д возымел действие,  однако не больше,  как на три дня, потом
вдруг оказалось, что Дарья Семеновна опять позабыла положить салфетку.
     Тогда вдохновенным голосом начал Петр Афанасьевич снова:
     - Многие ученые утверждают, что...
     - Ах,  голова у меня совсем затурканная! - вскрикнула Дарья Семеновна и
пустилась искать салфетку.
     Все-таки и  после того,  непостижимо уж  почему именно,  нет-нет  да  и
приходилось  Невредимову пускать  в  дело  "многих  ученых,  утверждавших" и
"других, которые яростно отрицали".


        "IV"

     Привыкший  ко  всякой  "письменности"  за  долгое  время  своей  работы
нотариусом,  Петр  Афанасьевич  не  только  вел  чисто  бухгалтерскую  книгу
расходов,  чтобы,  как он говорил,  "не обанкротиться" и  "в порядке держать
бюджет",  но еще и для себя самого ввел строгий режим,  ссылаясь при этом на
Канта.
     - По  Канту,  -  говорил он  Дарье Семеновне,  -  философ такой был,  -
горожане поверяли свои  часы:  раз  Кант  вышел гулять утром,  значит,  семь
часов...  А  вставал он  в  пять ежедневно...  Вот  что такое режим!  Только
благодаря строгому режиму Кант до восьмидесяти с  лишком лет и  дожил,  а то
куда бы ему: хилый был!
     Слова "бюджет" и  "режим" стали любимыми словами Невредимова.  В  режим
поверил он,  как в  средство прожить по  возможности подольше,  чтобы успеть
поставить на ноги всех птенцов брата,  однако и  бюджет нужен был для той же
цели, и он деятельно вникал во все статьи расхода.
     Когда он  был  во  власти страха смерти,  то  просто отписался от  всех
хлопот  и   забот,   сделав  этих   птенцов  в   духовном  завещании  своими
наследниками,  теперь  же,  одержимый твердым  намерением прожить как  можно
дольше, он стал как бы их казначеем.
     Но черствым человеком он не был по своей природе,  а новизна положения,
в  которое он  попал,  его  поневоле омолодила.  Ловя себя на  том,  что  он
слишком,  может быть,  вникает в сложную жизнь пятерых племянников, он часто
говорил им, с виду как бы сердито:
     - Как же мне прикажете воспитывать вас,  если я  не буду входить в ваши
глупые интересы?
     Он не говорил им,  что завел для них особую книгу с надписью "Кондуит",
в  которую не  ленился по  вечерам заносить свои заметки об их поведении,  о
каждом отдельно, стараясь определить их характер. Он не делал этого, когда у
него  были свои дети,  но  тогда и  он  сам  был  еще  молод,  теперь же  он
чувствовал себя как  рачительный хозяин в  новой для него отрасли хозяйства,
тем  более что крупных событий в  общественной жизни тогда,  в  самом начале
века,  было мало,  и усиленно отвлекаться в эту сторону, как это свойственно
старикам, ему не приходилось.
     Но  вот неожиданно Япония начала войну на Дальнем Востоке,  и  восьмеро
птенцов услышали от него как-то за обедом проникновенную фразу:
     - Эх,  паршивый у нас царишка!..  Для войны,  раз она не пустяковая,  а
вполне оказалась серьезная,  разве такой царишка нужен?  Это тебе не  мирное
время, это - смотр для всех наших сил!
     "Царишка" -  это  слово тут же  вошло в  обиход ребят,  и,  может быть,
именно с  него началось их вольномыслие.  В  гимназиях им этого не говорили.
Там они слышали о царе,  что он "благочестивейший и самодержавнейший", а для
разнообразия "благоверный",  как приходилось им петь самим в молитве "Спаси,
господи, люди твоя", испрашивая ему, царю, "победы над сопротивными".
     "Царишка" -  это  с  легкой руки старого Невредимова пошло гулять через
ребят и  по обеим гимназиям,  мужской и женской,  и вообще по городу.  И чем
дальше шла  неудачная война,  тем  с  большей выразительностью произносилось
всеми: "Ца-риш-ка!"
     Старшему из молодых Невредимовых, Коле, было в то время уже шестнадцать
лет  -  возраст очень  восприимчивый и  склонный к  критике.  Он  уже  успел
прославиться в  гимназии тем,  что в сочинении на заданную словесником тему:
"Причины лени  и  апатии Обломова" доказывал,  что  никаких причин к  лени и
апатии Обломова Гончаров не  привел,  что среда,  из  которой вышел Обломов,
была такая же,  из  которой вышел и  сам  автор романа,  однако же  дай  бог
всякому столько путешествовать и столько написать, сколько написал Гончаров.
