пусть лупят в  хвост и в гриву...
Предупредил, как же, - будьте благонадежны. Ну, храни вас бог!
     И  как в хате на Мазурах,  уходя от Ливенцева,  Ковалевский обнял его и
чмокнул в подбородок. Но на фельдфебеля Титаренко, так же как и на стоявшего
рядом  с  ним  фельдфебеля девятой роты,  расположившейся около десятой,  он
прикрикнул, что очень мелки и широки получились у них окопы.
     - Как копали, то вполне было по уставу, ваше высокобродие, - раздумчиво
ответил ему Титаренко.  -  Ну,  что же сделаешь,  когда земля оползает?  Все
одно,  как по  киселю бадиком борозду делать,  так и  это...  Это же  чистый
кисель, а не земля.
     - Углубить!  -  приказал Ковалевский и  спустился с гребня,  едва успев
пожать руку Урфалову и кое-кому из младших офицеров,  потому что над головой
пролетела,  визжа,  австрийская шрапнель,  а  за  ней другая,  так что могло
явиться подозрение, не узнали ли австрийцы о готовящейся атаке и не хотят ли
они  показать,  что  к  ней  готовы.  А  между тем  надо  было  окончательно
установить свои  свободные роты  уступом за  Кадомским полком  и  следить за
несомненным успехом  этого  полка,  чтобы  не  упустить  подходящего момента
расширить этот успех.
     Незадолго перед  одиннадцатью часами он  был  на  месте,  где  стояли в
готовности роты  второго  и  первого  батальонов.  Вынул  часы,  смотрел  на
минутную стрелку.  Все  уже  было  сказано  командирам рот,  -  нечего  было
приказать больше.  Пролетали иногда, то визжа, то мяукая, то лязгая, снаряды
австрийцев.
     - Погодите,  голубчики, погодите, - говорил Ковалевский, кивая капитану
Широкому. - Сейчас и мы вам всыпем, до новых веников не забудете!
     Но  вот  минутная  стрелка  дошла  до  одиннадцати.  Все  напряглось  в
Ковалевском  в   ожидании  оглушительного  залпа  своей  тяжелой.   Он  ждал
полминуты, минуту, две... Наконец, пробормотал:
     - Что за черт!  Так ушли вперед часы,  а только два часа назад поставил
по часам Палея...
     Через четверть часа он уже звонил в  штаб полка,  чтобы узнать,  в  чем
дело.  Сыромолотов справился и ответил, что атака отложена на два часа из-за
тумана.
     - Ну вот тебе на!  Отложена.  Из-за тумана ли, или все эти Плевакины не
изволили  еще   найти  наблюдательных  пунктов?   Ох,   начинается  какая-то
абракадабра. Чувствую, что начинается!
     Все-таки довольно терпеливо Ковалевский прождал еще  два часа.  За  это
время  ему  доложили из  штаба  полка,  что  одна  из  австрийских шрапнелей
ворвалась  в  халупу,  занятую  музыкантской командой,  в  то  время,  когда
музыканты еще не вернулись с позиций, куда отправляли хлеб; поэтому никто из
них и не пострадал,  но инструменты все исковерканы,  изувечены, приведены в
полную негодность.
     - Ну вот,  небось ругали меня в  "до мажоре" за то,  что я  их с хлебом
послал,  выспаться им не дал,  а теперь пусть за это мне спасибо скажут, что
живы остались,  - протелефонировал Сыромолотову Ковалевский. - На войне так:
не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
     В  тринадцать  часов  его  известили,   что  артиллерийская  подготовка
назначена на пятнадцать часов. Ковалевский выругался и уехал в штаб.
     Но к  пятнадцати часам он все-таки был на месте.  В  штабе узнали,  что
наступление должно было  развернуться от  деревни Доброполе,  -  с  большими
потерями взятой накануне той дивизией, к которой принадлежал Кадомский полк,
- и  к  северу от  нее;  так что на  высоту 370 никто не наступал,  и  роты,
сидящие там,  оставались,  значит, без всякой поддержки на случай контратаки
австрийцев.
     Еще  что  он  окончательно  уяснил,   будучи  в  штабе,   это  то,  что
артиллерийский обстрел,  на  который возлагали такие большие надежды,  будет
вестись вслепую,  что орудия не пристреляны,  что командирам тяжелых батарей
совершенно  неизвестно  расположение  австрийских  блиндажей,   фланкирующих
участков,  пулеметных гнезд,  мест скопления резервов,  -  вообще решительно
ничего,  что  приготовлено австрийцами за  трехмесячное сидение их  здесь на
одном месте. Фотографических снимков австрийских позиций не было и в помине.
