А он изумленно и зачарованно глядел, стоя на месте, ей вслед...
     Когда  перестали  прыгать  перед  глазами  строки  на  плотной,  чуть
желтоватой,  с  водяными знаками бумаге,  он  начал медленно,  точно жалея
расставаться с  каждым словом,  читать письмо,  начатое,  как  это было ею
принято, без всякого обращения словом "Здравствуйте!".
     Обычно письма Лили были довольно коротки,  - это же заняло все четыре
странички почтового листка.
     "Я  только  что  пришла  из  концерта,  данного у  нас,  в  Воронеже,
представьте, кем? - Самим Шаляпиным! Как Вам это понравится?.. Чрезвычайно
смешно  было  видеть  в  первом ряду  -  кого  бы  Вы  думали?..  Дьяконов
воронежских церквей с протодьяконом о.  Вавилою во главе. Этот о. Вавила в
сажень ростом,  и голос у него труба иерихонская.  Впрочем,  и все дьякона
наши -  мастера петь;  они - басы и пришли не просто так себе, на концерт,
как я грешная,  а прямо как будто какая-то экзаменационная комиссия:  "Мы,
дескать,  этому прославленному Шаляпину пропишем ижицу!  Мы его выведем на
свежую воду! По-слу-шаем, каков он таков этот самый Шаляпин!.." Пришли они
не  с  пустыми  руками,  а  у  каждого сверток был  нот:  экзаменовать так
экзаменовать,  чтобы денежки зря не пропали!  В театры ходить, как Вы сами
знаете,  духовным лицам  запрещено,  а  в  концерты можно,  -  вот  они  и
привалили целой толпой.  Я же сидела непосредственно за ними, наблюдала их
с очень большим интересом и буквально давилась от хохота!"
     Матийцев представил воронежских дьяконов, мастеров пения, упитанных и
басистых,  бородатых и гривастых,  успевших уже,  конечно,  "пропустить по
маленькой",  прежде чем пойти в концерт, а сзади их Лилю, которая, он знал
это,  могла  действительно иногда хохотать до  самозабвения,  -  улыбнулся
затяжной улыбкой и принялся читать дальше.
     "Экзамен  Шаляпину  со  стороны  дьяконов  начался  с   оценки  самой
внешности его,  когда поднялся занавес и  начал раскланиваться он  на  все
стороны под сумасшедшие аплодисменты. Дьякона переглянулись, перемигнулись
и  один другому на ухо:  "Ничего!  Видимость есть!"  И начали они лупить в
ладоши без  милосердия:  всех  перекрыли!  Куда  же  другим было с  такими
состязаться,  когда у  них  не  ладоши,  а  подносы!  Петь Шаляпин начал с
"Блохи" и эффект произвел поразительный. "Жил-был король когда-то, при нем
жила блоха.  Ха-ха-ха, - блоха!.." Дьякона сразу решили, что так хохотать,
как  хохотал  Шаляпин,  может  только  черт,  и  сразу  прониклись к  нему
уважением.  Они  так  ревели "браво",  что  чуть  было  в  зале  стены  не
рухнули...  Потом Шаляпин пел:  "Как  король шел  на  войну в  чужедальнюю
страну..."  Эффект не  меньший.  А  как  хватил "Чуют правду!",  так  наши
дьякона сомлели от восторга и рты разинули...  На вызовы Шаляпин выходил с
аккомпаниатором,  но вот тому,  должно быть, надоело это, - он не пошел, а
Шаляпин тоже остановился на середине сцены,  обернулся к нему и приглашает
его  рукою выйти вместе.  Что же  тут дьякона наши?  Вдруг как рявкнет сам
протодьякон о.  Вавила: "Черт с ним совсем! Федя! Иди сам!" - и подхватили
прочие; "Федя! Ну его к черту!.. Браво, Фе-едя-я!.." - вообще дорвались до
полного восторга.  Кое-кто из них даже с места соскочил и шасть, - гривы и
рукава по ветру,  - прямо за кулисы со своими нотами, уговаривать Шаляпина
спеть что-нибудь из их репертуара.  Ну, одним словом, дали ему понять, что
концерт он дает собственно для них,  дьяконов,  а мы все - прочая публика,
то есть битком набитый зал, существуем только в виде дьяконского придатка.
