прожекторами с "Марии",  горевшими при погрузке угля, эти черные,
с белыми гребешками волны имели вызывающий вид. И теперь он спрашивал самого
себя: утих норд-вест или еще более разыгрался?
     Голова была тяжела,  так как спал он мало, и ему хотелось еще хотя бы с
полчаса поваляться на койке, но вдруг почему-то он подпрыгнул на ней, - чуть
не свалился на пол...
     Крупная дрожь прошла по  всему огромному телу  корабля...  почему?  Это
было так неожиданно, так необычайно, что Калугин тут же вскочил и бросился к
двери, а там, в коридоре, как и у него, везде отворялись двери кают и из них
выскакивали офицеры,  как и он,  в одном белье.  "Что такое?  В чем дело?" -
слышались крики, но ответом на них был страшнейший грохот взрыва где-то там,
под ними,  и так встряхнуло весь корабль, что никто не удержался на ногах, и
Калугину показалось,  что  он,  падая,  стремглав летит куда-то  в  темноту:
электричество погасло!.. Тут же пополз по коридору какой-то удушливый запах,
от которого слезы выступили и трудно стало дышать.
     Кто-то кричал:
     - Наверх! Наверх! Газы!
     За кого-то спереди ухватился Калугин, кто-то сзади крепко взялся за его
рубаху,  и вот цепочкой, один за другим, ощупью, но не теряя ни секунды, они
двинулись к  трапу,  который должен был  вывести их  на  верхнюю палубу,  на
свежий воздух, где можно было бы действовать легким...
     - Что?  А? Торпеда?.. Откуда?.. Чья?.. - слышал Калугин впереди и сзади
себя, сам же он не спрашивал: он зажал рот левой рукой.
     Узок был и коридор,  но трап, когда добрались до него, был еще уже: там
началась давка.  Однако  вверху,  на  палубе,  то  появлялись,  то  исчезали
какие-то отблески... откуда?..
     Наконец,  вот и палуба,  но,  ступив на нее, Калугин застыл на месте от
испуга:  набегавшие и  отбегавшие отблески оказались пожаром на  корабле,  -
палуба горела в носовой части...
     Горела масляная краска,  горело дерево,  где оно было, горела парусина,
покрывавшая орудия...  Одна за другой на глазах Калугина грозные башни с  их
чудовищно длинными двенадцатидюймовками охватывались огнем!
     - Откуда огонь?  -  громко,  но самого себя спросил Калугин,  а  кто-то
рядом, пробежав мимо, ответил ему:
     - Нефть горит!
     Калугин выскочил ближе к  борту,  чтобы взглянуть на  носовую часть,  и
увидел  взметнувшийся высоко  в  черное небо  согнутый,  растрепанный ветром
столб огненной нефти. Она не успевала сгореть в воздухе, и большие клочья ее
падали в море, продолжая гореть на воде...
     Это было страшное зрелище: казалось, что море около злосчастной "Марии"
тоже горело... Клочья нефти летели дальше и дальше, но когда ослабевал порыв
ветра, обрушивались на верхнюю палубу...
     Одна стихия стремилась уничтожить на корабле все,  что могла;  другая -
кругом него -  зловеще смотрела на  него тысячью желтых глаз,  ждала его как
свою законную добычу...
     Это не столько осмыслил,  сколько почувствовал Калугин:  две стихии,  и
обе - его смертельные враги... Если не сгоришь, то утонешь!..
     Не было видно кругом офицеров и  матросов:  метались какие-то странные,
яркожелтоосвещенные люди в одном белье... Вот кто-то кричит:
     - На корму! На корму!
     Это дошло до сознания: раз взрыв произошел в носовой части, где в трюме
было  заложено,  -  Калугин вспомнил это,  -  сорок  четыре тонны бездымного
пороха,  значит,  надо бежать на  корму,  под  которой нет крюйт-камер...  И
бежать,  не  теряя  секунды:  огонь лютует,  он  движется быстро,  он  лижет
крашеную палубу...
     На бегу Калугин едва замечает кого-то,  кто сидит на палубе и  собирает
выпавшие из его живота кишки...
     Кругом вой,  -  страшный,  нечеловеческий вой,  из  которого вырывается
только один внятный крик:
     - Спаси-ите!
     А как спасать? А кому спасать?..
     Мельком глянув с борта вниз, Калугин видит при зыбком желтом свете, что
кто-то барахтается в  море,  -  и  не один,  там несколько голов,  и  оттуда
доносится тот же крик:
     - Спаси-ите!
