к  нему,  раздувая ноздри
широкого носа, как конь к запаху свежего лугового сена, и даже посматривал
иногда подозрительно на дверь в спальню, нет ли женщины за этой дверью.
     Но  как  ни  странно было  в  этом  признаться самому себе,  Матийцев
чувствовал теперь с  тяжестью в  душе,  что нежданный гость его хотя и  не
проник в тайну письма от Лили, однако очарование, шедшее от него, свеял. И
даже  сама  Лиля,  близко  подошедшая было  к  нему  так  недавно,  теперь
почему-то отошла в сторону, сделалась тусклой, заволоклась.
     До  прихода Яблонского он  думал не то что описать в  ответном письме
Лиле, что с ним случилось, - он понимал, что ей этого не нужно писать, - а
только  бы  несколькими словами намекнуть на  перелом в  его  воззрении на
жизнь;  теперь  же  как-то  само  собой  это  желание его  хоть  чуть-чуть
приблизиться  к  ней  отпало.  Ничего  не  случилось  с  ним;  он  остался
прежним...  И  как всегда на  ее  шутливые коротенькие письма он  старался
отвечать тоже коротенькими и шутливыми,  так и теперь,  усевшись, наконец,
писать ей, он смог придумать только несколько строк:
     "Не  понял  я,  сколько ни  старался,  на  что  я,  "юноша",  должен,
по-Вашему,  надеяться.  Если на  то,  что Шаляпин приедет давать концерт к
нам,  в Голопеевку, то ведь такого количества дьяконов, как в Воронеже, он
не найдет у нас,  и его,  увы,  пожалуй,  даже не оценят. Скорее я уж буду
надеяться на то, что он, многоденежный, купит где-нибудь поблизости от нас
доходные угольные копи и  пригласит меня к  себе заведующим,  положив мне,
конечно,  хотя бы  в  полтора раза больше жалованья,  чем  я  получаю.  На
Кавказе,  говорят, он на одном из своих участков нашел доломит, но доломит
- пустяки, на нем не разбогатеешь".
     Написав про доломит, он подумал, что незачем было писать об этом, что
Лиля,  конечно,  не знает,  что такое доломит и  куда годится,  но другого
письма не хотелось ему писать.
     Тем временем у  Дарьюшки готов уже был обед,  а  после обеда Матийцев
решил отнести свое письмо на  почту в  поселок,  тем более что день был не
очень жаркий и не ветреный, то есть не пыльный.
     Хотя  от  рудника до  поселка было минут двадцать ходу,  но  Матийцев
как-то  даже не заметил расстояния.  Он,  шагая,  думал,  как и  у  себя в
квартире, о Лиле, Яблонском, Шаляпине. Они, эти трое, очень тесно сплелись
почему-то в его мозгу.
     Лиле,   как  и  всем  воронежским  дьяконам,   непреодолимо  хотелось
послушать "Блоху"  в  исполнении Шаляпина;  Яблонскому хотелось доподлинно
узнать,  сколько и  где  участков земли купил не  знающий куда девать свои
шальные деньги  знаменитый певец  и  чем  именно  богаты  недра  этих  его
участков,  а до "Блохи" и до того,  "Как король шел на войну", ему не было
ровно никакого дела.
     Дойдя до поселка и  сдав на почте письмо,  Матийцев остановился перед
гостиницей с французским названием "Hotel Hermitage".
     Неказистый вид был у этого отеля. Стены, оштукатуренные, должно быть,
лет пять назад, теперь уже в недопустимой степени облупились, да и вывеска
с  пышными французскими словами потеряла уж  даже и  ту нарядность,  какую
имела   года    два    тому,    когда   он    впервые   увидел   ее    еще
студентом-практикантом.
     Только  теперь  пришел  в  голову  вопрос,  почему  армянин Кебабчиев
заказал именно такую вывеску, и тут же явился ответ: да ведь угольные копи
принадлежат бельгийской компании,  а металлургический завод - французской,
- как же  было иначе назвать гостиницу в  Голопеевке?  Разумеется,  только
Hotel Hermitage, или же Hotel Paris.
     От Эрмитажа Матийцева потянуло было в сторону слободки, где были две,
горестные с  виду,  хатенки вдов двух забойщиков,  погибших на  "Наклонной
Елене",  но  тут  из  пивной  впереди его  вышли  двое  пожилых и  пьяных,
бородатых и грязно одетых, несмотря на праздничный день. Не признать в них
шахтеров из  приезжих опытному глазу было  нельзя:  если не  с  "Наклонной
Елены", то с "Вертикальной".