И Шаляпин это понял и, когда пел дальше, держал уже их ноты в руке, хотя и
не  смотрел в  них.  И  как  же  он  угодил этим  дьяконам!  Те  и  ногами
притопывали,  и за головы хватались,  и даже подтягивать начали!  Конечно,
мы,  прочая публика,  были от этого не в накладе; концерт очень затянулся,
благодаря дьяконским нотам, а кроме того, мы могли наблюдать, как дьякона,
переглядываясь  и  перемигиваясь,   решили  единогласно  заманить  к  себе
Шаляпина на  всю  ночь  на  попойку,  и  чуть  только  был  объявлен конец
концерта,  ринулись за кулисы все гурьбой.  Мы стояли,  не уходили, ждали,
чем  у  них  окончится,  но  оказалось,  что  Шаляпин благополучно спасся,
стремительно выскочил на  улицу,  сел на  извозчика и  исчез.  Так вот что
такое слава,  а  Вы?..  Но все-таки я к Вам благосклонна,  и Вы не теряйте
надежды. "Надежды юношей питают, отраду старцам подают", - сказал Пушкин".
     Больше ничего не было в письме,  -  только подпись ее,  обычная: одна
буква "Э",  что означало "Элизабет".  Он вспомнил,  что Лиля,  усердно или
нет, занималась английским языком и даже пристыдила его однажды за то, что
он  не знал,  откуда взялось в  обиходе русской речи слово "хулиган".  Ему
казалось, что "хулиган" - то же, что "хулитель", она же объяснила ему, что
это - испорченное английское слово "хулиген".
     Относительно же  ее цитаты из "Пушкина" он припомнил ясно,  что это -
двустишие Ломоносова,  намеренно,  конечно,  искаженное ею: не "надежды" у
Ломоносова, а "науки". Но на что именно нужно было ему надеяться, этого он
не понял: не то на славу, вроде славы Шаляпина, не то на продолжение того,
что она по-царски назвала "благосклонностью"...  "Неизменно к вам (имярек)
благосклонный Александр (или Николай,  или Павел)".  Так имели обыкновение
подписывать  "всемилостивейшие  рескрипты"  и   "высочайшие  благоволения"
русские императоры.
     Слово "благосклонна" в  письме Лили его коробило,  но он охотно готов
был простить его как шутку.
     Она всегда предпочитала шуточный оборот серьезному,  - он заметил это
за  нею  еще  в  Москве.  Даже серьезнейшее его предложение ей  она тут же
обернула в шутку.
     Выслушав  его  тогда  с  высоко  поднятыми  бровями,  она  немедленно
рассмеялась, и очень естественно у нее это вышло. Потом, может быть только
затем, чтобы смягчить резкость отказа, она спросила:
     - Помните, был такой старый романс:

                 Нравится мне твоя поза унылая,
                 Робко опущенный взгляд.
                 Я бы любил тебя, но, моя милая,
                 Барышни замуж хотят!

     И дальше как это? Да, вот:

                 Глазки твои возбуждают желания,
                 Взгляда их только и жду...
                 Всюду пойду: на край света, в изгнание,
                 Но... под венец не пойду!

     Это в  романсе говорит мужчина,  а  вы  представьте,  что,  наоборот,
барышня говорит так  мужчине,  -  только и  всего.  Есть,  значит,  бывают
иногда,  встречаются на свете,  даже и  в  Москве такие барышни:  не хотят
замуж,  хоть ты их убей,  повесь, а потом застрели или утопи, как тебе бог
на душу положит!..
     И тут же, точно по какому-то капризу, пришла Матийцеву мысль, правда,
очень странная:  "А  что,  если эти  слова "не  теряйте надежды" значат ни
больше ни меньше,  как..." Он даже додумать до конца постеснялся,  до того
тут  же  нелепой стала  казаться ему  внезапно пришедшая мысль...  Просто,
думалось ему назойливо,  она была в большом возбуждении, придя домой после
концерта Шаляпина: пение, как и музыка, вообще сильно действует на женщин.
