нных на
коленях. Шляпа была надвинута низко, почти до самых глаз, и из-под нее более
отчетливо видно было только бородку - черную с проседью.
     А собака -  овчарка с большими твердыми, прямо стоящими ушами, с желтой
мордой и  такими же лапами,  но с  темной шерстью на спине и хвосте.  Собака
была  большая,  но  она  сразу  показалась Алексею Фомичу чем-то  похожей на
своего хозяина, - может быть, только голодным видом, худобой.
     Так  как  день с  утра оказался теплым,  то  окно,  перед которым стоял
Алексей Фомич,  было отворено, и хозяин собаки, оглядевшись, подошел прямо к
этому окну.  В правой руке он держал цепь,  а левой слегка приподнял шляпу и
сказал словоохотливо:
     - Вот,  господин художник, привел вам своего я Джона!.. Илья Лаврентьич
меня зовут. Я - садовник... И тоже домик свой имею, только что в видах войны
нахожусь без места... Подошло одним словом так, - ни сам досыта не поешь, ни
собака тоже. Вот какое дело, откровенно вам говоря.
     Во  все  время  разговора хозяина черные глаза его  собаки,  казавшиеся
большими на светло-желтой морде, смотрели на незнакомого человека в окне так
изучающе-внимательно, что Алексей Фомич счел нужным переспросить:
     - Так что, значит, Джоном его зовете?
     - Джон,  Джон...  Со  щенят получил такое себе  имя.  Я  его  щенком из
богатого дома взял.  У отца его медаль был" серебряная исключительно за одну
породу,  -  бойко сообщал садовник.  - Сила большая у отца его была: так что
даже семипудовую свинью загрыз и  ее  тушу по  земле волочил сколько-то  там
расстояния.
     - Ну,  уж  подвиги папаши его мы  оставим давайте в  покое,  -  перебил
Сыромолотов, - а я вот сейчас на крыльцо выйду, рассмотрю его хорошенько.
     И крикнул в другую комнату:
     - Надя! Иди-ка Джона смотреть! Мне он почему-то нравится.
     - А он на меня не бросится? - на всякий случай вполне серьезно спросила
садовника Надя, выйдя на крыльцо вместе с мужем.
     Илья Лаврентьич снял перед нею шляпу,  показав зализы на лбу, и ответил
вполне рассудительно:
     - Собака эта,  она ведь ученая,  -  как же она может броситься?  Это ей
даже и  в голову не придет.  И понимает же она,  конечно,  что я вам сюда ее
продавать привел. Кроме того, конечно, я ведь ее держу за цепочку.
     - Вы говорите "ученая".  Это в каком же смысле понимать надо? - спросил
Алексей Фомич.
     - А  в том именно,  что все решительно он знает,  чему собак учат:  что
искать, что принесть вам, что получить в свои зубы или там корзинку принесть
с базара и также вообще разные собачьи слова:  "Нельзя!", "Неси!", "Подай!",
"Пошел!" -  это же он отлично все понимает... А кроме того, долго он может у
вас прожить, как ему всего только три года считается.
     - Ну вот,  вы что-нибудь выньте из кармана,  и  пусть он мне подаст,  -
обратилась к нему Надя, но Илья Лаврентьич опустил было добросовестно руку в
карман пиджака, однако тут же ее вынул и сказал сокрушенно:
     - И  рад бы  что-нибудь вынуть из карманов,  да только что из них можно
вынуть, когда ничего в них нету?
     Но тут он находчиво нагнулся,  поднял с земли небольшую щепку, сунул ее
в зубы Джону и приказал, кивнув головой на Надю:
     - Подай!
     Джон  тут  же  потянул за  собой  хозяина к  крыльцу,  и  Надя,  слегка
попятясь,  увидела рядом с собой большую, ушатую, желтую, черноносую собачью
морду со щепкой в белых зубах,  и первое, что она сделала, проворно спрятала
за спину обе руки.
     - Ну вот!  -  пристыдил ее Алексей Фомич.  -  Нет, ты уж возьми, раз он
принес!
     - И не только возьмите,  -  добавил садовник,  - а еще и скажите ему: -
"Вот молодец, Джон!" И по голове его погладьте!
     Набравшись смелости после этих  слов,  Надя протянула руку к  щепке,  а
другую,  теперь  уже  без  особого страха,  положила на  широкий Джонов лоб.
Увидев,  что  этой  женщиной  соблюден весь  ритуал,  Джон  довольно завилял
хвостом,  и  щепка очутилась у  Нади в пальцах,  а прямо в ее глаза смотрели
очень умные глаза собаки, которую тут же захотелось ей назвать своею.