     Держались  они,  впрочем,  весьма  наклонно,  ставя  при  этом  очень
замысловато свои ноги в рыжих опорках; и один из них, ростом повыше, видно
было, цепко ухватился за другого, чтобы как-нибудь нечаянно не упасть.
     В  то  же время этот,  более высокий,  оказался и  более речистым,  и
голосом хотя хриплым,  но  громким продолжал выкрикивать что-то,  начатое,
очевидно, еще в пивной:
     - Он...  мне...  говорит:  "Там!.." -  "Там" -  это что же такое?.. -
вспрашиваю я его. - Где же это, стало быть, мне прикажешь искать "там"? Ты
мне скажи по-человеческому, а не то чтобы "там"!"
     Матийцев пошел,  не ускоряя шагов, за пьяными, так как ему захотелось
тоже узнать,  что скрыто было под коротеньким словом "там",  действительно
очень  неопределенным,  но  узнать этого не  пришлось ему:  разговор круто
повернул в сторону от "там" другой пьяный.
     - Ну, ты же спал ночью или нет? - спросил он.
     - Спа-ал?  Спа-ал, я, ты говоришь? - завопил вдруг высокий. - Клоп, и
тот боле мово спит!
     - Кло-оп? - усомнился который был пониже.
     - Истинно тебе говорю: клоп! - подтвердил другой. - Он, клоп, тварюга
эта, только по ночам из нашего брата кровь точит, а дне-ем... днем он себе
поса-пывает в своей щелке,  -  стало быть,  дрыхнет!.. Вот те и клоп! Я же
этой ночью, ежель ты хотишь знать, и двух даже часов не спал!
     - Это ж по какой... ты прит-чине?
     Высокий  задержался  на  шаг,   ткнул  в   грудь  другого  и  ответил
торжественно.
     - По той самой причине это я, что кошка на мне окотилась, - понял?
     Однако тот не понял, не хотел даже поверить.
     - Как это кошка могла такое?  -  замотал он головой. - Ну, ты брехать
мастер... ты - мастер, конечно, только скажу тебе, не на такого напал!
     - Не веришь, а?.. Во-от черт какой, - не верит!.. - изумился высокий.
- А  что же  тут можно не  верить,  раз ежели мы  вдевятером на одном полу
спим, а?
     - Вдевятером,  -  это не  касается!  -  продолжал отрицательно мотать
головой другой.  -  Вдевятером -  это подходяще,  а кошка?.. Кошку-то ты к
чему приплел?
     - Ка-ак  же  это к  чему кошка?  Наша ведь она кошка,  не чужая какая
забеглая: нашего двора она, понял? Чу-удное дело, - как это кошка могла!..
Так и могла, вот что!.. Я себе это сплю, ничего... Ну, однако, середь ночи
проснулся...  Проснулся это,  гляжу -  темь округ меня,  а  по груди своей
лапаю,  - склизкое, ей-богу, - и будто воняет... И вот... что же это такое
быть может,  думаю? Может, это кровь из меня хлещет? Между протчим, думаю,
как же  может это быть кровь вонючая?..  Ну,  ты сам об этом подумай своей
головой:  разве кровь наша вонять может?..  Не может этого быть,  а  между
протчим своих серняков у  меня не  было,  так  я  другой рукой к  товарищу
своему залез в карман...  Действительно,  вытащил у него я коробку,  зажег
спичку,  гляжу это теперь при свете,  - свят, свят, свят! - а на мне - вот
она -  кошка сидит, и глаза у ей зеленые! А кто же это возле нее колышется
- много их?  Котя-та!  А? Вон ведь вышло что, а ты мне говоришь: спа-ал!..
Ей, кошке, значит, время подошло, а где же ей свое дело сполнить? Весь пол
как есть битком забит нами!..  Вот она и выбрала,  на ком ей окотиться: на
мне!
     - Выходит,  ты ей мягче всех показался,  - решил другой шахтер. А так
как оба они остановились при этом,  то Матийцев обошел их и посмотрел им в
лица. У того, который только слушал, трудно было разглядеть глаза, - очень
он зарос бурым волосом,  а тот,  на котором окотилась кошка, показался ему
похожим  на  старый,  еще  семидесятых годов,  этюд  Репина,  с  подписью:
"Мужичок из  робких".  Такое же было худое лицо,  такие же серые,  светлые
глаза, - светлые, несмотря на хмель.
     Уходя от них и  уж не вслушиваясь больше в  то,  о  чем они говорили,
Матийцев пытался представить картину,  как в тесной хатенке,  на земляном,
конечно,  полу,  вповалку спят те самые шахтеры,  от которых он,  инженер,
должен требовать четкой работы за целый длинный день там, под землею...
