мучило раньше.  Может быть,  были даже недовольные тем, что
попали как слушатели на малолюбопытное для них дело.  Неприятно ему было и
то,  что не видел он,  куда повели Божка,  в какую сторону улицы, и повели
ли,  или,  может быть,  конвойные получают еще бумажку,  -  решение суда о
шести месяцах...


     Когда Матийцев вышел из  суда на улицу,  он почувствовал,  что как-то
странно ведут себя его ноги: не держатся прямой линии, а стремятся куда-то
вбок, как у пьяного.
     - Ослабел я,  однако,  -  сказал  он  Дарьюшке,  которая направлялась
вместе с шахтерами прямо на вокзал.
     Так же,  как и им,  в гостиницу заходить было ему совершенно незачем,
поэтому пошел он  вдоль улицы к  киоску,  где  мог напиться "искусственной
минеральной" воды: пить очень хотелось.
     В ушах его все звучал зычный крик Божка: "Пок-корнейше благодарю!" Но
теперь он как-то заслонялся в  сознании речью прокурора.  Он припоминал из
нее самые обидные для себя выражения, понимая притом, что даже и обижаться
на этого представителя власти и закона он не может,  - тем более что через
день (почему-то непременно через день, а не завтра!) тот же прокурор будет
осуждающе говорить уже не о  словах его в  зале суда,  а о действиях его в
шахте,  хотя сам-то он никогда,  конечно,  и близко не подходил ни к одной
шахте, боясь испачкать лицо и костюм. Через день в том же зале, при тех же
судьях и  присяжных он будет доказывать,  что заведующий шахтой "Наклонная
Елена" -  плохой инженер,  и  что он лично,  а не какие-то не зависящие от
него обстоятельства, виноват в смерти двух забойщиков и должен быть строго
осужден за это...
     Едва дошел до киоска Матийцев и  прежде всего поглядел около,  нет ли
скамейки или стула,  чтобы сесть. Стул был только в самом киоске, и на нем
плотно и  прочно сидела очень грузная черноволосая женщина с глазами,  как
две соленые маслины.
     Опершись обоими  локтями  на  стойку,  он  спросил  стакан  воды,  но
продавщица осведомилась:
     - С сиропом или без?
     - С сиропом, да, с вишневым, - заметив две колонки сиропа, он сам уже
поспешил предупредить вопрос "с каким сиропом".
     Стакан он выпил жадно и без передышки и попросил еще.  После третьего
стакана  он  почувствовал  себя  лучше  настолько,  что  смог  уже  задать
продавщице связный вопрос:
     - Нет ли где-нибудь здесь поблизости скамейки?
     - Что-о? Скаме-ейки? - удивилась женщина.
     - Да,  скамейки...  Мне хотелось бы посидеть,  -  устал я,  - скромно
объяснил ей Матийцев.
     - Поси-де-еть вам?.. Ну так вон же есть там такая скамейка, где можно
посидеть!
     И женщина,  высунув из киоска плоскую черноволосую голову, кивнула ею
вперед. Вглядевшись, Матийцев рассмотрел там под очень запыленным каким-то
деревом низенькую скамеечку,  выпил  еще  стакан воды  и  пошел  туда  уже
гораздо более твердыми ногами.
     Но только что дошел он до этой  скамеечки,  около  калитки  в  чей-то
небольшой  сад  рядом с довольно опрятной хаткой,  видимо,  из калыба,  но
старательно побеленной и с покрашенными в светло-зеленый цвет ставнями,  и
сел  наконец,  протянув вперед ноги,  как увидел,  что к нему подходит тот
самый юнец с восторженными,  как бы рукоплескавшими ему в суде глазами,  в
линялой и грязноватой,  расстегнутой у ворота рубашке.  На голове его была
какая-то тоже слинявшая  и  ставшая  жухло-розоватой,  но  прежде,  снову,
бывшая, вероятно, синей, фуражка с узенькими полями и с лакированным всюду
потрескавшимся ремешком спереди;  серые совершенно  изношенные  брюки  его
были  неумело  заштопаны  на  коленях,  на  ногах  грубые  кожаные  туфли,
называвшиеся здесь "постолами".  Благодаря тому, что и туфли эти были тоже
весьма изношены,  Матийцев не слышал за собою его шагов,  когда подходил к
скамейке.
     - Здорово вы  говорили в  суде,  очень здорово!  -  восхищенным тоном
сказал юнец,  остановясь перед ним.  -  Не  зря  так  ополчился против вас
прокурор! Знаменито выступили!