     Конечно,  словесник отнесся к  этому сочинению неодобрительно,  но Коля
Невредимов,  приведя  много  цитат  из  романа,  яростно защищал свою  точку
зрения,  что Гончаров в этом вопросе оказался не на высоте задачи,  а мог бы
оказаться на большой высоте,  если бы взял свою тему шире и  глубже и указал
бы на истинные причины обломовщины.
     У  одноклассников Коля и до этого случая считался и начитанным и смелым
в  суждениях,  а  после диспута его со словесником репутация его укрепилась,
поэтому от него ждали кое-чего и в будущем.
     Словесник,   человек  еще  очень  молодой,  вздумал  устроить  школьный
спектакль,  и на рождественских каникулах в год начала японской войны силами
исключительно одних гимназистов был сыгран "Ревизор",  причем Анну Андреевну
играл один не по летам толстый и рыхлый семиклассник, загримировавшийся так,
что его не узнали зрители, а роль Марьи Антоновны никто не согласился взять,
кроме   Васи   Невредимова,   хотя   был   он   не   то   чтобы   очень   уж
женственно-миловиден лицом,  а  главное,  так  велик ростом,  что  для  него
пришлось шить особое платье.
     Появление такой величественной девицы с  ажурным веером в руках вызвало
взрыв неподдельного веселья в  зале,  но все должны были признать,  что роль
Марьи Антоновны этот юный артист провел отлично.
     Любовь Васи  к  театру была  так  велика,  что  Петр  Афанасьевич начал
серьезно беспокоиться,  чтобы он не сбежал в какую-нибудь бродячую труппу, и
даже взял с  него честное слово,  что не сбежит,  а  что касалось роста,  то
рослыми, в своего отца, оказались трое мальчиков.
     Как  огромное  большинство  мальчиков,   молодые  Невредимовы  обладали
склонностью к  подвигам,  а наступившая война должна была особенно разогреть
эту природную склонность.  Но как бы много ни было проявлено личной отваги в
эту войну,  война в общем велась из рук вон плохо.  Вооружение русских войск
почему-то было хуже, чем у японцев. Враг оказался сильный, и это должны были
бы  знать прежде,  чем  доводить дело  до  войны с  ним,  однако пренебрегли
подобным знанием,  предоставив японцам наводнить весь  Дальний Восток своими
шпионами,  противопоставив всем  его  силам на  самой дальней окраине России
незначительные гарнизоны и устарелый малочисленный флот.
     Между   тем   всеми   своими   страницами  история   говорила   молодым
Невредимовым, что Россия непобедима.
     - Паршивый царишка!  -  повторяли дедовы слова они все,  обескураженные
неуспехом военных действий и на море и на суше.
     Это была обида,  кровная обида,  нанесенная их юности, поре неукротимых
мечтаний.  Разборзились, расскакались, и вдруг - хлещут кнутом и тянут назад
вожжами.
     Когда  японский адмирал Того  разгромил в  Цусимском проливе балтийскую
эскадру,  посланную выручать Порт-Артур, но опоздавшую, не старый Невредимов
молодых,  а  молодые старого начали спрашивать,  и  спрашивать не о  древнем
Египте,  не об индрикотериях, живших неведомо когда, а о том, что было у них
перед глазами, частью чего они являлись сами, - о родине, о России.
     - Гениальный мы народ или нет, дедушка? - с горящими глазами начинал за
обедом этот острый разговор Коля.
     - Гени-аль-ный ли?  - удивленно повторял такой странный, по его мнению,
вопрос дедушка.
     - Ну да, - гениальный или так себе? - поддерживал брата Вася.
     - Ничего  как  будто:  живем  -  хлеб  жуем,  -  думал  отшутиться Петр
Афанасьевич.  -  И очень многих уже пережили:  половцев, печенегов, обров...
Обры,  а по иному произношению авары, были когда-то такие, и сказано о них в
летописи: "Погибоша, аки обры".
     - Обров,  значит,  мы  победили,  а  вот япошек почему-то  не можем!  -
вставила  средняя  по  возрасту  из  девочек  -   Надя,  вышедшая  бойкой  и
стремившаяся не отстать от старших.