     И ему  неловко  стало  идти  даже  и  впереди  этих  двух  пьяненьких
бородатых,  не только сзади;  он перешел на другую сторону улицы. А здесь,
едва успел он пройти один  квартал,  ему  попался  на  глаза  мальчик  лет
девяти-десяти,  в изорванной рубашонке,  когда-то,  должно быть,  розовой,
теперь почти белой,  грязно-белой.  Он сидел на земле около незастроенного
участка и обломком кирпича колотил по гвоздю,  стараясь пробить им дырку в
старой и ржавой коробке от консервов.  Несколько еще таких коробок он  уже
нанизал на проволоку, и было ясно, что он хочет прибавить к тем еще и эту.
     Около него лежал мешок,  в котором было что-то. Матийцев остановился,
так как взгляд, брошенный на него мальчуганом, неприязненный, исподлобья и
вбок, показался ему знакомым: где-то видел и не так давно.
     - Ты что такое тут делаешь? - спросил Матийцев, пытаясь в то же время
припомнить, что это за мальчуган.
     - Что? Машину, - отрывисто ответил мальчуган, пряча теперь уже глаза.
     - Машину?  Какую  же  именно?  -  И,  спрашивая так,  вдруг  вспомнил
Матийцев,  что  это  -  старший из  четырех ребят погибшего в  забое Ивана
Очкура, вдова которого разрезала себе живот шашкой рудничного жандарма.
     - А в мешке у тебя что?  - спросил он снова, так как мальчуган ничего
ему не ответил.
     - В  мешке?  -  повторил строитель машины,  немного  как  будто  даже
испугавшись того, что забыл о мешке.
     - Кусочки,  должно быть?  -  догадался Матийцев,  так  как  слышал от
другой вдовы,  Сироткиной, что этим ребятам, раз мать их в больнице лежит,
не миновать "в кусочки идти".
     Мальчуган тем временем придвинул мешок с кусочками к себе поближе,  и
Матийцев понял,  что он  чувствует себя несколько виноватым перед младшими
братьями и сестренкой,  что отдался влечению строить машину, а про то, что
надо идти дальше за кусочками,  чтобы набрать их хотя бы полмешка,  совсем
забыл.
     Мальчуган  был  черноволосый,  скуластый,  с  выдавшимися  лопатками,
торчавшими сквозь прохудившуюся на спине рубаху...
     - Что же  ты  будешь делать с  машиной своей,  когда ее  сделаешь?  -
спросил Матийцев. - Продавать ее будешь?
     - А то! - оживился мальчуган.
     - И много ль за нее хочешь?
     - Полтинник!  -  неожиданно  для  Матийцева  очень  решительным тоном
сказал мальчуган.
     - Гм... полтинник... А зовут тебя как?
     - Федька.
     - А читать ты, Федька, умеешь?
     - Не.
     - А как же ты машины хочешь делать,  а читать не умеешь? Чтобы машины
делать, грамотным надо быть.
     Тут Матийцев достал из  кошелька серебряный полтинник и,  подавая его
Федьке, добавил:
     - На вот тебе за твою машину.
     Большое впечатление произвел он  этим на Федьку.  Тот поднялся даже и
протянул ему  все свои коробки,  нанизанные на  проволоку,  чем поставил в
затруднение инженера:  не взять их,  - пожалуй, еще обидится, а взять их в
руки было противно.
     - Вот что,  Федька,  -  нашелся он наконец: - Ты ведь все-таки машину
свою еще не кончил, а когда кончишь, тогда я ее и возьму... И советую тебе
кончать ее дома, а теперь, раз уж послали тебя "в кусочки", ты от этого не
отлынивай,  -  нехорошо так.  Послали "в  кусочки",  значит,  это и  нужно
делать,  а не машину. Так-то, братец Федька... ничего не поделаешь: делай,
что тебе приказали.  Возьми-ка мешок,  а машину свою пока спрячь здесь,  в
бурьяне, авось никто ее не найдет.
     - Как никто? А мальчишки? - усомнился Федька.
     - Спрячь так,  чтобы и  мальчишки не нашли...  Кстати,  их и не видно
нигде.
     Федька  оглянулся по  сторонам,  сунул  в  мешок  полтинник и,  очень
возбужденный своей удачей, пошел проворно с мешком за спиной и с коробками
в руке прятать свою "машину" в бурьян.
