поминального обеда не ждать!
     Только после этих  неожиданных для  Дарьи Семеновны слов ушел совсем и,
как отнеслась к  этому она,  не думал.  Может быть,  и не говорил бы так при
Наде,  но  Надя в  это время была на  кладбище,  где Егорий и  Дунька копали
могилу.
     После бурной своей вспышки против тризны вообще Сыромолотов все-таки не
был убежден в том, что обряд этот не будет соблюден и что его Надя не станет
тут ревностной помощницей матери.
     Введя к себе в дом Надю,  как жену,  он день ото дня убеждался, что она
во  всей возможной полноте унаследовала от  Дарьи Семеновны не то что просто
хозяйственность,  а  упоенье домоводством,  и,  носясь на этом коньке своем,
сталкивалась с  тоже  весьма хозяйственной Феней,  причем отголоски их  ссор
доносились иногда и  в  его мастерскую в  виде повышения голосов и излишнего
хлопанья дверьми.
     Заказать в  цветочном магазине венок он сам предложил Наде и дал ей для
этого деньги,  но совсем не думалось ему о  том,  куда после похорон попадет
этот венок.  Думалось о  том,  какой формы памятник заказать потом на могилу
Петра Афанасьевича и какой рисунок взять для железной ограды.
     Это была гораздо более привычная для него область,  и  почему-то упорно
начал  рисоваться перед  ним  крест,  хотя  и  каменный,  но  сделанный "под
березу".  В Симферополе,  как и во всем Крыму,  не росли березы,  а это были
любимые деревья Сыромолотова.
     И, придя домой в этот день, Алексей Фомич, не следя за часами, исчертил
большой лист  бумаги проектами памятников на  скромной могиле дедушки Нади и
рисунками ограды к этой могиле.
     Обеда в этот день не готовила Феня, - она была в доме Невредимовых, - и
Алексей Фомич сам  ставил для себя самовар,  а  после чая,  когда уже начало
темнеть, сам закрывал ставни окон и зажигал лампы.
     Потом по  привычке ходить,  хотя и  медленно,  из угла в  угол по своей
мастерской, долго ходил и думал.
     Было о чем думать: то, что свалилось на него так внезапно и неожиданно,
было подготовлено, конечно: так же внезапно падает и сук, если он подпилен.
     Утром в  день  похорон Надя пошла в  свой родной дом  рано,  чуть стало
светло,  но Алексей Фомич сознательно не торопился. Зато когда подходил он к
дому Невредимовых,  он застал,  как и  думал,  и на улице,  и на дворе,  и в
комнатах дома очень неприятное ему большое многолюдство.
     Все  здесь  пришли,  конечно,  из  того  квартала,  в  котором оказался
покойник, и никому, конечно, никакого дела не было ни до этого покойника, ни
до его родных, - так ощутил Сыромолотов.
     Октябрь  стоял  теплый,  как  и  полагалось крымскому октябрю,  поэтому
женщины были  здесь в  одних платьях,  хотя  среди них  гораздо больше видел
Сыромолотов старух, чем молодых...
     Идя к дому Невредимовых,  смотрел Алексей Фомич на чистое,  прозрачное,
молодое небо,  а  около ворот дома  увидел сивобородых морщинистых стариков.
Задержавшись в  калитке,  услышал он  -  один  такой,  лишний уже  в  жизни,
завистливым голосом спрашивал другого:
     - Это сколько же,  выходит,  седмиц прожил упокойник? Чи дванадцать, чи
тринадцать?
     А другой отвечал, считая на скрюченных пальцах обеих рук:
     - Як  осемдесять  осемь,  кажуть  люди,  то...  до  тринадцати трох  не
дотягнув... Ну, а все ж таки... богато надбал.
     - Труда никакого не  знал,  вот  почему богато надбал!  -  твердо решил
первый старик, чем заставил слегка улыбнуться про себя Сыромолотова.
     На  дворе,  увидел  Сыромолотов,  несколько  человек  мальчишек лет  по
двенадцати, очень весело настроенных, гонялись один за другим и угощали друг
друга подзатыльниками.
     - Вы что это тут, а? - строго спросил одного из них Сыромолотов.
     - Мы-то?  Мы певчие, - объяснил тот, и Сыромолотов догадался, что Дарья
Семеновна пригласила для пущей пышности похорон хор певчих из  церкви своего
прихода, и вспомнил, что регентом этого хора был некий Крайнюков, известный,
с одной стороны,  тем, что вместо кисти левой руки была у него култышка, а с
другой стороны,  тем,  что на него иногда "находило". Что именно "находило",
этого  никто  толком  объяснить  не  мог,  только  показывали  указательными
пальцами себе на лоб и поджимали губы.