     - Вот  подержите теперь  его  вы  сами,  господин художник,  -  передал
Алексею Фомичу цепь хозяин Джона,  -  а  он  сейчас вам  покажет,  как умеет
искать.
     И, взяв у Нади щепку, Илья Лаврентьич сунул ее к носу собаки и пошел за
угол дома, выдвигая вперед колени при каждом шаге.
     С минуту его не было, и Надя успела усомниться в Джоне:
     - Неужели найдет эту? Мало ли у нас щепок валяется на дворе.
     - Хозяину лучше знать, - отозвался Сыромолотов.
     А Джон внимательно и серьезно разглядывал их обоих поочередно.
     - Ну  вот,  теперь пустите его!  -  сказал садовник художнику и  тут же
кивнул собаке: - Джон, ищи!
     Тут же кинулся за угол Джон,  звякнув цепью о камень, а Илья Лаврентьич
предупредительно пояснил:
     - Я  не  кое-как,  а  очень даже хорошо спрятал,  вы  не думайте!  Я  к
мошенству прибегать не намерен, как я знаю ведь, кому продаю.
     Он хотел было,  видимо,  добавить что-то еще, но в этот момент прибежал
Джон - в зубах щепка, и Надя радостно вскрикнула:
     - Та самая! Алексей Фомич, смотри!
     - Это,  конечно, сущие пустяки, - скромно принял ее похвалу садовник. -
Он и ключ может найти,  если потеряете, и деньги, и все, что угодно. Собака,
одним словом,  вполне обученная, а не что-нибудь. А уж сторож какой, - лучше
вам и искать не надо!
     - И видишь, Алексей Фомич, какой он спокойный!
     - Ну,  а  то разве же он не понимает,  что я  его,  бедного,  продавать
привел!  -  обращаясь к Наде,  объяснил спокойствие Джона Илья Лаврентьич. -
Все он понимает, как все одно любой человек.
     - Ну,  как же ты думаешь,  Надя?  Возьмем его, а? Мне, я тебе скажу, он
почему-то нравится.
     - И мне он нравится тоже,  -  тут же согласилась Надя, - только вопрос,
какая ему будет цена.
     - Цена? Цена ровно будет сто рублей.
     И,  сказав это скороговоркой, садовник посмотрел не на художника, не на
его жену, даже не на свою собаку, а куда-то вверх, на угол крыши.
     - Сто-о рубле-ей! - протянула Надя.
     - Порядочно хотите, Илья Лаврентьич, - поморщился и Сыромолотов.
     - Неужели же считаете это много?  - очень естественно сделал удивленное
лицо садовник.
     - А на базаре за пятьдесят продавал!.. И даже дешевле готов был, только
что никто покупать не хотел!  -  укорила его Феня, высунув голову в форточку
кухни.
     Но на это степенно отозвался садовник:
     - Голод всем этим главирует,  -  вот что!  Голод может даже заставить и
совсем даром его  отдать,  чтобы не  кормить только,  когда и  самому нечего
есть. Это тоже ведь понимать надо.
     - Гм,  да-а...  Раз он все собачьи слова понимает,  то его бы даже и  в
окопы можно, - сказал Алексей Фомич. - Сто рублей, вполне возможно, ваш Джон
и стоит, только я теперь не при деньгах, - в этом дело.
     - Слыхал я,  что у вас похороны были,  - догадался Илья Лаврентьич, - а
это уж, конечно, большой расход.
     - Так  вот,  если  хотите,  восемьдесят дам,  -  поспешил  перебить его
Сыромолотов.
     Садовник посмотрел на  водосточную трубу,  потом  махнул рукой  в  знак
согласия, но тут же спросил:
     - А цепь как? Ведь она же на худой конец пять рублей стоит или нет?
     Сыромолотов оставил за  собой цепь.  Получив бумажки,  пересчитав их  и
даже разглядев на  свет,  садовник сунул их  в  карман и  с  чувством сказал
наблюдавшему его Джону:
     - Ну,  прощай теперь,  моя собака верная!  Попал все-таки в  хорошие ты
руки и с голоду не околеешь!
     Он протянул Джону руку, - Джон подал ему лапу, - так они простились.
     - Цепь держи крепче,  Алексей Фомич! А то еще убежит за хозяином, тогда
как? - встревожилась Надя.
     Но садовник, уходя, только покачал головой.
     - Разве же он не видел,  что я за него от вас деньги взял? Э-эх, как вы
об нем плохо судите! Ну, до свиданья! - И ушел хозяин Джона в калитку.