Возбуждение это надо было ей  немедленно вылить на листок почтовой бумаги,
а  слово "Здравствуйте",  поставленное вначале письма,  ни  к  чему ее  не
обязывало:  письмо  могло  писаться  кому  угодно,  так  себе,  вообще,  в
пространство. И только в самом конце, быть может, она подумала, - кому же,
собственно,  она пишет,  и,  вспомнив о нем, добавила несколько строк ни к
селу ни к городу... Да и о нем ли, действительно, вспомнила? Может быть, о
ком-нибудь  другом,   а   его  адрес  на   конверте  поставила  просто  по
рассеянности или  потому,  что  не  могла  припомнить чьего-нибудь другого
адреса,  и  вот подвернулась ей  под руку -  Голопеевка,  шахта "Наклонная
Елена"...
     Однако эти  обидные для него лично (да и  для Лили) мысли держались в
нем недолго:  чувство радости быстро их  одолело,  а  радость струилась от
письма вместе с духами,  название которых он слышал от Лили, но не удержал
в памяти: пытался теперь вспомнить это французское название - и не мог.
     Кроме  той  постоянной  работы,   в   которую  он   втягивался  после
происшествия  с   ним   в   памятный  вечер,   окрещенный  им   про   себя
"предсмертным",  в  нем самом теперь шла хотя и  подспудная,  но крупная и
новая для него работа: представлялось совершенно необходимым осмыслить все
то,   что  его  окружало,   и  найти  в  нем  свое  определенное,  точное,
безошибочное место.  А  для  этого  приходилось теперь  не  только гораздо
внимательнее приглядываться ко всему кругом,  но и читать об этом то,  что
или не попадалось на глаза или от чего просто отмахивался раньше.
     Голопеевка  не   стояла   особняком  со   своими   двумя   шахтами  и
металлургическим заводом:  она  была  только  небольшой частицей огромного
угольного бассейна, и вот теперь, - только после "предсмертного" вечера, -
мысли Матийцева оторвались от Голопеевки и своего места в ней и ринулись -
он это ощущал отчетливо - в ширь.
     Он  как  будто  сразу сломал какую-то  преграду,  стоявшую перед ним,
открытие сделал.  Может быть,  несколько поздно для  своих лет  сделал это
открытие,  но  зато  оно  вместилось в  него прочно и  навсегда.  То,  что
открылось ему,  было очень серьезно, очень важно, - основа жизни не только
даже  одного  Донецкого  угольного бассейна,  а  и  всех  других  подобных
"бассейнов", всего русского государства в целом.
     Но вот пришло письмо от Лили,  как будто сама она вошла к нему, в его
утлую квартирку,  и как отхлынуло сразу его "открытие"!..  Оно не то чтобы
ушло совсем,  нет,  но отодвинулось,  -  лучше сказать,  озарилось ярким и
радостным светом Лили.  Там было огромное,  и,  между прочим,  его тоже, а
здесь хотя и  небольшое как будто,  по сравнению с тем,  но зато всецело и
исключительно его и  ничье больше.  С  кем мог бы он поделиться своей этой
радостью, да и зачем стал бы делиться ею?
     Если и  навертывалась иногда мысль,  что  как же  это Лиля пишет ему,
новому уже теперь, в таком же точно тоне, в каком писала раньше, то тут же
он  оправдывал ее тем,  что не написал ей ни слова о  своем "предсмертном"
вечере, и как бы мог он написать ей об этом? Она не знала, что произошло с
ним,  и, решал он, хорошо, что не знала. Даже в ответе на это письмо он не
намекнет ей  об этом ничем:  ведь это совсем не веселый концерт Шаляпина в
Воронеже.
     На  сером  сургуче,  которым был  запечатан конверт,  очень отчетливо
виднелись выдавленные печатью имя и отчество Лили -  Елизавета Алексеевна,
но в мыслях Матийцева она оставалась и теперь, как прежде, только Лилей, и
мысли эти,  взбудораженные донельзя, все время упирались в туманные слова:
"Но все-таки я  к  Вам благосклонна,  и  Вы не теряйте надежды..." Что это
значило,  он не мог догадаться,  -  точнее, не решался понять это так, что
она снизошла бы к нему со своих светлых высот...