     "Надо  спускать  шлюпки!..  Отчего  не  спускают шлюпок?"  -  возникает
мысль... И тут же: "А наши гидропланы?"
     Не видно ни шлюпок в воде, ни гидропланов в воздухе...
     На корме,  на мостике,  когда добежал он,  увидел много людей...  Узнал
командира,  узнал старшего офицера,  хотя оба они были тоже в одном белье...
Они и здесь рядом...  Но здесь есть и матросы,  и при особенно яркой вспышке
огня  Калугин узнает какое-то  знакомое лицо,  всматривается,  -  вспоминает
фамилию матроса Саенко...  Вспоминает и то,  что все пятеро, бывшие с ним на
катере,  посажены были под арест,  - значит, выскочили из каземата?.. Как же
это  им  удалось?..  А  летящие вверху клочья горящей нефти  несет  ветром и
сюда...
     Вдруг загорается кормовой тент...
     - Тент,  тент тушите!  - кричит Кузнецов, и Калугин почему-то бросается
исполнять этот приказ командира, будто он обращен именно к нему.
     Как его тушить, этот тент, он не знает, и в руках у него ничего нет...
     Однако он видит рядом с  собою Саенко,  а тот уже нашел что-то такое на
палубе,  чем  колотит по  горящему толстому холсту,  чтобы сбить огонь...  И
несколько  человек  матросов,   -  их  можно  от  офицеров  отличить  по  их
тельняшкам, - тоже что-то делают у тента...
     Калугин ищет  около  себя  на  палубе  хоть  что-нибудь,  но  ничего не
находит, а между тем Кузнецов командует снова:
     - Срезать тент и сбросить в море!
     Калугин как-то  даже  становится бодрее:  командир не  теряется,  -  он
знает, что надо делать!.. С горящего и тонущего корабля он должен будет уйти
последним, - такова его привилегия!.. Срезать тент? А чем же его срезать?
     Полагая, что там, где он прикручен к стенке, есть что-нибудь, чем можно
срезать узлы, - иначе зачем такая команда? - Калугин бросился к стенке: он -
офицер, он должен руководить работой...
     Оказалось,  кто-то  из матросов уже рубил топором -  и  где только взял
его?  -  узлы и делал это метко и быстро... И вдруг случилось то, чего никак
не предвидел Калугин:  горящий тент,  оторвавшись от стенки, накрыл его так,
что он  почувствовал паленый запах собственных вспыхнувших волос на голове и
бороде,  и в то же время поволок его к борту,  за который и свалил его своею
тяжестью...
     Калугин окунулся с  головой в  холодную воду...  На голове и левой щеке
засаднило...  Когда он вынырнул,  то рядом с  собою увидел головы нескольких
человек.
     - Саенко! - крикнул он, сплюнув воду. - Ты здесь?
     - Я здесь! - крикнул Саенко. - А ты кто?
     - Я - прапорщик Калугин!
     - А-а!  Ваше благородие! - и в голосе Саенко ему послышалась радость. -
Вы как на плыву?
     - Ничего, легок! - ответил он.
     - Тогда плывем рядом!.. Должны подобрать!
     Сзади кто-то выкрикнул с передышкой:
     - Там сгорели-ба... а здеся утонем!
     И еще другой голос:
     - А далеко плыть-то?
     Впереди была только темнота, из которой вырывалось несколько желтоватых
гребешков волн, когда на волне подымалось тело Калугина. Удача была только в
том,  что плыть пришлось не против волны, а за волною. Удачей счел Калугин и
то,  что его сбросило тентом в ту часть моря,  на которой не горела нефть...
На ногах его были только тонкие носки,  в которых он спал,  -  они движениям
ног не мешали.  По тому,  что саднило и левое плечо, он понял, что рубаха на
плече прогорела...  Изловчился ощупать голову и  лицо,  -  обрил огонь,  как
парикмахер...  Вспомнил, что когда был реалистом шестого класса, зашел после
экзаменов в  парикмахерскую на Галерной и  обрился там наголо,  чтобы голове
летом было легче...  Старался работать руками и ногами так,  как когда-то на
Неве и в Финском заливе, соблюдая все правила пловцов, экономя силы. Так как
ближайшим судном был  линкор "Екатерина",  то  на  него и  стремился держать
направление,  хотя волны отшвыривали его то  влево,  то вправо.  Работа тела
победила тот холод, который его охватил, когда он упал через борт в море, но
надолго ли?  Подумав об этом, он оглянулся влево, где плыл Саенко. Однако не
разглядел его за волною.