     А  Джон,  поглядев ему вслед,  к удивлению Нади действительно никуда не
рвался,  а спокойно улегся у ее ног,  очевидно вполне признав и ее и Алексея
Фомича за своих новых хозяев и решительно ничего против этого не имея.


        "ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ"

     Дня через три после покупки Джона Надя получила письмо от Нюры.  Сестра
писала,  что из больницы она может уже выйти и может теперь уже сама кормить
ребенка,  но  деваться в  Севастополе ей некуда,  так как квартирная хозяйка
сдала уже  ее  комнату какому-то  пехотному офицеру,  и  ей  остается теперь
только приехать к  матери в  Симферополь.  В  конце письма Нюра просила Надю
помочь ей во время этого переезда,  и  Надя на другой день рано утром уехала
на  вокзал,   чтобы  поспеть  к  поезду,  снова  оставив  Алексея  Фомича  в
одиночестве,  которого он  теперь уже  начал несколько опасаться:  ведь  две
роковых  телеграммы так  недавно  пришли  в  то  время,  когда  она  была  в
Севастополе.
     Эти ничтожные с виду клочки бумаги таили в себе большую, как оказалось,
взрывчатую силу,  и  эта сила выхватила сразу так много из  привычного круга
его личной жизни, что он чувствовал себя пришибленным, скрюченным, прижатым,
и не только не мог,  даже и не знал еще, как можно ему разогнуться и войти в
обличье прежнего самого себя.
     Сыромолотов всегда был  строг к  себе  и  чувствовал прочность свою  на
земле только потому, что жил именно так, как подсказывала ему убежденность в
своей правоте. "Другие могут себе жить, как им будет угодно, - часто говорил
он,  - а что касается меня, то я живу так, как мне, художнику, надо! То, что
заложено во мне,  я  должен сделать явным для всех;  то,  что могу и чего не
могут другие,  - я должен дать, а от того, что мне способно помешать, должен
уметь отстраняться, - вот и все!"
     Однако, что это еще не "все", показали ему последние дни, и вот теперь,
оставшись один,  Алексей Фомич упорно думал на свободе о том,  когда и какие
допустил он в своей жизни ошибки.
     И именно вот теперь, в это утро, когда в саду все дорожки устланы были,
как ковром, оранжевыми и желтыми и побуревшими уже палыми листьями, и тишина
сада не нарушалась ничем, и небо было высокое, чистое, и не по-осеннему было
тепло,  -  в  первый раз  за  много лет припомнилось Алексею Фомичу,  как он
познакомился со своею первой женой, матерью Вани.
     Тогда,  уезжая в июне с Урала, где он был на этюдах, он оказался один в
купе   вагона   второго   класса,   откуда   вышел   на   какой-то   станции
старикашка-старообрядец, назвавший себя "жителем" и только. Человечек он был
скупой на слова и до того скучный, что даже воспротивился, когда Сыромолотов
начал  было  по  привычке  зарисовывать  его  в  свой  карманный  альбомчик.
Седенькая  "еретица" его  была  подстрижена клинышком,  выцветшие глаза  без
малейшей мысли,  а  ручки иконописно желтенькие и  маленькие...  Так он стал
противен Алексею  Фомичу,  что  вздохнул с  большим облегчением влюбленный в
жизнь художник, когда он вышел.
     И вот вдруг ему на смену, уже после второго звонка, вошла к нему в купе
рослая  девица  в  коричневом гимназическом платье  под  черным  фартучком и
спросила певуче:
     - Можно к вам сюда?
     Он  в  это  время  все-таки  зарисовывал "жителя"  на  память,  поэтому
взглянул на девицу мельком и сказал только:
     - Отчего же нельзя!
     При ней была только небольшая корзинка,  и  он полагал,  что она в купе
ненадолго. Без особого любопытства он спросил:
     - А вам куда ехать?
     И  только когда она назвала город,  до которого ехать было целые сутки,
он присмотрелся к  ней внимательно и  увидел,  что она вся какая-то пышущая,
выпуклая: и глаза, и щеки, и губы, и округлости плеч. Поэтому он сказал:
     - Вас   кто-то   будто  послал  сюда  нарочно  для   пущего  контраста:
старикашка, знаете ли, тут сидел такой лядащий, и очень он мне надоел.
     - Ого!  "Лядащий"!  -  улыбнулась она.  -  Я  видела,  как он  вышел из
вагона... Это - наш воротила, купец Овчинников: его в миллионе считают!