     Входя  в  дом  и  вспоминая  об  этом,  Сыромолотов отчетливо  подумал:
"Остается пожелать, чтобы хотя до конца похорон на него ничего не "нашло". В
том,  что сейчас он  увидит этого регента,  Алексей Фомич не сомневался,  но
прежде, чем регента, он увидел священника о.Семена и дьякона о.Митрофана.
     Хотя дом Сыромолотова тоже считался в  приходе о.Семена Мандрыки,  но в
первый раз близко увидел его Алексей Фомич только теперь.
     Крупный и с крупными чертами лица,  мясистого и сохранявшего еще летний
загар,  с объемистым,  бугроватым, начисто лишенным волос черепом, с широким
ярким  носом,  уткнувшимся в  широкую же  белую  бороду,  о.Семен оказался в
достаточной  степени  живописен.   Жирноплечий,   сутуловатый,  в  разговоре
шумливый,  так как наверно плохо уж слышал,  и,  как истый украинец,  сильно
напиравший на "о",  он ничем не обнаружил к  художнику неприязни за то,  что
тот никогда не бывает в  приходской церкви и не принимает причта у себя дома
ни на Рождество, ни на Пасху. Он даже пытался участливо улыбаться, насколько
позволяли это  ему  очень толстые губы и  тугие,  как  литые резиновые мячи,
щеки.
     По всему складу его угадывал в нем Алексей Фомич густой бас,  между тем
в  церкви и вот теперь на похоронах петь о.Семен должен был,  как священник,
тенором, а басом - дьякон, о.Митрофан, между тем как внешность его была явно
теноровая:  он  был щупловат,  хотя уж тоже пожилой,  имел чуткие к  звукам,
очень  легко  вспархивающие брови  и  жидкую  чалую  бородку,  которую часто
гладил, захватывая ее всю сразу костистой белой рукой.
     Вместе с духовенством в комнате,  смежной с тою,  в которой стоял гроб,
был  и  регент  Крайнюков,  показавшийся Сыромолотову несколько  похожим  на
автопортрет художника Федотова:  такой же  облысевший лоб,  такое же бледное
нездоровое лицо, такие же унылого вида усы подковкой.
     О.Семен, как бы повинуясь внушению свыше, сказал Алексею Фомичу:
     - Вот теперь,  по кончине Петра Афанасьевича,  вам подобает быть главою
дома, потому как Дарье Семеновне стало уж теперь тяжело, бедной...
     - Да еще и одного из сыновей потеряла, - ведь это что значит для матери
сына потерять!  -  добавил о.Митрофан,  и  брови его  взлетели изумленно при
таком напряжении мысли.
     А  регент  Крайнюков,   улучив  удобную  минуту,  спросил  Сыромолотова
вполголоса:
     - Не довелось ли вам слышать,  что я  написал музыку к "Буря мглою небо
кроет"?
     - Нет, простите, не приходилось слышать, - ответил Алексей Фомич.
     - Как же так? В одном городе живем... и оба мы с вами люди искусства...
- забормотал явно обиженный Крайнюков,  и,  испугавшись,  как бы  вот именно
теперь на  него не  нашло,  Сыромолотов поспешил убедить его,  что  в  самое
ближайшее время  он  непременно явится  послушать исполнение "Бури" под  его
дирижерством.
     В   гробу,   стараниями  Егория  обитом  белым  глазетом,   лежал  Петр
Афанасьевич в  строгом черном сюртуке с  двумя орденами,  с  желтой восковой
свечкой в  руках  над  золотопечатной бумажкой,  называемой,  как  знал  это
Алексей Фомич, "молитвой".
     А  Надя изумила его тем,  что,  одетая теперь в черное траурное платье,
быть может взятое у матери,  она,  почти не отходя от гроба,  все смотрела в
лицо дедушки и  даже поправляла зачем-то свечку над "молитвой",  складки его
сюртука. И глаза у нее так же опухли уже от слез, как и у Дарьи Семеновны.
     Так как ни Аннушки, ни Фени, ушедшей сюда вместе с Надей рано утром, не
видел  в  комнатах  Алексей  Фомич,  он  понял,  что  обе  они  на  кухне  и
священнодействуют там, готовя все-таки поминальный обед.
     Венок,  за которым ездила Надя накануне,  стоял теперь,  прислоненный к
спинкам двух стульев, в головах гроба.