Три неповрежденных самолета, прибывшие для этой цели, еще не пытались летать
ввиду тумана.
     После  того  как  Ковалевский  увидел  утром,  что  собой  представляет
блиндаж,  захваченный Ливенцевым,  он  теперь,  в  пятнадцать  часов,  когда
надвигались уж  сумерки,  отчетливо  начал  понимать,  что  замыслы  высшего
командования по-детски  просты:  вполне  бессистемной затратой  какой-нибудь
тысячи  чемоданов потрясти  до  ужаса  австрийских солдат  и  обратить их  в
неудержимое бегство, к которому они так привыкли.
     Канонада началась,  наконец,  на  этот  раз  точно в  пятнадцать часов.
Неумолкающий гром  выстрелов сзади  и  гул  высоко пролетавших снарядов были
действительно так жестоки и ни с чем в природе не сравнимы, что потрясенными
оказались свои  же  солдаты.  Они  стояли,  пригнув головы и  переглядываясь
исподлобья.
     Но  вот  кончилось,  как  отрезало.  Упала  тишина,  и  третий батальон
кадомцев пошел в атаку на высоту 384.
     Упала  тишина  только сзади,  а  спереди австрийцы продолжали выпускать
снаряды,  неторопливо, размеренно, методически, как делали они это весь этот
день  и  до  ураганного огня  русских.  Казалось бы,  все  там  должно  быть
исковеркано,  изувечено,  как  медные трубы полка Ковалевского,  -  но  нет:
по-прежнему визжа, и мяукая, и лязгая, продолжали лететь шрапнели и гранаты,
и Ковалевский вдруг понял,  что атака, в успехе которой он не сомневался еще
утром,  обречена на  провал...  Но  вот  огневой вал русских чемоданов снова
покатился уже по тылам австрийских позиций.
     Кадомцы шли,  тяжело ступая,  с трудом выдирая ноги из пахоты.  Как они
были непохожи на бравых вчерашних кадомцев!  Зеленые от сумерек лица их были
сосредоточенно-угрюмы.  У  всех  очень резко запали щеки  и  глаза,  выперли
нижние челюсти и скулы.
     Темнота между тем наступала на  них в  то  время,  как они наступали на
совершенно неизвестную им гору,  на гребне которой,  может,  было даже и  не
девять  рядов  проволоки,  в  порыве  вдохновения придуманных командиром  их
четвертого батальона для несуществующей Хупалы,  а  гораздо больше.  Кто мог
поручиться, что проволочные сети разорваны нашей канонадой?
     Прошло с полчаса, как ушли кадомцы. Стало совсем темно.
     - Знаете  что,  -  говорил  Ковалевский капитану Широкому,  -  мы  ведь
призваны развить успех кадомцев,  но успеха,  кажется, никакого не будет. На
всякий случай пошлите цепь дозоров для связи с ними, а я поеду в штаб полка.
Мне здесь совершенно нечего делать. Сообщите мне потом, что и как, но должен
вас предупредить, что если даже вы мне донесете об успехе, я вам отвечу так:
прошу  проверить сведения лично!..  По-моему,  нет  ничего гнуснее и  подлее
втирания очков начальству.
     И он уехал.
     Ваня Сыромолотов совсем не ждал его.  Он сидел в  шинели внакидку,  так
как в штабе было довольно прохладно,  и зарисовывал карандашом в свой альбом
группу: Шаповалова, тоже сидевшего в шинели внакидку, обхватив колени руками
и беспечно насвистывая вальс "Дунайские волны";  Добычина, очень подавшегося
за  последние  дни,   хмурого  от  большой  усталости  и  в  шинели,  плотно
застегнутой на  все  крючки,  и  казначея Татаринова,  который был в  легком
коротком полушубке,  оставаясь пока  таким  же  округлолицым,  каким  был  и
раньше.
     Когда вошел Ковалевский,  все  посмотрели на  него  изумленно,  а  Ваня
сложил альбом.
     Но Ковалевский сказал, стараясь быть спокойным:
     - Продолжайте, господа, продолжайте: это нашим наступательным операциям
не помешает.
     И даже сам открыл альбом Вани - посмотреть на его рисунок.
     Так же неожиданно,  как он вошел,  он спросил Ваню, разглядывая, что он
успел набросать:
     - Как  вы  думаете,  Иван Алексеич,  что нужно иметь командиру корпуса,
чтобы... чтобы хорошо управлять корпусом в бою?