     "Не утонул ли?" -  подумал он,  но тут же услышал его голос недалеко от
себя сзади:
     - Не чепляйся за мене! Втопишь!.. Плыви сам!
     И тут же чей-то еще голос, хриплый и слабый:
     - Не могу я... судорога...
     Судорога!..  С  ним тоже может это случиться,  и  что тогда?..  Неужели
конец?..  А где же шлюпки?  Ведь он уже далеко отплыл от горящего корабля, а
почему же не спускают шлюпок на других кораблях?
     Чтобы определить на  глаз,  как далеко оставил он за собой "Марию",  он
оглянулся и,  к  ужасу своему,  увидел,  что "Мария" тут же  за  его спиной,
рядом, огромная, огненная, страшная!
     - Саенко! - крикнул он что было силы и ждал.
     - Есть Саенко! - отозвался матрос шагах в десяти сзади.
     И  тут же обо что-то ударилась рука,  что-то обхватила непроизвольно...
"Доска?  Откуда это доска?.."  Только подумалось,  а  тело уже привалилось к
этой спасительной доске, чтобы передохнуть хоть немного. Но очень жутко было
одному то подниматься на волне, то нырять вместе с доскою...
     - Саенко! - снова крикнул Калугин.
     - Вашбродь,  -  вон он,  тузик!  -  отозвался Саенко совсем рядом своим
радостным голосом.
     - Тузик?  -  Калугин забыл и не мог вспомнить в этот момент,  что такое
скрывается  под  словом  "тузик",  но,  взлетев  на  волну,  начал  медленно
перебирать глазами перед собой и  заметил вдруг,  как над водой опустились и
поднялись,  вновь опустились и вновь поднялись, блестя, весла!.. Одна только
пара весел, но в них было его спасение.
     А  голова Саенко оказалась уже впереди его...  Калугин отбросил доску и
вразмашку поплыл  вслед  за  этой  головою на  двухвесельную лодочку,  самую
маленькую из шлюпок,  которую звали тузиком, потому что был в ней всего один
гребец.
     - Сюда, сюда! Подгребай! - кричал этому гребцу Саенко.
     Хотел было крикнуть то же самое и Калугин, но у него ничего не вышло от
страха: он почувствовал, что судорога сводит ему правую ногу.
     Он загребал руками во всю силу, какая еще оставалась, и на взлете волны
видел,  как карабкался по  веслу в  тузик Саенко,  и  слышал,  как кричал он
гребцу:
     - Офицер наш тут один плывет! Не сшиби!
     Еще несколько взмахов одними руками,  и вот, наконец, весло, за которое
надо было взяться,  а волна отшвыривает, и он, отфыркиваясь от воды, лезущей
в рот, и волоча правую ногу, хватается за борт тузика, а гребец подсовывает,
свесившись, свою руку ему под плечо.
     Какое  трудное оказалось это  дело  -  влезть  в  игрушечную лодчонку с
ногою,  которая мешала!..  Отблеск горящей "Марии" помог  разглядеть Саенко,
который уперся задом в другой борт тузика,  чтобы он, Калугин, не перевернул
его тяжестью своего тела.
     Вот уже голова Калугина и  плечи его рядом с  мокрой одеждой гребца,  а
нога  не   способна  делать  никаких  движений,   -   она  только  дрожит  и
скрючивается, и Калугин хрипит:
     - Берись за ногу! Судорога!
     Какой-то еще неясный момент,  и  вот он полулежит в  тузике,  и  Саенко
говорит радостно:
     - Ну вот и спаслись, - слава богу!
     Калугин,  который  старался как-нибудь  выпрямить свою  ногу  в  узком,
тесном тузике,  только что хотел сказать ему:  "Спасибо тебе,  а  то бы я не
спасся!" - как раздался новый, второй, потрясающий взрыв на "Марии".
     Он  поднял голову,  и  ему показалось,  что прямо над ним,  так близко,
рванулся в небо ярко-оранжевый,  переплетенный синим,  столб пламени: другие
большие  цистерны нефти  дали  этому  пламени пищу...  Картина стала  совсем
непереносимо страшной,  а тузик закачался,  забился на новых волнах, которые
шли от предсмертно вздрогнувшей всем своим стальным корпусом "Марии"...
     - Ну, значит, конец! - сказал Калугин.
     - Нет,  стоит еще!  -  крикнул им обоим,  ему и Саенко,  матрос-гребец,
выправляя над водой весла.
     - Спа-си-те!.. Братцы! - донеслось далеко с воды.