     - Ну-ну, и ты, Брут, тоже!.. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней,
- пытался остановить ее прыть дед,  однако она была неуемной:  она повторяла
упрямо:
     - Вот не можем, - и все, не можем, - и все... Никак не можем, - и все!
     - Далеко -  понимаешь,  как это далеко,  или не понимаешь? Вот по этому
самому: далеко, отсюда и неуспех.
     - А зачем же туда лезли, в эту Маньчжурию? - спрашивал Коля.
     - Ну, это уж дело не наше с тобой, почему да зачем, - не наше!
     - Как же это так "не наше"? Воевать - нам, и позор терпеть тоже нам? На
каком основании? - резко спрашивал Вася.
     - Вот шпилька,  вот шпилька растет!  - качал головой дед, однако только
удивляясь,  а не то чтобы негодуя,  и вдруг находил ответ на вопрос Коли:  -
Народ может и  вполне гениальным быть,  а правительство...  оно,  конечно...
может не соответствовать и, как это говорится, заставляет желать лучшего.
     - Что же,  значит, народ не виноват, что он такое правительство терпит?
- подхватывал эти слова Коля.
     - Народ, народ, - начинал бурчать дед. - Говорят: "народ, народ", а что
такое народ,  и  сами не  знают.  Отвлеченное понятие -  вот что это такое -
народ!
     - Мы -  отвлеченное понятие?  - вскрикивала Надя, крупно округляя и без
того круглые глаза.
     - Та-ак! Ты - тоже, значит, народ? - удивлялся дед.
     - Я? А как же? Конечно, я тоже народ! - подтверждала Надя, оглядываясь,
впрочем, на старших братьев.
     Такого  наскока  дед  уже  не  мог  вытерпеть  хладнокровно:  он  кивал
уничтожающе белой своей головой и говорил свирепо:
     - Ешь и не бунтуй!..  Смотри у меня, еще в гимназии так ляпнешь, что ты
- народ, от тебя дождешься!
     Однако все  замечали,  что  тут  же  он  начинал улыбаться и  тянулся к
салфетке, чтобы в ней спрятать свою улыбку.
     В яркие здесь, солнечно-желтые осенние дни "отвлеченное понятие" обрело
всероссийский голос после того,  как  правительство сконфуженно заговорило о
мире.  Почему-то  вдруг  перестали  получаться столичные  газеты  и  письма:
говорили,  что  поезда не  ходят.  Дошли  слухи,  что  повсеместно перестали
работать заводы;  потом  ближнее:  подняли  восстание матросы  Черноморского
флота,  и один из броненосцев,  - самый сильный, "Потемкин", - уже гуляет на
полной свободе в море и нагоняет страх на полицию портовых городов...
     Теперь  молодежь в  доме  Невредимова имела  ликующий вид  и  сидела за
обедом с  видом именинников,  а  Петр Афанасьевич старался говорить только с
Дарьей Семеновной на такие темы дня, как почем и что на базаре.
     В середине октября, 17 числа, объявлен был царский манифест о свободах.
Манифесту поверили.  На  другой день  толпы  народа залили улицу.  "Свободу"
понимали как  свободу,  поэтому  из  тюрьмы  народ  выпустил арестантов,  из
гауптвахты -  лишенных свободы заключенных там на разные сроки,  - недолгие,
впрочем, - солдат местного гарнизона.
     Народ ликовал - ему казалось, что он добился победы над правительством.
Но,  вынужденно подписывая одной  рукой манифест о  свободах,  правительство
зажало в другой привычную,  испытанную плеть.  В полдень 18 октября в городе
начался погром  евреев,  подготовленный полицией,  и  первыми,  на  кого  он
обрушился, были ликующие толпы народа, ходившие с красными флагами.
     Переодетые городовые,  кучера,  мелкие  торговцы,  а  больше пропойцы с
толкучки,  направляемые приставами,  раздававшими им колья,  пошли навстречу
густой  толпе  манифестантов,  выставив трехцветные флаги  и  портреты царя,
встретили их против губернаторского дома с одной стороны и городского сада с
другой и пустили в дело свои колья.
     Свыше шестидесяти человек было тогда убито ими,  а  к вечеру начали они
громить еврейские магазины.  Пехотный полк, стоявший в городе, был вызван "в
помощь  полиции  для  подавления  беспорядков",   но  так  так  "беспорядки"
производились самой полицией, то солдатам полка просто приказано было занять
взводами перекрестки улиц и не двигаться с места.