     - Художественное  воображение?   -   полувопросительно  ответил   Ваня,
подумав.
     - Гм...  мнение  специалиста в  своей  области искусства,  -  улыбнулся
Ковалевский.  -  Так же  точно,  если бы  спросить фабриканта обуви,  он  бы
ответил: "Хорошие сапоги для солдат".
     - Однако  без  большого воображения управлять большой армией нельзя,  -
упорствовал Ваня.  -  Взять хотя бы  паршивую эту речку Ольховец...  Если бы
начальство представило себе переправу через нее  во  всех деталях,  тогда бы
оно...
     - Тогда бы оно сказало,  как и сказало нам:  "Используйте для переправы
местные средства".  Вот и весь разговор...  Нет-c!  Надо мыслить войну чисто
прагматически:  причина -  следствие, причина - следствие... цепь логических
посылок  и  выводы.  На  войне  есть  минимум здравого смысла,  из  пределов
которого выскакивать нельзя,  и  знать его надо,  как пятью пять,  но именно
его-то у нас и не знают... И не хотят знать, вот что главное. Самое важное -
это  в  каждый ответственный момент до  точки знать свои  силы,  и  хотя  бы
процентов  на  семьдесят знать  силы  противника.  А  у  нас  знания  только
вчерашние, а сегодняшних - никогда не бывает.
     Так как в  это время зевнул,  всячески сдерживая зевоту и делая поэтому
неестественно страшное лицо,  Добычин, то Ковалевский очень живо обратился к
нему:
     - Лев Анисимыч!  Хотите спать?  Ложитесь,  голубчик,  и  спите.  Копите
энергию.  Она нам сегодня уж не понадобится,  а завтра будет нужна. Покойной
ночи!
     А Шаповалову Ковалевский сказал:
     - Сейчас, должно быть, будет говорить капитан Широкий, но-о... хорошего
ничего он нам не скажет.
     - Как так? Думаете, что атака наша... крахнет?
     - Захлебнется. Это ясно, как фельдфебельский сапог.
     - Неужели, Константин Петрович, захлебнется? - испуганно пробасил Ваня.
     - Как она была подготовлена,  так она и  пройдет.  Вот это и называется
предвидеть...  Стреляли громко,  а  что толку?  В  белый свет.  Незачем было
снаряды тратить.  Много труда затратить пришлось, пока их доставили, а какое
впечатление они произвели на противника?  Сегодня же мы с  вами узнаем,  что
никакого...  А  командир корпуса сейчас десятый робер в винт играет у себя в
Хомявке.  В имении очаровательнейшей,  черт ее дери, польки Богданович!.. Мы
тут  не  знаем,  где  кусок дерева взять для переправы,  а  пошли-ка  солдат
нарубить бревен в ее лесу,  что вам запоет наш корпусный командир!.. И какой
же  может быть  у  него винт без  корпусного инженера?  А  мы  с  вами этого
полубога можем увидеть только во сне. Зачем же он существует, скажите?
     Часов в  девять капитан Широкий сообщил по  телефону,  что высланные им
дозоры донесли что-то совсем несообразное:  будто никаких рот кадомцев в том
направлении,  в каком они шли,  уже не осталось,  -  часть их отошла назад и
вправо, к фольварку Михалполе, а большая часть разбежалась.
     - Ну,  вот видите,  вот видите! Вот вам и успех, который мы должны были
развить... Но все-таки надо же установить связь с ними, чтобы при контратаке
австрийцы не  зашли нам в  тыл.  Вы понимаете?  Пошлите конных разведчиков -
пять-шесть разъездов,  - приказал Ковалевский и, положив трубку, обернулся к
Ване и Шаповалову:
     - Вот вам и главная атака... А сколько было на нее надежд!
     Через час капитан Широкий звонил снова. Оказалось, что два из посланных
разъездов наткнулись на  несколько австрийских команд,  которые высланы были
для улова пленных и сбора оружия убитых и раненых кадомцев.
     - Ну,  вот  видите,  вот  видите!..  Логика вещей  подскажет им  еще  и
контратаку, как это было вчера, а у нас легкие орудия стоят без прикрытия! -
прокричал  Ковалевский  Широкому.   -  Они  могут  свободно  захватить  наши
орудия...  Сейчас же  выделите прикрытие!  Если мы,  даже не зная местности,
вздумали наступать ночью,  то что им мешает при отличном их знании местности
сделать то же? Нужно готовиться ко всему теперь же, - потом будет поздно!