     Но вот в  открытой из прихожей двери появился еще венок.  В нем были те
же  осенние  цветы:   розовые  астры,  белые,  желтые,  розовые  хризантемы,
сине-лиловая лобелия и  розаны разных оттенков.  А  вслед за  венком вошли в
комнату двое  низеньких старичков,  одинаково одетых и  лицами очень похожих
друг на  друга:  оба лобастенькие,  с  равно подстриженными седыми усиками и
седыми ежиками на головах. Сыромолотов вспомнил, что слышал о них: братья, и
даже близнецы,  бывшие сослуживцы Петра Афанасьевича по  губернской архивной
комиссии.
     Когда венок их  был установлен на  двух венских стульях рядом с  венком
Нади,   они,   одинаково  пристукивая  каблуками,   подходили  с  одинаковым
сочувствием семейному горю и к Дарье Семеновне, и к Наде. Наконец, подошли и
к Сыромолотову.
     - Разрешите познакомиться: Козодаевы! - сказал один из них, почтительно
улыбнувшись одними только белесыми глазами.
     - Какое несчастье постигло вас!  -  сказал тут же другой,  сочувственно
покачав головой.
     Не  придумав,  что им ответить,  Алексей Фомич только пожимал их руки и
склонял несколько голову то в сторону одного, то другого.
     - Мы слыхали,  что и вас лично постигло горе! - выразительно проговорил
первый Козодаев.
     - Это мы имеем в виду ранение вашего сына, - пояснил другой Козодаев.
     - Откуда же  вам  это известно?  -  удивился Алексей Фомич,  но  тут же
поправился: - Да... благодарю вас... да! Сын мой, художник, - он стал теперь
калека,   инвалид,   да!..  А  брат  моей  жены,  тоже  прапорщик,  убит  на
Юго-западном фронте.
     И по тому,  как согласно закивали головами братья,  увидел, что это они
тоже знают.
     - А  есть ли  линейка,  чтобы гроб установить?  -  спросил тут  о.Семен
Сыромолотова,  который этого не  знал.  Но  его выручил один из  Козодаевых,
очень живо ответивший:
     - А вот же мы как раз на линейке нарочно и приехали!
     Другой же добавил:
     - И приказали извозчику, чтобы стоял и ждал.
     - Тогда что же, - тогда начнемте вынос тела усопшего!
     И  все пришли в движение от этих как бы командных слов о.Семена,  и тут
Алексей Фомич увидел откуда-то  взявшегося Егория Сурепьева,  который первым
подошел к гробу, растопырив руки так, точно хотел охватить гроб в середине и
вынести его один.
     Пиджак на  нем был не  тот,  драный на  локтях,  а  гораздо новее,  под
пиджаком же оказалась чистая белая рубашка, вышитая елочками. Невольно повел
глазами по сторонам Сыромолотов, - не здесь ли Дунька, - и увидел ее: стояла
в  дверях,  -  в синем платке на голове,  и лицо ее показалось ему как будто
недавно вымытым.
     "Мы еще придем к вам, - вы нас ждите!" - вспомнились ему зловещие слова
Егория,  когда он уходил от него, хоть и не вместе с Дунькой, в первый день,
и ему стало очень не по себе.
     А когда гроб был установлен на линейку и все, бывшие в доме и на дворе,
вышли  на  улицу  и  ее  запрудили,  Алексей Фомич  увидел прямо перед собой
подступившего сзади моряка, который оказался на полголовы выше его ростом и,
пожалуй,  не уже его в плечах, с погонами отставного капитана второго ранга.
Рыжебородый,  надменного вида,  весьма сосредоточенно присмотрелся он к нему
колючими серыми глазами и спросил отрывисто:
     - Кого это хоронят?
     И  надменный вид моряка,  и этот вопрос,  обращенный почему-то именно к
нему, очень не понравились Сыромолотову, и он отозвался сухо:
     - Старика, как видите.
     Гроб тогда не  был  еще  накрыт крышкой,  и  моряк отставной стал очень
внимательно рассматривать покойника; наконец спросил:
     - Чиновник бывший?
     - Да, служил.
     - Все эти чиновники вообще...  - начал было моряк, передернув носом, но
вдруг,  неожиданно для Сыромолотова, перебил себя: - Вижу, что вы русский!..
Да?.. Коняев! - твердо, по-военному, представился он и протянул руку.
     - Сыромолотов! - пророкотал Алексей Фомич.