     - Спа-си-те! - донеслось еле слышно, как стон.
     Тузик  валяло...  Калугин уперся  плечом  в  его  борт  и  ухватился за
перекладинки на  дне,  которые были уже покрыты водою,  чтобы не вылететь из
него,  так он  кренился то на тот,  то на другой борт на беспорядочной зыби:
волны,  шедшие  от  "Марии",  встречались  с  волнами  от  непрекращавшегося
норд-веста.
     "Только бы  добраться до  баржи!"  -  думал  Калугин,  борясь со  своей
судорогой,  которая так мучительно стягивала иногда ногу,  что он захватывал
зубами мокрый рукав рубашки, чтобы не кричать от боли.
     Уже не было возможности смотреть даже и на погибающую "Марию", да там и
нельзя было  разглядеть ничего,  кроме  бушующего огня  вверху над  огненным
морем...  Лучше было даже закрыть глаза: ужаса, который творился теперь там,
он не мог уже представить, - от этого отказывалось воображение.
     - Вон она,  баржа!  -  услышал он  голос Саенко,  глядевшего в  сторону
"Екатерины" и других судов.
     - Что? Баржа?.. Есть баржа?..
     В  ноге  осталась  от  судороги тупая  общая  боль,  но  мышцы  уже  не
сокращались так непослушно воле... И тузик пошел ровнее... "А что же те, кто
кричал:  "Спасите!" -  подумалось Калугину,  и он ответил себе,  что,  может
быть,  они все-таки не утонули,  может быть, подобрал такой же тузик... Ведь
преступлением было бы  со  стороны командиров не  только "Екатерины",  но  и
прочих судов не  послать катера,  а  только шлюпки с  гребцами,  на спасение
экипажа "Марии"!..  За  такое  преступление судить  их  суровым,  строжайшим
судом, как изменников родине!..
     - Вот и баржа,  -  сказал гребец,  и Калугин увидел что-то длинное,  по
цвету светлее моря; подняв голову, он разглядел и фонарь на мачте, горевший,
впрочем, очень слабо, тускло, масляно.
     - Ну, теперь лиха беда причалить! - сказал Саенко, на что гребец ничего
не ответил:  он и сам знал, что "лиха беда", - можно было и разбиться о борт
баржи по  такой волне и  снова вывалить в  воду тех  двоих,  кого только что
спас.
     - Лови  конец!  -  закричали с  баржи,  и  Калугин увидел,  как  что-то
метнулось к ним оттуда,  а Саенко крикнул: - Есть! - и схватил обеими руками
канат.
     Перелезть с  пляшущего на  волне тузика на баржу оказалось для Калугина
делом еще  более трудным,  чем вылезть из  воды на  тузик.  Правая нога была
совсем бессильна и болела;  мокрое белье прилипло к телу и стесняло движения
и очень холодило, просыхая на ветру, а между тем требовалось быть акробатом,
чтобы  улучить  самый  удобный момент  из  немногих и  зацепиться за  что-то
руками, чтобы не обрушиться в жуткую волну.
     Ему помог Саенко:  он подхватил его как-то умело в поясе и скомандовал:
"Гоп!" -  а сам Калугин сделал что-то такое, что именно и нужно было сделать
по этой жокейской команде,  и,  непостижимо для самого себя, стоял на барже,
которая могла бы вместить человек полтораста...  или даже все триста, трудно
было определить это.
     - Эге!  Вот и дома!  -  крикнул Саенко,  и Калугин понял его: теперь уж
было надежно.
     С другого борта,  - он увидел это при неровных, хотя и сильных вспышках
огня над линкором,  -  тоже входили в баржу люди в белье,  -  матросы ли или
офицеры,  трудно было ему понять.  Как-то даже и  не возникала мысль,  чтобы
можно было кого-то узнать. Было только сознание, что спасают, что пристала к
барже шлюпка...
     Стоять он не мог от боли в ноге и сел на что-то и,  сжавшись всем телом
в  тугой комок,  боролся с  холодом,  который шел от  его же  мокрого белья.
Холоду хотелось проникнуть в него как можно глубже,  пронизать его насквозь,
а он стремился не пускать его внутрь и дрожал крупной дрожью.
     - А холодно ж, хай ему грець! - сказал около него Саенко. - Так недолго
и чахотку схватить!
     - Ничего...   Перетерпим...  -  счел  нужным  подкрепить  его  Калугин,
стараясь при  этом хоть не  ляскать зубами;  и  тер левой ногой свою правую,
чтобы она меньше коченела.