     И  только дождавшись,  когда он  вернулся с  пустыря с  одним мешком,
Матийцев пошел дальше. Впрочем, он скоро повернул назад, к своему руднику:
с него довольно было того,  что он увидел.  Незачем было идти в шахтерскую
слободку,  тем более что идти туда надо было с  деньгами,  а  у него их не
было:  выплата  долга  Безотчетову  поглощала  теперь  большую  часть  его
жалованья.
     Украденные у  него в Ростове деньги Безотчетова,  так и не попавшие к
какому-то Мирзоянцу,  стали теперь,  как видел это Матийцев,  стеной между
ним и  главным инженером.  Разумеется,  он мог и не верить,  что у него их
действительно украли,  эти пятьсот сорок рублей,  и,  конечно,  он  уже не
обратится к  нему вторично с денежным поручением.  Это угнетало Матийцева,
но исправить отношения с Безотчетовым теперь уже было нельзя.
     Чтобы  отделаться  от  долга  хотя  бы  наполовину  сразу,  Матийцеву
пришлось обратиться даже и  к  матери,  чего он долго не хотел делать.  Он
знал,  что  у  матери  в  шкатулке  хранится  какой-то  выигрышный  билет,
оставшийся от отца,  и писал ей в Петербург, не может ли она его продать и
прислать ему  деньги.  Мать  тут  же  сделала это  и  прислала ему  двести
двадцать рублей,  а при первой же получке жалованья Матийцев сам предложил
своему  начальнику вычитать у  него  ежемесячно по  шестидесяти рублей  до
покрытия всего долга, причем сам же написал и долговое письмо.
     В тот день казалось ему, что Безотчетов вполне примирен, но вскоре он
заметил,  что появилась у него какая-то новая сухость тона и даже  обидная
подозрительность взгляда,  когда он с ним заговаривал; странно как-то было
видеть, что он и не пытался этого скрыть.
     Совершенно другими глазами стала глядеть на него и  жена Безотчетова,
хотя ее пришлось видеть ему после нападения Божка раза три, не больше: она
почему-то  не  проявляла к  нему прежнего участия,  хотя он,  как серьезно
пострадавший, в этом участии иногда нуждался.
     Эта  пожилая,  молодящаяся Марья  Павловна,  с  завитушками реденьких
сухих волос неопределимого цвета и с припудренным носиком, читавшая только
переводные французские романы,  так  как  все  вообще  русские казались ей
страшно скучными, была, как это и раньше заметил за нею Матийцев, убеждена
в  том,  что непогрешимо знает и  жизнь и  людей.  На  пакете с  деньгами,
присланными ее  мужем  через  писарька  из  конторы,  она  написала косым,
преувеличенно женским почерком:  "Только не проиграйте в карты.  М. Б.", и
теперь как же  можно было разуверить ее,  что эти несчастные 540 рублей не
были проиграны?
     Когда Матийцев лежал с повязкой на голове,  она только один раз зашла
к  нему вместе с  мужем;  Безотчетов был  у  него потом раза два один.  "Я
прежде думала о вас гораздо,  гораздо лучше!" - так и читалось Матийцеву в
ее глазах теперь.  А что "глаза - зеркало души", - это слышал от нее самой
несколько раз Матийцев; это усвоила она, конечно, из французских романов и
очень прочно.
     Из двух помощников ее мужа Яблонский был ей много понятнее и ближе по
натуре,  -  это  давно заметил Матийцев,  и  знал он,  что в  подыскивании
Яблонскому подходящей,  то  есть  денежной  невесты  она  принимала весьма
большое участие.  И  теперь,  подходя к воротам рудника,  Матийцев пытался
представить,  сколько раз приходилось слышать от нее Яблонскому, что глаза
- зеркало души,  и  испытывать на  себе  длительные и  короткие,  прямые и
косвенные взгляды ее когда-то,  должно быть, серых с прозеленью, но теперь
совершенно уже выцветших глаз.
     И,  думая  почему-то  именно о  Марье Павловне,  Матийцев был  немало
удивлен,  когда увидел ее возле небольшого особнячка квартиры Безотчетова;
она прогуливалась вместе со своей рыженькой собачкой,  неизвестной породы,
остриженной ввиду теплого времени подо льва, хотя и бесхвостой.
     Матийцев подошел к  ней потому,  что не  подойти было бы неудобно,  и
первое, что от нее услышал он, когда подошел, было:
     - А мы уж пообедали!
     - Я тоже пообедал,  - поняв ее, сообщил ей Матийцев, - даже успел вот
пройтись до почты и обратно.