     Он подумал тут,  что моряк спросит: "Не художник ли?" - но моряк ничего
не спросил; он заговорил сообщительно о своем:
     - Я из Севастополя сюда приехал... хлопотать о прибавке пенсии. Цены на
все,  видите ли,  растут, а почему же пенсий не прибавляют? Пенсия моя почти
уже стала нищенской, - поняли? Вот!
     - Кто  же  здесь может вам  к  ней  что-нибудь прибавить?  -  усомнился
Алексей Фомич.
     - Э-э,  кто,  кто!  -  сделал гримасу Коняев.  -  Тут  есть  комитет со
средствами, отпу-щенны-ми правительством на поддержку офицеров, пострадавших
во время войны,  - поняли? Вот! Однако чиновники, чиновники там сидят, и все
очень,  доложу,  подо-зри-тельны  по  своей  национальной принадлежности,  -
поняли? Вот!
     Тут  капитан  Коняев  повел  около  носа  указательным пальцем,  искоса
поглядев на Сыромолотова так проникновенно, что тот этим как бы вынужден был
заметить:
     - Вам бы снова поступить на службу!
     - Просился! Да!.. Не взяли! Контужен в голову в бою под Порт-Артуром на
"Ретвизане"... Вот!
     Это  название погибшего во  время  войны  с  Японией  корабля напомнило
Сыромолотову гибель "Марии", и он спросил:
     - А вот там у себя,  в Севастополе,  не пришлось ли вам слышать, отчего
погиб дредноут "Мария"?
     - "Им-пе-рат-ри-ца Мария",  а не какая-то там "Мария",  -  поправил его
Коняев.  -  Да,  погиб,  я видел,  как он горел...  Какой-то, говорят, немец
взорвал,  прапорщик флота... Сколько получил за это, подлец, вот вопрос?.. А
получил, мерзавец! Этому отвалили куш! Свои же, конечно, немцы!
     - Прапорщик флота,  вы говорите? - И тут же представился Алексею Фомичу
муж Нюры,  Миша Калугин,  как он, с забинтованной головой и в зеленой шинели
лесничего,  подымался по лестнице на Графской пристани... поэтому он добавил
резко: - Это вы слышали какую-то дурацкую глупость и ее повторяете!
     - Ка-ак так "глупость"! - надменно вздернул голову Коняев.
     - Так и глупость! - упрямо повторил Алексей Фомич.
     - Вы... смеете... оскорблять... штаб-офицера флота?
     - Я всегда называю вещи своими именами, - так привык!
     Сыромолотову показалось  при  этом,  что  моряк  с  контуженной головой
сейчас же кинется на него,  и  он привел все свое тело в  состояние обороны,
несколько подавшись назад,  но  капитан Коняев,  смерив его с  головы до ног
злыми глазами, только пропустил сквозь зубы, задыхаясь:
     - Понял!.. Я по-нял, с кем имею дело! С немцем!
     И,  как бы  отбросившись от  него,  пошел строевым шагом назад,  откуда
появился;  Сыромолотов же стал искать глазами Надю, благодарный случайности,
отвлекшей ее в  сторону от него как раз в  тот момент,  когда этот отставной
моряк, у которого явно "не все дома", порочил мужа ее сестры.
     И о.Семен,  и дьякон,  бывшие в комнатах в подрясниках,  теперь засияли
серебром чернопарчовых риз,  и регент Крайнюков,  собрав свой хор,  взмахнул
вдохновенно здоровой рукой выше головы, и грянуло на всю улицу для начала:
     - Свя-ятый боже! Свя-яты-ый кре-епкий!..
     Петр  Афанасьевич Невредимов отправился из  дома,  который  строил  лет
шестьдесят назад,  в  свой последний путь...  И тут подошли к Алексею Фомичу
Надя с матерью, чтобы идти за гробом всем вместе не разбиваясь.


     Какую бы  картину ни писал художник,  он прежде всего должен определить
для нее свое место,  свой наблюдательный пункт,  - и во все время работы над
картиной держаться своего места  твердо и  точно.  Чуть  передвинет себя  он
вправо или влево,  чуть опустится ниже или подымется выше, - сразу изменится
и отношение между предметами,  и освещение,  и объем их, - а это значит, что
картина будет уже другой.
     Когда  задумывал Сыромолотов свою  "Демонстрацию",  он  нашел для  себя
место,  вне огромной толпы на Дворцовой площади в Петрограде,  и безошибочно
чувствовал расстояние между собой и  теми,  кто  попал на  передний план его
картины.