     Матийцев глядел на него недоуменно, и, заметив это, юнец продолжал:
     - Не думайте,  что я -  шпик, хотя должен вам сказать, что шпиков тут
теперь порядочно:  кроме  своих туземных,  еще  и  приезжие,  ради  сессии
окружного суда... А я - свой брат, - за мною самим шпики следят.
     Сказав это,  он оглянулся назад,  поглядел через низенький заборчик в
сад,  отклонив голову,  осмотрел и  весь фасад хатки и  только после этого
решил:
     - Посижу с вами, только говорить надо... потише бы.
     И сел рядом. И тут же, только сел:
     - А  старшина присяжных каков,  а?  У  него  зигзаги на  погонах,  он
отставной военный врач,  - полковым, должно быть, врачом был: он надворный
советник.
     - Откуда же эти у вас знания о чинах и погонах?  -  спросил Матийцев,
все еще недоумевая.
     - На это я потому обратил внимание,  -  ответил юнец, - что с детства
привык к  погонам отца:  у  меня отец тоже полковой врач и  тоже надворный
советник... а я вот как видите!
     И он улыбнулся совершенно беспечной, молодой и очень хорошей улыбкой,
которая сразу склонила к  нему Матийцева,  и не мог уже теперь не спросить
он:
     - Ваш отец - военный врач где же именно? Здесь?
     - Ну вот еще, здесь! Конечно, не здесь, а довольно далеко отсюда. Вам
можно сказать,  но вы об этом не говорите,  в Крыму,  в Симферополе... Так
как  он   филантропствует,   то  зовут  его  там  "святой  доктор".   Если
когда-нибудь вы  будете в  Симферополе,  спросите там,  где тут обретается
"святой доктор", - вам и укажут адрес моего отца, Худолея Ивана Васильича,
а  я  его  сын Николай,  сижу вот теперь с  вами рядом и  говорю то,  чего
говорить мне не следует, но я надеюсь, конечно, что вы меня не выдадите: я
ведь  на  нелегальном  положении,   -  беглый  ссыльный,  -  "политический
преступник".
     - Ах  вы  чудак  этакий!  Да  когда вы  успели стать ссыльным и  даже
беглым?  -  в  тон юнцу тоже и  быстро и даже с оглядкой назад,  в сторону
сада, проговорил Матийцев, очень удивленный.
     - Вы можете называть меня Колей, - сказал вместо ответа юнец.
     - Вы,  конечно,  Коля и есть, - согласился Матийцев. - До Николая вам
еще расти да расти.
     - Хотя мне  уже восемнадцатый:  это я  просто таким вышел субтильным,
как говорится...  Я из шестого класса гимназии: держать экзамены в седьмой
мне уже не пришлось, - в апреле административно был выслан из Симферополя.
Ну и,  конечно, бежал, и вот все в бегах... А здесь я по поручению партии,
и ваше выступление сегодня -  это для нас клад. Прокурор вздумал поставить
вам в  вину даже и  то,  что на суде вы так говорили!  Именно на суде-то и
нужно было так выступить в защиту шахтеров...  Разумеется,  у вас вышла бы
по-настоящему  громовая  речь,   если  бы   председатель  вас  не  обрывал
ежеминутно...  Прокурор  сказал,  что  покушение  на  самоубийство -  трюк
неудачный!  Нет,  я  нахожу,  что удачный:  именно такой трюк и нужно было
придумать.  И видите,  как этот трюк подействовал на присяжных!  Что такое
Божку вашему посидеть в тюрьме полгода на готовых харчах?  По крайней мере
и  с  лошадьми в шахте не бейся и кошки на тебе котиться не будут!  Насчет
кошек это тоже здорово вышло...  У вас таким,  как я,  просто надо учиться
вести агитацию!
     Матийцев слушал его, не пытаясь возражать: он им любовался. Этот Коля
Худолей,  сын "святого доктора", был сам насквозь пропитан какою-то вполне
ощутимой святостью молодости, полной "бессмысленных мечтаний", как однажды
было сказано с  высоты престола еще  молодым тогда теперешним царем,  тоже
Николаем. Что для одного Николая были "бессмысленные мечтания", то, притом
в гораздо большей степени,  для другого Николая,  -  вот этого, с девичьим
лицом, - стало символом веры. Ради этих "бессмысленных мечтаний" вчерашний
гимназист сделался бродягой,  ходит в  своих стареньких,  неумело,  должно
быть собственноручно залатанных брючонках,  в чужих постолах не по ноге, в
грязной линючей рубашке и в этом картузишке...  Но это пока тепло, а с чем
будет он ходить, когда захолодает?.. И вид у него голодный...