     Насчет же Шаляпина с его концертом  он  вспоминал  то,  что  пришлось
как-то  год  или полтора назад прочитать ему в одной петербургской газете.
Описывалось весьма гневно, как Шаляпин не то чтобы давал концерт, а просто
был  у  кого-то в гостях в одном из огромных столичных домов и пел там для
хозяев и их гостей,  когда вдруг подают ему записку: "Я умираю, но никогда
в  жизни не слышала Вас,  а мне говорят,  что Вы в настоящее время поете в
одной из квартир  нашего  дома.  Не  принесете  ли  Вы  радости  умирающей
женщине,  - последней уже, быть может, радости в ее жизни, не зайдете ли к
нам,  не споете ли хотя бы одну какую-либо вещь из своего репертуара?  Как
бы была Вам благодарна я, умирающая!"
     Писавшая это  была  дочь одного известного,  умершего уже  писателя и
сама была писательницей,  и  Шаляпин знал это,  и  однако же он написал ей
карандашом на ее же письме:
     "Сударыня! Если  я  буду  петь для всех умирающих,  то через неделю я
останусь без голоса".  И  подписался.  А  не  больше,  как  через  неделю,
умиравшая,  -  она была больна раком,  - действительно умерла.  И в газету
этот случай с Шаляпиным попал рядом с ее некрологом.
     Газета писала тогда о Шаляпине уничтожающе,  Матийцев же думал теперь
о  Лиле,  что  вот  она,  к  счастью,  вполне  здоровая,  получила  полную
возможность услышать Шаляпина,  может быть и не в первый раз,  а пишет ему
не столько о впечатлениях своих от голоса и манеры петь знаменитого певца,
а  больше о  воронежских дьяконах и протодьяконе Вавиле.  Между тем самому
ему  никогда  не  приходилось слышать или  видеть  на  сцене  Шаляпина,  и
несчастным от этого он себя не чувствовал.  Но теперь он замечал за собою,
что  ему  была  приятна удача  Лили  попасть на  концерт "Феди",  как  его
величали дьякона.
     Ведь вот и  его когда-то  в  Москве постигла удача зайти на  выставку
картин как раз в такое время, когда там была Лиля. От себя, с Пречистенки,
она, конечно, приехала тоже на извозчике за двугривенный. Пусть это было и
мало  для  какого-нибудь бородатого пожилого семейного мужичка-извозчика с
его  разбитой на  все  ноги клячонкой;  пусть сама Лиля не  вынесла ничего
приятного для  себя с  выставки,  где ни  одна картина,  как он  знал,  не
произвела на нее заметного впечатления; зато он сам увидел ее там в первый
раз  и  за  это был благодарен и  тому неведомому извозчику и  его кляче с
запалом...
     Он уселся было уже за стол,  чтобы написать ответное письмо Лиле, как
услышал у себя в  прихожей  чей-то  знакомый,  громкий,  уверенный  голос,
обращенный к Дарьюшке, и через две-три секунды увидел перед собою инженера
Яблонского с шахты "Вертикальная  Елена",  как  будто  какою-то  невидимой
сеткой  огражденного  от  угольной пыли,  до того он был крупичато бел и в
безукоризненно  белой,  даже  накрахмаленной  рубахе,  что  очень  изумило
Матийцева.
     Между ним  и  Яблонским не  было  ни  малейшей близости,  хотя они  и
служили у  одних  хозяев.  Они  как-то  сразу  не  сошлись характерами,  и
Матийцев не искал с ним сближения,  а Яблонский тоже его чуждался. Поэтому
Матийцев  широко  открытыми  глазами  смотрел  на  крупную  фигуру  своего
старшего товарища,  на  его круглое лицо с  пушистыми холеными соломенного
цвета усами: каким ветром могло его занести к нему? И как бы для ответа на
немой вопрос его глаз Яблонский сказал ненужно крикливо:
     - Вот теперь я вижу, что вы живы-здоровы!.. Мое шанованье, пане!
     Из-под усов блеснули крепкие ровные зубы,  а  серые наблюдавшие глаза
заискрились веселостью;  даже  и  теплая мягкая рука  его  явно стремилась
показать, что она настроена вполне дружественно.