     Кто-то зычно кричал с  борта баржи в  воду,  в  темь и  в яркие вспышки
пламени:
     - Да трафьте ж к трапу, слепые черти!
     И Саенко,  тоже силясь справиться с пляшущей нижней челюстью,  радостно
доложил:
     - Видать, ще одна шлюпка подходе, вашбродь!
     Но не одна,  а  еще две больших шлюпки подошли и  с  правого и с левого
борта и  выгрузили на  объемистую баржу выловленных людей,  когда загрохотал
новый страшный взрыв...
     Баржа закачалась всем своим немалым корпусом на прихлынувшей оттуда, со
стороны "Марии", высокой волне, и раздались крики кругом:
     - Лег!.. Лег набок, гляди!
     И тут же новые:
     - Опрокинулся,  -  во  страсти!..  Килем  кверху!..  Сейчас потонет,  -
эхма!..
     Калугин видел  теперь  на  воде  освещенную только горящей нефтью спину
огромнейшего морского чудовища...  И  так  как Саенко в  это время крестился
испуганно, то перекрестился и он.


        "ГЛАВА СЕДЬМАЯ"

     Долго не  могла заснуть Надя,  придя от  Нюры,  и  мешали этому сложные
чувства.
     Вихрь новых представлений и мыслей ворвался в нее здесь, в Севастополе,
но самым заметным звеном этого вихря было все-таки то,  что Нюра, ее младшая
сестренка, на этих вот днях, быть может даже завтра, станет матерью!
     С раннего детства овладела Надей привычка нянчиться с Нюрой, руководить
ею,  учить ее,  что надо делать,  что нельзя;  как понимать это, как то; как
называется эта буква азбуки, как эта...
     Она как будто вкладывала в Нюру себя,  ревностно оберегала ее, жила ею,
сама повезла ее в Петроград,  устроила на курсы...  Там разошлись их дороги,
там обе стали замужними,  и вот теперь у нее,  Нади, муж известный художник,
так  спокойно относящийся к  жизни,  что  заснул даже здесь,  в  этом тухлом
номеришке, как у себя дома; у нее - картина, которая явится, - дайте срок, -
очень большим и нужным творением искусства, картина, в которой она чувствует
себя соавтором мужа, однако жизнь ее как-то половинчата, ущерблена, неполна,
нет...
     Многого,  очень многого не хватало в ней,  в этой жизни,  и очень остро
почувствовалось это именно сегодня,  в комнате Нюры: превосходство над собою
болезненно почувствовала там  Надя...  В  жизни  ее  открылась незаполненная
пустота: была картина, но не было ребенка!
     То,  прежнее отношение к  Нюре,  которое можно  бы  было  назвать почти
материнским,  оно проснулось,  заговорило громко.  Она, Надя, должна бы была
передать Нюре, впервые рожающей, свой опыт, но нечего было передавать: опыта
не было, Нюра своевольно опередила ее в этом.
     Роды ее будут не такими,  как обычно; ей поможет в этом какой-то хирург
Готовцев,  которого не  видала Надя и  никак себе не  представляла,  но  все
равно,  ведь ребенок почти уже доношен,  сам просится в  жизнь.  Нюра зачала
его,  Нюра питала его своею кровью,  Нюра сберегла его в себе, и он появится
так или иначе, и она будет матерью, - выполнит назначение женщины, а вот ей,
Наде, этого не дано... Не то чтобы зависть к своей младшей сестре копошилась
в сознании Нади, но что-то близкое к зависти, что-то похожее на нее...
     И  муж  Нюры,  моряк поневоле,  нравился Наде,  он  был  бесхитростный,
простой,  прочный в своем чувстве к жене... Беспокойной оказалась его служба
во флоте, но все-таки гораздо лучше линейный корабль, чем окопы на фронте, -
и здесь, значит, вынулся Нюре счастливый жребий... Да война уж идет к концу,
это всеми чувствуется, это все уже понимают... Демонстрация у Зимнего дворца
неизбежна. Сколько до нее? - несколько месяцев, не больше... И тогда картина
Алексея Фомича (и ее) будет выставлена всенародно, - смотрите и удивляйтесь!
- и муж Нюры, прапорщик флота Калугин, сбросит с себя морскую форму...
     Иногда она забывалась,  но  тогда попадала в  область таких непостижимо
запутанных и нелепых снов, что, просыпаясь, никак не могла сразу догадаться,
где она и  что с  нею.  Потом опять начинала думать о Нюре и ее материнстве,
пока не забывалась снова,  чтобы кружитьс