     Во  главе  одного  из  таких  взводов  пришлось быть  прапорщику запаса
Ливенцеву,  который  до  войны  был  учителем математики в  здешней  женской
гимназии.  Он не мог,  конечно,  с  одним взводом в сорок человек остановить
погром,  но  молодые Невредимовы знали,  что  дня  через три после погрома в
местной газете появилась такая заметка:  "Офицер 5  пехотного полка Ливенцев
представил в  комиссию юристов пространное показание по делу о  погроме,  из
которого  явствует,  что  полк  проявил  при  этом  преступное  бездействие,
противное военному уставу внутренней службы..."
     Газету с  этой заметкой купили все старшие из  молодых Невредимовых,  и
все показывали ее ему с великой гордостью за своего педагога.
     Тут  особенно  была  взволнована  Ксения,   лучшая  в   классе  ученица
Ливенцева.
     Петр Афанасьевич прочитал эту заметку и раз, и другой, потом сказал:
     - Достойный человек -  вполне достойный,  конечно...  Один  против всех
пошел -  да,  достойный...  Хотя знает, я думаю, что против рожна прет и что
плетью обуха не перешибешь...
     Вздохнул и добавил:
     - Вижу,  что жалко вам будет его лишиться, а не иначе как уволят его из
гимназии.
     Племянницы и  племянники убедились не больше как через месяц,  что дядя
их прав:  против прапорщика Ливенцева в полку было поднято дело,  а когда он
был  выпущен  снова  в  запас,  начальство гимназии предложило ему  выйти  в
отставку, что он и сделал.


        "V"

     К лету 1914 года Петру Афанасьевичу шел уже восемьдесят шестой год.  Но
если в семьдесят лет он и говорил себе: "Однако я древен!", то теперь ничего
такого не говорил, - до того укоренился в жизни.
     Он начал сильно сутулиться и в спине,  не только в шее,  - вообще расти
книзу;  голова его стала заметно дрожать,  особенно когда он волновался,  но
глаза еще глядели остро из-под некстати разросшихся седых бровей, и слуха он
не потерял,  но объяснял это тем,  что регулярно пил лекарство два последних
года.
     Лекарство это было какое-то  патентованное средство,  привезенное из-за
границы одним старым знакомым Невредимова, - белый кристаллический порошок в
красивом объемистом пакете.  Рекомендовано было разводить чайную ложку этого
порошка в  стакане воды  и  пить по  два  глотка несколько раз  в  день.  Но
случилось несчастье:  пакет этот,  еще только что начатый,  лежал на столе в
кабинете,  куда  принесла Евдоксия,  очень уже  постаревшая,  ведро воды для
мытья пола.  Она и сама потом никак не могла понять,  каким образом, вытирая
стол тряпкой,  смахнула с него пакет,  но он попал прямо в ведро с водою,  а
она  даже  не  заметила этого.  Заметил  вошедший минут  через  десять  Петр
Афанасьевич, что в ведре утонуло что-то, и обомлел от ужаса.
     Для другого старика, с менее крепкими нервами и сердцем, такой удар мог
бы,  пожалуй,  окончиться очень плохо, но Невредимов все-таки превозмог его,
хотя и много кричал и ахал.  Выход из тягостного положения нашла на этот раз
хозяйственная Дарья Семеновна,  решившая,  что не  пропадать же  добру,  раз
притом же порошок попал как раз туда,  куда ему и  нужно было попасть,  -  в
воду.
     - Да ведь в какую воду,  Дарья Семеновна,  в каку-ю воду,  - вот что! -
горестно восклицал Петр Афанасьевич.
     - В самую чистую,  из колодца, - в какую же еще? В ту самую, какую и на
чай берем, а также на кухню, - объяснила Дарья Семеновна.
     - Да ведь ведро-то, ведро-то какое? По-мой-ное!
     - Ничего не помойное,  а  самое обыкновенное:  из помойного ведра разве
пол у нас моют? Никогда этого еще не бывало, как я сюда приехала!
     Пораженная   своей   оплошностью  Евдоксия   молчала,   только   кивала
утвердительно головой всему, что говорила ее хозяйка.
     - Да ведь не-ки-пяченая вода-то, сы-ра-я! - последнюю свою горечь вылил
Невредимов, но Дарья Семеновна нашлась и здесь:
     - Да у  нас в  колодце вода такая чистая,  как слеза,  ее и кипятить не
надо...  И  разве же  написано было на  бумажке,  чтобы непременно кипяченая
была?