     - Вы, Коля, ели что-нибудь сегодня? - спросил он.
     - Я?  -  переспросил и покраснел почему-то Коля. - Я, конечно, что-то
ел, но, должен признаться, мне хочется есть.
     - Тогда вот что, пойдемте в какой-нибудь здесь ресторан и пообедаем.
     - Что  вы,  что  вы!  -  очень  изумился Коля.  -  Разве можно мне  в
ресторан?  Сейчас же сцапают!.. А вам разве непременно в ресторане хочется
обедать?  Можно ведь купить в лавчонке булок, колбасы, чего-нибудь вообще,
и даже совсем выйти в поле - гораздо было бы спокойнее, да и сытнее.
     И  Коля не только поглядел через заборчик в сад,  но и поднялся,  что
вслед за ним сделал и Матийцев, сказав:
     - Это тоже, пожалуй, неплохо будет - проветриться в поле, если только
там, дальше, лавочка будет.
     - Будет, будет, и даже довольно приличная, - убедил его Коля.
     И они пошли,  но не рядом:  по мнению Коли, идти рядом им все-таки не
годилось,  -  могло кое-кому броситься это в глаза; поэтому Коля отстал на
несколько шагов, хотя Матийцеву такая осторожность казалась излишней.
     И в лавочку,  о которой говорил Коля,  Матийцев заходил один; сошлись
они снова только тогда, когда вышли за город.
     - О том,  что мне не дали выйти из гимназии с аттестатом зрелости,  я
ничуть   не   жалею,   -   говорил   здесь,   вдали   от  домов,  уже  без
предосторожностей Коля. - Это же еще целых два года должен был я "иссушать
ум наукою бесплодной",  - какими-нибудь "Записками о Галльской войне" Юлия
Цезаря!  На кой черт нужен мне  Юлий  Цезарь  с  его  Галльской  войной  и
латинским  языком,  скажите?  А  сколько  дорогих часов загублено зря этим
латинским языком, катехизисом митрополита Филарета, чистописанием!.. Какое
зрелище:  сидят гимназисты шестого класса и неукоснительно каллиграфически
выводят букву за буквой!  Что же их,  в писаря в канцелярию его величества
готовят?..  А  "Камо пойду от духа твоего и от лица твоего камо бежу?  Аще
взыду на гору,  ты тамо еси,  аще сниду во ад,  - тамо еси..." Поди-ка  не
вызубри этого для батюшки,  - кол от него в дневник получишь!  А запись на
спряжении неправильных латинских глаголов,  - другой кол.  Сколько времени
зря  ушло на никуда не нужную чушь,  - подумать страшно!..  Мало ли есть у
зажиточных людей никчемных профессий,  однако...  на чьей-то шее сидят  же
эти дармоеды!  Я и до шестого-то класса дошел только потому,  что за нас и
на нас,  на всех моих товарищей,  рабочие работали.  Высчитано точно:  для
того,  чтобы  какой-нибудь  санскритолог мог своею никому не нужной наукой
заниматься,  целых двести рабочих семейств  должны  отдавать  ему  излишки
своего труда.
     - Как же это понять -  "отдают излишки труда"?  - спросил Матийцев. -
Это вы, Коля, конечно, тоже заучили, как катехизис.
     - А что же такое он производит?  -  вскинул на него глаза Коля.  - Он
только  потребляет,  но  совершенно ничего не  производит,  потребляет же,
конечно, много: кто беден, тот санскритом заниматься не станет...
     И вдруг перебил сам себя:
     - Вот теперь лицо у  вас бледное,  а посмотрели бы вы на себя,  когда
говорили в  суде!..  Лицо было совершенно красное,  и  шея,  и  даже глаза
красные... И я за вас тогда очень боялся, кабы с вами чего не случилось.
     - Да,  я волновался очень,  -  согласился Матийцев.  -  Я вообще ведь
никогда не имел дела с судом, и вдруг пришлось.
     - Еще и на таком деле, как у Божка, в котором вы же и были виноваты.
     - Я? Чем же именно? - удивился Матийцев.
     - Как же так "чем"!  Ведь вы же сняли его,  рабочего, с работы? Зачем
же сняли? Ведь могли бы его не увольнять?
     - Да,  мог  бы,  но...  это  было  бы  именно  то  самое  толстовское
"непротивление злу насилием",  о котором вспомнил прокурор.  Он очень меня
оскорбил тогда,  - словами, конечно, - и я оказался в трудном положении...
Вообще мне даже и сейчас кажется, что иначе я поступить не мог.
     - Не могли простить?