     Теперь,  идя  с  обнаженной  головою  на  кладбище  за  гробом  старика
Невредимова,  он двигался вместе с толпою и был в середине ее.  Не наблюдать
всего,  что видно было кругом, он не мог: это было основным его свойством, и
наблюдал он,  как свойственно наблюдать только художникам;  но в то же время
он  не  мог  не  связать плотно этого  шествия толпы со  своей картиной:  он
слишком сжился с  картиной и  не  иначе представлял всех людей на  ней,  как
живыми и стоящими перед глазами.
     Живые люди теперь, около него, и справа и слева шли и часто смотрели на
него,  и глаза их и его встречались.  У него и у этих людей кругом оказалось
как бы одно общее дело...  какое же именно? Старика, прожившего двенадцать с
половиной "седмиц" и  теперь лежащего в  закрытом гробу под двумя венками из
живых цветов,  провожают к его могиле,  и он, в гробу, центр этой движущейся
картины, точка схода всех ее горизонталей.
     Медленно двигались "разбитые на  ноги" коняги извозчика.  Их  была пара
разномастных,  но одинаково линялых:  одна - бывшая вороная, другая - бывшая
буланая.
     Шляпки Дарьи Семеновны и  Нади обвиты черным крепом,  причем на  шляпке
Дарьи  Семеновны колыхалось уныло  при  каждом  шаге  черное страусово перо.
Широкую черную ленту пришпилила Надя и  на рукав Алексея Фомича.  Полагалось
бы  по-прежнему,  довоенному,  чтобы  и  лошади  были  в  черных попонах,  и
факельщики из бюро похоронных процессий,  но даже и  ревностная к соблюдению
всех правил обряда Дарья Семеновна признала это для себя не по средствам.
     Зоркими  глазами  художника пробегал Алексей  Фомич  по  толпе,  идущей
вместе с ним,  и не мог не видеть,  какие в большинстве старые, изможденные,
плохо  одетые  были  здесь  люди.  "Оставьте  мертвецам хоронить  покойников
своих",  -  вспомнилось ему изречение из древней книги. Если не мертвецы еще
эти рядом,  то полумертвецы,  а все,  кто молоды, те в окопах от Балтийского
моря до Черного,  и  там изо дня в день превращают их в мертвецов,  как Петю
Невредимова,  а  других в  инвалидов,  как  Ваню,  бывшего чемпиона мира  по
французской борьбе, "любимое дитя Академии художеств..."
     Хор певчих все-таки честно хотел заработать себе на хлеб, и "Со святыми
упокой" сменялось тягучим "Надгробным рыданием",  причем у Крайнюкова иногда
даже и желтая култышка левой руки поднималась кверху.
     Хор оказался спевшийся: не зря строгость преобладала в лице Крайнюкова;
и  среди  ребячьих голосов  выделялся такой  дискант,  что  годился бы  и  в
соборный архиерейский хор в  "исполатчики",  а  из взрослых певчих у  одного
была  неплохая  октава,  скреплявшая все  ребячьи  и  теноровые голоса,  как
подпись крупного чиновника на казенной бумаге.
     Сравнив про  себя  октаву хора с  подписью крупного чиновника,  Алексей
Фомич  представил ярко  и  ругавшего чиновников здешних  отставного капитана
второго ранга и  его болтовню о  прапорщике флота,  то  есть об арестованном
муже Нюры, своем свояке, но постарался тут же забыть об этом.
     Как раз в это время сзади кто-то спросил довольно громко:
     - А это кого же все-таки хоронят?
     - Архивариуса здешнего...  Кажется,  он  уж  даже  и  отставной был,  -
ответил этому кто-то тоже громко.
     - Вон кого!.. Поэтому, стало быть, окончательно сдают в архив.
     И захихикали оба.
     Алексей Фомич оглянулся и  увидел двух  молодых еще,  но  хромых:  один
сильно припадал на правую ногу, у другого торчал костыль под мышкой.
     - Наверное,  инвалиды войны,  - шепнул он Наде, так как она не могла не
слышать этого разговора, очень, конечно, для нее обидного.
     После этого Алексей Фомич часто поворачивал голову то влево, то вправо,
а то и оглядывался даже, гораздо внимательнее присматриваясь к людям, идущим
зачем-то  за  гробом незнакомого им человека,  как будто ни у  кого здесь не
было своего необходимого дела.
     Все были убогого вида:  старики,  старухи,  увечные... И вспомнился ему
замысел самой молодой из  его картин:  "Нищий Христос",  навеянной строчками
стихов Тютчева:

                Удрученный ношей крестной,
                Всю тебя, земля р