     Действительно,  этого сказано в наставлении на пакете не было, и за это
ухватился, наконец, Петр Афанасьевич, как за последний довод.
     Размокшую бумагу пакета со  всею осторожностью вытащила Дарья Семеновна
из ведра серебряной столовой вилкой, воду же с распустившимся в ней порошком
разлила  по  бутылкам,  которые  накрепко  заткнула  пробками  и  запечатала
сургучом. А когда все это окончила, сказала так удовлетворенно:
     - Вот теперь и пейте себе на здоровье! - что Невредимов даже успокоился
и отозвался ей:
     - Вы, Дарья Семеновна, прямо какая-то волшебница, ей-богу, волшебница!
     Однажды было уже с ним,  что невестка спасла его,  может быть,  даже от
смерти.  Вздумав съесть кусок вареного мяса,  он  довольно долго работал над
ним беззубыми деснами, однако не прожевал, и комок застрял у него в глотке.
     Кричать о помощи он не мог,  только хрипел, но Дарья Семеновна заметила
это  и  вовремя бросилась к  нему,  чтобы вытащить из  его  рта комок своими
пальцами.  Теперь с этим утопшим пакетом вышло так,  что она "деда" вторично
спасала.  Это  был  лишний повод  к  тому,  чтобы в  целебность заграничного
средства поверить прочно, а во что поверишь, то не обманет: Петр Афанасьевич
всем говорил, что держит его на земле порошок, который он принимал.
     А  большое гнездо начинало уже пустеть,  и  птенцы из  него разлетелись
почти  все  к  этому  времени,   причем  старший  из  них,   Коля,   окончив
петербургский политехникум,  остался в столице, работал на одном из заводов;
следующий за  ним,  Вася,  окончив там же  медицинский факультет (он сдержал
слово,  не соблазнился рампой),  стал земским врачом в  одной из черноземных
губерний;  из  Ксении,  тоже  успевшей уже  окончить высшие женские курсы  в
Москве,  вышла учительница;  отличавшийся в гимназии способностью к черчению
географических карт  Петя  заканчивал институт инженеров путей сообщения,  -
сдавал дипломную работу и был тоже в Петербурге, как и Коля.
     Только  двое  младших из  пяти  братьев пока  еще  носили  студенческие
тужурки,  а  самая младшая из  сестер -  Нюра  -  только что,  в  конце мая,
окончила  гимназию и  пока  еще  не  решила  окончательно,  куда  именно  ей
поступить теперь.
     Ей  и  сказала обрадованно курсистка-бестужевка Надя,  когда  вернулась
домой после встречи с художником Сыромолотовым на улице:
     - Обещал! Обещал дать этюд для лотереи!
     Нюра вышла ростом ниже сестры -  круглая,  полная, больше других сестер
похожая на  свою мать,  и  манера говорить,  и  голос были такие же,  как  у
матери.
     Она обрадовалась:
     - Это тебе повезло, Надя! Как же ты его уломала?
     - Никак не уламывала,  я у него даже и не была: просто встретила его на
улице,  сказала,  он  сразу  и  согласился.  Завтра к  нему  пойду в  начале
одиннадцатого.
     - Ну, значит, ты ему понравилась! - решила Нюра.
     - Фу-у,  "понравилась"!  -  зарделась  Надя.  -  Такие  разве  обращают
внимание на  нас,  грешных!  Ты  бы  на  него посмотрела,  какой он!  Мне  и
говорить-то с ним было страшно, только я виду не подавала.
     - Что же он, рычит и гавкает?
     - На улице-то он,  положим,  не рычал,  но, должно быть, потому только,
что ему просто некогда было: он торопился куда-то.
     - Сыромолотов торопился?  -  удивилась Нюра.  -  Куда же  это  ему было
торопиться,  если он  никого знать не хочет?  Я  сама раза три видела его на
улице,  он прямо каким-то мертвым шагом ходит!  Больше стоит и разглядывает,
как сыщик...  Но раз этюд дает,  то,  конечно,  дело не наше, - бог с ним, а
этюд мы можем и с аукциона продать!
     Мысль о лотерее пришла в голову Наде,  Нюра же ее подхватила и развила,
а два их брата - студенты, которые приехали домой на каникулы, с этой мыслью
вполне согласились и  принялись дружно ее  воплощать,  собирая разные мелкие
вещи и к