     - Во-от ка-ак! Целый миллионер!.. А не сектант ли он какой-нибудь, а?
     - Да, есть за ним такой грех... Старообрядец.
     - А вы... В какой же это класс перешли? В восьмой, если не ошибаюсь?
     - В  восьмой,  да.  -  И  тут  же  добавила,  как  будто  затем,  чтобы
предупредить другие вопросы:  -  Еду  по  даровому билету:  у  меня  отец  -
начальник станции.
     - А цель этих ваших стремлений? - все-таки спросил он.
     - Тетка, - улыбаясь, ответила она и показала все свои радостные зубы. -
Я к ней каждый год на каникулы езжу.
     - А зовут вас как... по имени-отчеству?
     - Зачем вам еще и по отчеству, - удивилась она, - когда я просто Варя?
     И тут же спросила сама, кивая на его альбомчик:
     - А вы, наверно, художник?
     - Так точно,  -  почему-то по-военному ответил он тогда,  - и сейчас же
приступлю к своим обязанностям.
     Но  едва он  раскрыл сложенный было альбом,  как  она кинулась к  окну:
отходил поезд. Кому-то на перроне кивала она головой и махала платком: может
быть,  отцу,  начальнику станции. Но это тянулось всего с полминуты, и когда
она снова села, он даже не спросил ее, с кем она прощалась, - сказал только:
     - Глядите теперь куда хотите, только сидите спокойно: это надолго.
     Неожиданно отозвалась она:
     - А потом я вас буду рисовать, - идет?
     - Отчего же не идет, если можете.
     - Ого! У меня пять по рисованию - и... "не могу"!
     - Эге-ге-с!  -  протянул он.  -  Так вы, стало быть, нашего поля ягода!
Пять по рисованию!  Скажите, пожалуйста! И кто же это там, в вашей гимназии,
такой щедрый на пятерки по рисованию? Сам-то он художник?
     - Разумеется, - а то кто же?
     Она  даже как  будто обиделась,  а  он,  поминутно взглядывая на  нее и
действуя карандашом, приговаривал:
     - Вот это самое и  называется в просторечьи:  "Не знаешь,  где найдешь,
где  потеряешь"...  Или  как многие добавляют в  таких случаях:  "На ловца и
зверь бежит"... Впрочем, насчет зверя, чтобы он непременно на ловца бежал, я
сильно сомневаюсь, а вот "рыбак рыбака видит издалека", это к данному случаю
гораздо больше подходит...
     Когда рисунок он окончил,  она вполне непринужденно выхватила у него из
рук альбомчик, пригляделась к рисунку и сказала непосредственно:
     - Здорово!..  Знаете ли,  я  себя узнаю,  а тем более всякий,  кто меня
знает, узнал бы с первого взгляда!
     И тут же,  не посмотрев даже всех других зарисовок в альбоме, - что его
очень удивило, - потянулась за его карандашом, говоря:
     - Давайте-ка я теперь вас!.. Ну, вас с такой шевелюрой нарисовать очень
легко! Только вы, смотрите, не шевелитесь!
     - Замру,  как  соляной столб!  -  отозвался на  это он  по-деловому.  И
действительно замер,  наблюдая все ее  движения,  как могут наблюдать только
художники.
     Она же прищуривалась,  "заостряя" глаза,  когда на него взглядывала,  и
плотно сжимала губы,  когда действовала карандашом,  из чего он вывел тогда,
что  именно  так,  а  не  как-нибудь  иначе,  рисовал с  натуры  ее  учитель
рисования. Поэтому он и спросил тогда:
     - Старичок он у вас, должно быть?
     - Кто это "он"? - не поняла она.
     - Да этот самый, - ваш учитель.
     - А вы почем знаете?
     - По вашим приемам.
     - Угу... Конечно, постарше вас.
     - Никаких картин не писал, разумеется?
     - Не знаю.
     - А как ваше отчество?
     - Ого, опять отчество? Я вам сказала, что я просто Варя.
     - Варя так Варя... Мне же легче вас звать.
     - Только не разговаривайте!
     - Молчу, как пенек.
     Впрочем,  не  прошло  и  минуты,  как  она  разрешила ему  говорить,  -
спросила:
     - А ваше как имя-отчество?
     Он сказал и добавил:
     - Так меня и зовите -  Алексей Фомич: я привык, чтобы меня так звали, -
полностью.
     - Вы еще, пожалуй, скажете, что вы известный?
     - Да, вот именно, - известный, - подтвердил он.
     - Это другое дело.