     - Может быть,  простил бы  через два-три дня,  но...  он  не  захотел
дожидаться так долго.
     - Что  вами все рабочие довольны,  это,  конечно,  прозвучало в  вашу
пользу в ушах присяжных,  только не в мозгу прокурора: прокурор вообще вас
не забудет,  не обойдет своим вниманием...  И  хотя у  кухарки вашей очень
естественно вышло,  как она продала ваш револьвер кому-то в пиджаке синем,
но разве прокурор в это поверил?
     - Вы думаете, что не поверил?
     - А   кто  же   вообще-то   поверить  может,   чтобы  человек  такого
политического накала, как вы, расстаться мог с револьвером?
     Матийцев ничего на  это не ответил,  но,  заметив в  стороне одинокий
осокорь, кивнул на него:
     - Вот там, кажется, и можем мы сесть подкрепиться.
     - Место подходящее,  -  одобрил Коля,  все-таки оглянувшись назад и в
стороны.  -  Там  даже  вроде  какого-то  овражка:  может быть,  глину там
копали... Вы в Крыму когда-нибудь были?
     - Нет, не приходилось.
     - Да,  так как ваша специальность -  каменный уголь,  то  вам зачем в
Крым:  угля там нет...  То есть,  какие-то Бешуйские копи, но только уголь
там бурый... А железной руды много под Керчью. Там же есть и завод.
     - Кажется, французский.
     - Да, французы там основались.
     - То-то что французы.
     Когда уселись под деревом и принялись за свой обед,  Матийцев испытал
мало знакомую ему  радость,  что  вот благодаря ему будет сыт сегодня так,
как,  может быть,  не был сыт уже давно, этот сразу полюбившийся ему юнец,
бросившийся  в   огромную  жизнь   один,   без   всякой  поддержки,   ради
серьезнейшего дела,  в полную возможность которого он поверил, несмотря на
всех этих прокуроров и  председателей судов,  несмотря на всех приставов -
судебных,  становых и прочих,  несмотря на всех жандармов, на всех шпиков,
на всех околоточных и городовых и стражников.
     Главное,  что он видел в этом юнце,  было то,  что вот он уже умудрен
жизнью,  он  уже делает в  ней что-то  такое,  от  чего не  разбогатеют ни
голопеевские бельгийцы,  ни  керченские  французы,  и  он  не  может  даже
подумать сказать о себе так, как вырвалось у него лично только на суде: "Я
хотел уничтожить себя, как подлеца!"
     А  Коля Худолей,  насыщаясь совершенно деревянной копченой колбасой и
черствой булкой, говорил в то же время с большим увлечением:
     - Это  у  вас вышло знаменито,  что вас ударило в  голову,  хлопнуло:
получилось так,  -  не  своим же  стулом в  руках Божка коногона,  а  всем
шахтерским бытом,  всей  этой  жизнью страшной,  какою вообще рабочие наши
осуждены жить! Чем осуждены жить? Нашим государственным строем, вот чем...
Между тем кто же добывает уголь?  -  Шахтеры!  А без угля, - это вы вполне
ярко выставили,  -  какая может быть промышленность в  России?  Кустарная,
какая была при Иване Грозном!..  А  вот в  Баку,  -  я был в Баку,  -  кто
добывает нефть?  - Нефтяники! А у нефти огромное будущее, не говоря о том,
что  нефть и  бензин из  нефти проникают и  теперь куда  угодно...  А  кто
городишко этот построил?  А кто железную дорогу к нему провел? Вс„ они же,
рабочие,  -  первые люди на земле, - двигатели всей жизни, - вот кто! Вы и
подчеркнули  это  на  суде...  И  выдумка  эта  ваша,  будто  вы  как  раз
самоубийством хотели кончить,  когда  Божок  к  вам  залез и  к  жизни вас
вернул, только уж к настоящей жизни, а не к обывательской, и чем вернул? -
тем,  что по голове хлопнул,  - это выдумка, как же она кстати пришлась! И
как же я вами любовался,  когда вы говорили это!  Вот, думаю, как инженера
этого по голове хлопнуло,  и  он воскрес,  так и всю Россию нашу не иначе,
как очень скоро хлопнет, - именно по голове хлопнет и, главное, скоро, вот
в чем радость моя была!
     - Хлопнет, вы полагаете? - спросил Матийцев удивленно.
     - Не-пре-менно хлопнет! - уверенно ответил Коля.
     - И кто же все-таки хлопнет?
     - Как "кто хлопнет"! Мы с вами и хлопнем, - вот кто!
     - Вон как вы думаете!.. И верите в то, что еще даже и скоро?