     Отдав этот приказ,  Ковалевский позвонил в штаб дивизии.  Но в ответ на
его доклад о положении на высоте 384 полковник Палей сказал насмешливо:
     - Вот уж действительно у страха глаза велики!  У вас неверные сведения,
Константин Петрович! Кадомцы высоту взяли и идут сейчас дальше. Вообще атака
развивается превосходно.
     Ковалевский спросил ошеломленно:
     - А у вас, у вас откуда такие сведения?
     - Я только что говорил со штабом корпуса.
     - Ну,  знаете ли, я своим разведчикам больше верю, чем штабу корпуса! -
совершенно несдержанно крикнул Ковалевский.  - А так как не хочу потерять ни
орудия, ни деревню Петликовце, то приму меры для их охранения, насколько это
в моих скромных силах... Это и будут мои действия в развитие успеха атаки!
     И он действительно из двух рот первого батальона,  оставшихся в резерве
в  Петликовце,  приказал выделить полуроту в  заставу на  шоссе  с  западной
стороны деревни.
     Австрийской контратаки не было в  эту ночь,  были только обычные поиски
разведчиков;  но штабы убедились наутро,  что целую ночь к ним,  в ближайший
тыл,  с боевого фронта поступали донесения об успехах,  которых не было, и о
стремительном движении вперед в то время, когда полки откатывались назад, на
те же позиции, с которых начинали атаку.
     Это  вызвало  наутро  негодующий приказ  по  армии,  которым  строжайше
воспрещались ложные донесения, мягко названные "непроверенными слухами".
     Так  как уничтожающее действие самых мощных машин войны не  могло быть,
конечно,  взято  под  подозрение,  то  в  штабе  армии  усомнились в  уменье
артиллеристов владеть ими и усиленно начали искать германских руководств для
стрельбы из  тяжелых орудий.  Скромно и  далеко не полно потери армии за эту
ночь были исчислены в пять с лишним тысяч.


        "ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ"

     Третий день  наступления выдался неожиданно для  всех  ясный,  тихий  и
теплый.  Эта  неожиданная ясность  декабрьского галицийского неба  неминуемо
должна  была  отразиться в  мозгу  армии,  -  в  штабах генерала Щербачева и
корпусных командиров Истопина и Флуга.
     Пожертвовав всем для внезапности атаки и все-таки не добившись заметных
успехов,   новая  армия,   явившаяся  тайно  на  этот  фронт,  показала  уже
противнику,  что явилась она не с пустыми руками, и больше ей нечего уж было
таить.
     И  с  утра  в  этот  ясный  день  все  старшие генералы армии  пришли к
счастливо-ясной мысли,  что наступавшим частям, три дня проведшим без крыши,
три ночи не спавшим и почти ничего не евшим, необходимо дать отдых.
     Об  этом решении Ковалевский узнал,  встретив на улице деревни генерала
Весселя в сопровождении двух полковников,  командиров дивизионов: тяжелого -
Герасимова и легкого - Гриневича.
     - Скажите  мне  спасибо,   полковник,  -  весело  заговорил  инструктор
артиллерии, несколько задержав руку Ковалевского. - Флуг сидит на горе Бабе,
Флуг лежит на Бабе,  Флуг спит на Бабе,  Флуг, словом, большой бабник, а все
донжуаны воинственны,  и он тоже.  Знаете ли, что он непременно хотел, чтобы
наступали и сегодня,  но я представил на совещании все резоны за отдых, и вы
с вашим геройским полком можете, наконец, выспаться, с чем вас и поздравляю!
     - Спасибо,  если это сделали вы.  Но хотел бы я очень знать, почему так
скверно стреляла вчера тяжелая? - спросил Ковалевский.
     - А  когда  же  она  могла  пристреляться?  Вчера совсем не  нужно было
стрелять,  -  я  говорил это,  но восторжествовало мнение все того же Флуга:
вызвать если не разрушение всех позиций, то сильнейшее моральное потрясение.
Вышла напрасная трата снарядов. Кстати, ваш полк занимает высоту...
     - Высоту триста семьдесят.
     - Гм...  Высоту триста семьдесят...  -  Вессель развернул карту.  -  Мы
наблюдаем ее,  -  она теперь отлично видна, - однако, по всем видимостям, ее
занимают австрийцы, и занимают очень прочно.
     - Пять моих рот,  а  не австрийцы,  -  я  это несколько раз передавал и
полковнику  Герасимову  и  полковнику  Гриневичу,  -  рассерженно  отозвался
Ковалевский. - И всячески просил не перестрелять моих солдат.