     - Да,  гулять вам надо, гулять надо, - посоветовала Марья Павловна. -
Надо запасаться здоровьем... Я в шахтах никогда не была, конечно, и только
от мужа слышу, что воздух у вас там ужа-асный, ужасный...
     - Ну еще бы, разумеется, на поверхности куда лучше воздух, - в тон ей
подобрал слова Матийцев.
     - А как теперь ваша голова? - вспомнила Марья Павловна.
     - Ничего, благодарю вас, работает...
     - А не болит по ночам?
     - Нет, я ее по ночам не слышу, - сплю ведь.
     - А крепко ли, как надо, спите, вот вопрос?
     - По  мере усталости обыкновенно спят люди...  если на них не котятся
кошки.
     Последнее добавил  Матийцев  как-то  неожиданно для  себя  и  тут  же
пожалел было, что добавил, но Марья Павловна довольно весело рассмеялась:
     - Вот видите,  видите,  что значит прогулялись!  Вот вы  уж и  шутник
стали!.. Это я непременно мужу передам, непременно!
     - А он дома теперь?  - быстро спросил Матийцев, так как ему неприятен
был ее смех над тем, что совсем не было шуткой.
     - Газету читает... в садике. А вы к нему поговорить?
     - Вот именно: мне бы к нему по делу, - на несколько слов.
     - Так что ж, заходите, а я еще погуляю.
     И она позвала свою собачку,  которой скучно стало слушать и хозяйку и
ее  кавалера,  почему она  и  отбежала шагов за  пятнадцать,  а  Матийцев,
раскланявшись с Марьей Павловной, пошел к Безотчетову.
     Садик  при  особнячке главного инженера был  отгорожен от  рудничного
двора глухою кирпичною стенкой,  и  пройти в  него можно было только через
узенький коридорчик в прихожей.  Своего начальника Матийцев застал лежащим
в шезлонге с газетой в руках.
     Безотчетов сделал вид, что обрадован его приходом: он заулыбался, что
случалось с ним очень редко, и даже привстал немного, здороваясь с ним.
     - Вот  хорошо,  что зашли,  -  заговорил он  первый,  по  обыкновению
своему,  с подкашливанием и хрипотцою. - А тут вот, - тряхнул он газету, -
как раз на нашу с вами тему пишут: угольный кризис!
     - Где же именно? - счел нужным осведомиться Матийцев.
     - А вы разве не читали? В северных губерниях, конечно, в промышленных
районах...  Не хватает угля! А кто, господа промышленники, виноват в этом!
Пошевелите-ка своими мозгами!.. По дешевке скаредной нам платите за уголь,
а  сами требуете,  чтобы его у  вас было хоть завались!  Небось за свой-то
товар цены гнете аховые, а почему же вы уголь обесцениваете, подлецы?
     И,  возбуждаясь от  собственных слов,  Безотчетов,  собрав в  колючий
комок все  морщины на  лысом лбу,  так  свирепо глядел на  своего младшего
помощника, что Матийцев вынужден был заметить:
     - Я  ведь не  промышленник,  Василий Тимофеич,  что же вы на меня так
грозно?.. Кроме того, я к вам, признаться, зашел по одному делу.
     - Как? По делу?.. По какому делу?
     Может быть,  Безотчетову показалось,  что  дело  это  какое-то  очень
неприятное для  него,  -  что-нибудь  случилось,  например,  в  "Наклонной
Елене", какая-нибудь авария, - он сразу вздернул нахмуренные было брови на
лоб и уширил глаза.
     - Дело такого рода,  -  начал Матийцев сосредоточенно. - Я только что
был в поселке,  хотелось посмотреть,  как живут семьи погибших...  по моей
вине.
     - Гхым... гхым... - облегченно покашлял Безотчетов и опустил брови. -
И ходить туда вам незачем было,  и вины никакой вашей, - особенной то есть
вины,  -  не было...  Я так и написал,  между прочим, и в заявлении своем,
когда велось следствие,  а  заявление мое  на  суде  должно быть зачитано,
имейте это в виду.  Если же не зачитают,  то у вас есть право потребовать,
чтобы зачитали!
     И  Безотчетов так покровительственно поглядел на  Матийцева,  что тот
пробормотал сконфуженно:
     - Спасибо вам, Василий Тимофеич.
     Но, помолчав после этого немного, он все же добавил:
     - Одна семья уже побираться пошла...  Они говорят: "в кусочки"... Это
- Очкура семья,  там четверо ребят...  А немного погодя пойдет, конечно, в
эти самые "кусочки" и другая семья - Сироткины.
     - Очкур?..