     Она  поглядела  пристально на  него,  потом  на  свой  рисунок,  пожала
плечами,  несколько выпятив при этом губы, и, подавая ему альбомчик, сказала
даже как бы виноватым тоном:
     - Это все, на что я способна, Алексей Фомич!
     Он только скользнул глазами по ее рисунку и тоже пожал плечами.
     - Пять по рисованию вам ставили? Не верю, простите! Покажите-ка мне ваш
дневник!
     - Что? Очень плохо? - забеспокоилась она. - А вы бы сколько поставили?
     - Двойку.
     - Разумеется, если вы известный художник...
     - Вот тебе на! "Если вы известный художник"! - передразнил ее он.
     Но тут же, чтобы загладить это, вырвавшееся невольно, добавил:
     - Я картины пишу, выставляю, их покупают для картинных галерей, а вы...
За кого же вы меня приняли? За любителя сих упражнений?
     И  так  как  в  это  время поезд остановился на  небольшой станции,  по
которой быстро  ходили девочки с  жареными поросятами на  широких деревянных
мисах, он закончил как-то совсем неожиданно для себя:
     - А может быть,  нам с вами, Варя, поросенка купить, а? Сейчас-то голод
нас не мучит, но имея в виду будущее...
     - А  в будущем там этих самых жареных поросят на всех станциях для всех
пассажиров хватит!  -  с  презрением ко всяким поросятам,  и  жареным и даже
живым, махнула рукой Варя и даже от окна отвернулась.
     Но тут очень громкий, хотя и старый голос пропел за открытым окном:
     - Вот вороний яйцы, воро-онии яй-цы-ы!
     - Эге!  Вы  слышите,  Варя!  Вороньи яйца тут продают!  Этим-то  вы  уж
соблазнитесь, конечно, - живо обратился он к ней, сам удивленный.
     Но она отозвалась, не улыбнувшись:
     - Это  татарин-старик!  И  вовсе не  вороньи яйца,  а  куриные,  только
вареные!
     Места,  по  которым пришлось тогда  ехать ему,  действительно оказались
очень сытные,  а Варя скоро забыла свою неудачу; сказала только: "Ну, раз вы
настоящий художник,  то  куда же  мне с  вами тягаться!"  -  и  больше уж не
прикасалась к его альбомчику.
     Ему же,  чем дальше он ехал с  нею,  все больше и больше нравилось быть
вот так вместе,  рядом и  ехать куда-то и  говорить о  чем-то,  что касалось
только ее.
     Сам  не  понимая,  почему,  очень близко к  сердцу принимал он  все  ее
интересы.
     Он  узнал от  нее,  что  мать  ее  умерла года два  назад,  заразившись
дифтеритом от  соседского мальчика,  которого ей  хотелось спасти,  и  что с
мачехой,  так как отец женился не так давно,  она,  Варя,  как ни старается,
никак поладить не может,  почему и едет теперь к тетке,  вдове, еле сводящей
концы с концами,  так что она, конечно, будет ей только в тягость. Тетка эта
служила кассиршей в магазине и была занята целыми днями.
     Вспоминая это  в  своем  саду,  Алексей Фомич отчетливо припомнил,  как
сказал он ей тогда, в вагоне:
     - Выходит,  Варя,  что у вас ничего за душой:  нет матери,  нет и отца,
потому что ему уж теперь не до вас:  новая жена, - значит, новая семья... Да
можно считать,  что нет и тетки,  раз она всего только кассирша в магазине и
получает за  это,  конечно,  гроши...  Если бы вы вдруг оказались в  большой
беде, чем бы могла она вам помочь? И не на кого вам, значит, опереться, если
бы вы вздумали после гимназии поступить,  например,  на курсы... А между тем
вы жизнерадостны. Что значит молодость!
     И  теперь неотступно ярко припомнилось ему,  что  он  увидел после этих
своих слов слезы в  ее  глазах.  Варя смотрела тогда в  окно,  пряча от него
глаза,  но  слез спрятать она не могла,  так как за первыми следом появились
вторые,  третьи,  и она хмурила брови,  недовольная этой своей слабостью,  а
слезы неудержимо катились по ее щекам.
     Тогда-то именно он и сказал ей решенно:
     - Ну,  ничего,  не плачь, Варя! Думай так, что твоя покойная мать вошла
вместе с  тобою в  мое купе...  Так тому и быть:  не тетка твоя,  а я о тебе
позабочусь!
     Говорить кому-нибудь "ты" было совсем не в привычках Алексея Фомича,  и
он сам не заметил, как это у него сказалось "ты".
     Просто она  показалась ему тогда вдруг ма