     Седобородый, старчески худой, но старающийся держаться прямо, Герасимов
прищурил выцветшие глаза и заговорил неожиданно твердо:
     - А мне все-таки кажется,  извините,  что ваших солдат на высоте триста
семьдесят нет,  а есть австрийцы. По крайней мере только что вернулся оттуда
мною посланный один младший офицер и донес,  что его там жестоко обстреляли,
что он едва унес ноги.
     - Непостижимо,   -   кто  его  мог  обстрелять?  -  насмешливо  ответил
Ковалевский.  -  Может быть,  он был в австрийской шинели? Вот высота триста
семьдесят, - указал он рукой, - там пять моих рот.
     - Гм...  Эта,  по-вашему, триста семьдесят? - спросил Вессель. - Почему
же,  по-нашему, это - триста семьдесят пять?.. А триста семьдесят - вот эта,
левее.
     - Как так триста семьдесят пять? Как левее?
     - Мы руководствуемся картой...  Взгляните. Вот шоссе. Вот высота триста
шестьдесят шесть, вот триста восемьдесят четыре, вот триста восемьдесят два,
- это на  север,  а  на  юг  от  шоссе -  триста семьдесят пять и...  триста
семьдесят, о которой мы с вами спорим.
     Ковалевский присмотрелся к карте,  мгновенно понял, что он ошибался эти
два дня, и забормотал сконфуженно:
     - Абракадабра!..  Это один из моих ротных командиров сбил меня с толку.
Он занял триста семьдесят пять,  а прислал донесение,  что триста семьдесят!
Конечно, большая вина на мне, - я оказался излишне доверчив.
     Он даже покраснел,  до того смутила его такая явная ошибка.  Но Вессель
сделал вид,  что не  замечает этого смущения.  Он только погрозил в  сторону
высоты триста семьдесят кулаком, добавив к этому:
     - По-го-ди-те,  голубчики!  Теперь мы вам покажем кузькину мамашу!  Раз
интердикт с вас снят,  мы вам пропишем... Мы вам дадим пфеферу в количестве,
вами непредвиденном.
     Он  был  так  доволен,   что  недоразумение  с   этой  высотой  наконец
разъяснилось,  что готов был,  кажется,  пуститься в  пляс.  И  Ковалевский,
который все еще был угнетен допущенной ошибкой, сказал вдруг с подъемом:
     - Вот пропишите им в самом деле,  и я вам даю слово, что хотя остался у
меня  в  резерве всего один  батальон,  я  возьму ее  этим одним батальоном,
высоту триста семьдесят.
     - Эту вашу мысль я буду всячески поддерживать,  - сказал, откланиваясь,
Вессель,  крепко пожимая его руку;  Герасимов был тоже, видимо, доволен тем,
что  оказался прав,  а  Гриневич,  несколько излишне полный  и  с  несколько
надменным взглядом  красивых  карих  глаз,  намеренно отстав  от  остальных,
сказал Ковалевскому недовольно:
     - Я  получил жалобу на  вас от одного из своих офицеров,  -  Плевакина,
штабс-капитана.
     - О  да,  да,  -  Плевакин,  да,  -  все  еще не  простивший себе своей
оплошности с высотой 370, очень живо отозвался Ковалевский.
     - Я,  конечно,  не мог не верить своему офицеру, но, знаете, он написал
мне что-то совершенно невероятное.
     - Что я его арестовал?
     - Действительно? Это было?
     - Да,  да.  И если он сделает то же,  что сделал, я снова сделаю то же,
что я сделал.
     - Но я...  я должен буду передать его жалобу по команде,  - потому что,
согласитесь сами...
     - Сделайте одолжение, - перебил Ковалевский. - Пожалуйста, делайте, как
находите нужным.
     Расстались они  неприязненно,  но  Ковалевский тут  же  забыл об  этом,
потому что, если бы даже его и признали виновным в превышении власти, сам он
чувствовал за  собою гораздо большую вину:  высоту 370  считал он  ключом ко
всем австрийским позициям на этом участке фронта, и в то же время, благодаря
только его настойчивым требованиям,  тяжелая артиллерия ее  не обстреляла ни
вчера, ни третьего дня!
     Он  сейчас же  пошел  говорить о  своей  ошибке по  телефону со  штабом
дивизии.
     Полковник Палей  был  как  будто даже  доволен,  -  это  уловил по  его
несколько  насмешливому