     - Непременно скоро!  Ведь рабочих уже раскачали даже здесь, в Донской
области...   А   на   Кавказе-то  как!   А   в   Питере,   в   Москве,   в
Иваново-Вознесенске!..  В Москве Пресня разве забыта?  А в Крыму, в Одессе
броненосец "Потемкин", крейсер "Очаков"? Не только ничего не забыли, а как
следует во все это вникли рабочие,  -  почувствовали,  что они - сила... А
ведь только это и надо нам, чтобы сознание своей силы у рабочих появилось:
дальше уж там покатиться должно, как по рельсам.
     Матийцев смотрел на  тонкое  в  линиях,  но  по-южному загорелое лицо
Коли,  снявшего здесь свою фуражку, и думал, пока говорил он, что сделал в
этом юнце как будто какое-то большое приобретение,  нашел то,  чего ему не
хватало.  В ту сумятицу мыслей и ощущений, которая его охватила, этот юнец
с украинской фамилией как будто внес шахтерскую лампочку,  позволившую ему
самому,  инженеру Матийцеву,  рассмотреть как следует, что к чему и зачем.
Рассмотреть вблизи то,  что ему представлялось чрезвычайно далеким,  - вот
это так находка,  вот это так неожиданность!  Точно с  неба свалился и вот
теперь сидит рядом с ним и ест деревянную колбасу, как лакомство!..
     - Вы вспоминаете девятьсот пятый год,  Коля,  -  сказал он, - и тогда
Россию действительно хлопнуло,  но  хлопнуло там,  на  Дальнем Востоке,  -
хлопнуло извне,  я  хочу сказать:  сначала извне,  а  потом уже  рикошетом
хватило изнутри.  Так  это  произошло,  если  припомнить историю.  Сначала
извне,  а потом уж изнутри,  - на этом я делаю ударение. А вы уверены, что
опять, и притом скоро, хлопнет по голове. Откуда же ожидают этого? Ведь не
с Востока же, а?
     - Нет, не с Востока, а с Запада, - твердо сказал Коля.
     - С Запада, вы полагаете?
     - Да,  конечно,  с  Запада!  Ведь Запад усиленно готовится к  войне с
русским правительством,  а  русское правительство потихоньку ополчается на
войну с  Западом...  А  что может выйти из  этого ополчения,  мы уже имеем
понятие: Дальний Восток открыл нам глазки.
     - Темное предчувствие этого есть  у  меня,  -  сказал точно про  себя
Матийцев.
     - Какое же  "темное"?  Вы  на  суде говорили об  этом вполне ясно,  -
подхватил Коля.
     - Я  не все помню,  что я  говорил:  у меня в голове очень стучало...
Говорил как-то машинально и многого не помню.
     - Ничего, зато я помню... Думаю, что и прокурор не забудет. Во всяком
случае,  вам ведь еще предстоит суд по своему уже делу, по обвалу в шахте?
Это послезавтра, я видал там, на стенке где-то.
     - Да, послезавтра... Приходите слушать.
     - В том-то и дело,  что рисковать не имею права, - в том-то и дело, -
покачал головою Коля.  -  Мне  уже  сегодня вечером надо сматывать удочки,
чтобы не задержали.  Что я нынче в суд попал,  и то уж была с моей стороны
большая неосторожность,  но  я  тут вышел сух из трясины,  а  вторично так
выйти, - это уж наверно можно сказать, - не удастся. Так что я уж туда (он
кивнул в  сторону города) больше не зайду,  а вот как есть отсюда двину по
большаку.
     - Что вы,  Коля!  -  испугался за  него Матийцев.  -  Куда же  это вы
пойдете по большаку в одной рубахе?
     - Ничего,  такая уж у меня профессия,  -  улыбнулся Коля.  -  А что в
одной рубахе, так я ведь на юг, на Кавказ, - там долго еще тепло будет.
     - Смотрю я на вас,  Коля, и думаю: какая странность! Вот вы говорили,
что ваш отец -  филантроп,  "святой доктор"... А давно ли он стал таким? -
спросил Матийцев.
     - Этого уж не знаю. Я помню его таким с детства.
     - Мой отец уже умер,  -  раздумчиво продолжал Матийцев, но о нем тоже
могли бы говорить:  "святой учитель",  -  он был учителем,  а до того,  до
учительства,  военным,  только не врачом,  -  офицером на Кавказе.  И  вот
именно теперь я  вспоминаю его историю и  думаю:  а ведь его тоже хлопнуло
так же,  как и меня,  его единородного сына. Если бы мне рассказать вам об
этом,  как он рассказывал мне,  получи