     - А  где  же  тот  знаменитый стул,  который?..  -  тут же  и  весьма
непоследовательно спросил Яблонский, оглядывая комнату.
     - Какой стул?  -  Но,  тут же догадавшись,  о  каком стуле спрашивает
гость,  Матийцев сказал:  - Знаменитый стул этот, - точнее, его обломки, -
увезен судебным следователем.
     - А-а,  будет  лежать  на  столе  вещественных доказательств,  как  и
полагается, во время суда... Ну, положим пока это на другой стул, не столь
знаменитый.
     И  Яблонский тут же  освободил себя от  довольно объемистого свертка,
который держал в левой руке, добавив небрежно:
     - Тут я  захватил кое-что,  идя к вам,  а то вдруг у вас,  думаю,  не
окажется, и придется беседовать нам всухую.
     Яблонский был всего лет на пять старше Матийцева,  но у  него был уже
вполне солидный вид  зрелого человека,  знающего себе  цену и  понимающего
кое-что  в  жизни.  Усевшись  около  стола  и  очень  внимательно  оглядев
Матийцева, он как будто неподкупно искренне решил:
     - Молодцом!   Положительно,   молодцом   глядите!..   Чертовски   вам
повезло!..  Ведь такой случай,  как с вами,  его прямо бы заказать надо, -
буквально так:  заказать!  Дать  рублей двадцать -  тридцать этому чудищу,
коногону Божку,  -  я  ведь его отлично знаю,  он у меня на "Вертикальной"
был,  пока я  его не прогнал;  тогда он на "Наклонную" перешел,  сокровище
это!..  Что у вас,  мускулы,  что ли, имеются? - И Яблонский беззастенчиво
охватил пальцами правую руку Матийцева выше локтя.
     - Только для домашнего употребления,  - скромно сказал Матийцев, мало
что понимая и  в  этом визите Яблонского и  в  том,  что им говорилось так
шумно.
     - Да-а,  - мускулы самые средние, конечно, - протянул Яблонский, - но
все-таки у вас было то преимущество, что Божок был перегружен сиволдаем...
Так или иначе,  счастливо отделались, счастливо, - с чем вас и поздравляю!
- И  Яблонский затем снова протянул ему  руку  и  даже  привстал при  этом
немного для пущей торжественности.
     - Имейте в виду,  что вы теперь на хорошей дороге,  - это я даже и от
нашего  Безотчетова слышал  и  с  ним  совершенно  согласен,  -  продолжал
Яблонский столь же  оживленно.  -  Как же,  поймите:  инженер,  заведующий
шахтой  стал  объектом  покушения на  убийство со  стороны  шахтера,  что,
разумеется,  скоро будет разбираться в окружном суде,  попадет,  - это как
дважды два верно,  -  в газеты, это - событие! Это создаст вам имя в самом
скором времени,  вы  увидите!..  Это  зна-ачительно подымет вас  в  глазах
горнопромышленников!  Вы блестящую карьеру себе этим сделаете,  - помяните
мое слово!  И это,  как хотите, надобно нам по-товарищески вспрыснуть, как
говорится...  У вас, кстати, штопор-то есть, чтобы бутылку откупорить?.. А
если нет, то как же нам быть?
     - Кажется,  есть на кухне, - пробормотал неприятно пораженный словами
Яблонского Матийцев и крикнул в сторону дверей: - Дарьюшка!
     А Дарьюшка, должно быть, стояла за дверями, стремясь послушать, о чем
говорить будет гость, потому что вошла со штопором.
     - Вот,  она  свидетельница,  -  беря  у  нее  штопор,  весело говорил
Яблонский,  -  что  я  к  вам  заходил на  другой же  день  после этого...
происшествия с вами!
     - Были,  были,  как же!  Заходили проведать,  - торопливо подтвердила
Дарьюшка.
     - Вот!..   Был,  но  мне  сказал  доктор,  что  вас  лучше  всего  не
беспокоить,  что было и  понятно...  А штопор ни к черту,  э-э!  Разве это
штопор? Это только идея штопора и то топорная!.. Все же попробуем.
     И  Яблонский,  точно он,  а  не  Матийцев был  здесь хозяином,  начал
выкладывать из  свертка на  стол  ве