ленькой девочкой,  брошенной в
водоворот жизни не на чью-нибудь заботу о ней,  а только на его личную.  Она
же,  Варя,  как  будто тоже в  этот миг  прониклась вся  целиком его  к  ней
участием и  подняла на него совсем детские,  хотя и  в слезах еще,  но такие
сияющие глаза...
     Этот долгий и благодарный взгляд,  из всей самой сокровенной глубины ее
идущий,  как солнце,  прянувшее на поля после летнего дождя, и притянул его,
известного художника,  к  ней,  еще  гимназистке,  только  что  перешедшей в
последний, восьмой класс, где она должна была сменить свое коричневое платье
на серенькое, неизвестно почему и зачем введенное для восьмиклассниц.
     Носить это серенькое платье Варе уже не пришлось,  и  к  тетке-кассирше
она не заезжала: она поехала туда, куда направлялся он, - в Архангельск, где
летом солнце как бы  боится опуститься в  слишком холодные зыби Белого моря:
только  прикоснется  к  ним  и  стремительно начинает  подниматься  опять  в
бледно-голубое небо, спасая свой пыл и свое сиянье.
     Там,  в Архангельске, и Варя обзавелась этюдником и, сидя рядом с ним и
поминутно заглядывая в  его холст,  как школьница в тетрадь своей соседки по
парте,  - гораздо более способной соседки, - пыталась делать этюды маслом, а
он говорил ей добродушнейшим тоном:
     - Это меня в тебе поражает,  Варя!  У тебя совсем нет почему-то чувства
тона.  Даже и  заглядывая все  время ко  мне,  ты  все-таки кладешь гуммигут
вместо золотистой охры, а вместо берлинской лазури кобальт!
     - Не чувствую тона?  -  возражала она задорно. - Это просто потому, что
меня эти здешние тона твои совсем не волнуют. Я к ним отношусь хладнокровно,
если ты  хочешь знать.  А  вот если бы вместо Белого было передо мною Черное
море, тогда бы совсем другое дело.
     - Черное море  велико,  -  пытался он  ее  понять.  -  О  какой  именно
местности ты думаешь, когда говоришь это?
     - Да вот хотя бы Крым, например!
     - Есть Крым, есть и Кавказ... Есть Тамань, Геленджик, Одесса... Все это
на берегах Черного моря.
     - Мне хотелось бы только в Крым! - пылко сказала она.
     - Что  же  тут такого неисполнимого?  Крым так Крым!  Долго ли  умеючи!
Никто не помешает прямо отсюда взять да и двинуться в Крым.
     - Правда?  Поедем?  В  Крым?  -  И  она бросила палитру свою и кисть на
землю,  довольно далеко от себя кинула неодобренный им этюд,  и как же бурно
тогда она его целовала!
     И  весь конец лета,  и  всю осень он провел с нею в Ялте,  в Алупке,  в
Мисхоре, где она уже совсем не прикасалась к этюднику, говоря часто:
     - Нет,  куда уж мне покушаться на красоту такую! Это только тебе впору,
Алексей  Фомич,  а  у  меня  выйдет  что  называется покушение  с  негодными
средствами!
     В  Ялте они и  венчались,  так как тогда она была уже беременной,  а  в
декабре поехали в Петербург, где и родился Ваня...
     Медленным своим  шагом,  который  местные  остряки  прозвали "мертвым",
Алексей Фомич двигался по аллейкам сада, и странно было ему самому наблюдать
работу своего воображения,  которое почему-то не захотело теперь отходить от
купе  вагона второго класса,  в  котором сидел он  один...  Вдруг отворяется
дверь этого купе,  и в его пустынность,  в его анахоретство входит девушка в
коричневом платье  с  черным  передником и  говорит улыбаясь:  "К  вам  сюда
можно?"  -  и  он  тоже  улыбался  ей  в  ответ  и  говорил,  делая  широкий
пригласительный жест: "Отчего же нельзя?.. Входите, располагайтесь!"
     "Была ли сделана тогда мною ошибка?" -  думал он теперь, но, сколько ни
думал, не находил ошибки.
     Тогда он не был старик,  как теперь;  тогда он был еще молод; перед ним
только еще открывалась широко жизнь,  и  входила в  его купе та,  с  которой
предстояло ему долго потом идти одной дорогой, как бы ухабиста она ни была.
     Он никогда и  раньше не приходил к мысли,  что совершил ошибку,  связав
тогда судьбу свою с Варей,  как не роптал в глубине души и на то,  что в его
купе вошла курсистка Надя,  но...  конечно,  и  в  первом случае и во втором
могли бы войти и другие...
     И вот теперь, когда он был один в своей мастерской, к которой причислял
и  сад  этот,  он  сузил  игрою  воображения мастерскую до  тесных  размеров
вагонного купе,  он отбросил самого себя лет на тридцать назад; он смотрел в
причудливый переплет оголенных сучьев и веток,  -  не видя его,  однако, так
как с  чрезвычайной яркостью отворялась перед ним дверь купе,  входила новая
для него с сиянием юных одаряющих глаз и спрашивала певуче: "Можно ли в этой
пристани стать на якорь?"  -  и он делал свой широкий пригласительный жест и
говорил улыбаясь: "Пожалуйте! Бросайте якорь!"
     Они сменяли одна другую,  их было много,  они были разные,  и  говорили
каждая  по-своему и  о  своем,  и  женственное в  них  проявлялось у  каждой
по-своему,  и одна как бы дополняла собою другую, только что, неприметно для
его глаз покинувшую его купе.
     То делая свои медленные шаги, то останавливаясь, то садясь на скамейку,
- единственную и  рассчитанную только на двух человек,  -  Алексей Фомич был
поглощенно занят,  как  в  каком-то  спиритическом сеансе,  вызыванием юных,
очень много обещающих девичьих лиц и  ведь не бессловесных,  нет...  Они так
много,  так горячо,  так умно говорили, все эти входившие в его купе, что он
едва успевал придумывать, что бы такое ответить на их вопросы.
     Он  понимал,  он  чувствовал,  что творится с  ним что-то странное,  но
из-под власти этого странного ему не  хотелось уходить и  не хотелось идти в
дом и привычно браться за карандаш, уголь, кисти. Он даже и на часы не хотел
смотреть...  И где-то подспудно роились в нем мысли,  что зачем-то нужны ему
эти видения, что они таят в себе какой-то особый смысл...
     И  только  громкий отрывистый лай  новокупленного Джона  оглушил его  и
заставил самого его  очнуться,  а  купе вагона исчезнуть:  это Феня вздумала
послать собаку сказать хозяину своему, что уже пора обедать.
     Джон тыкался влажным черным носом в полу его осеннего пальто и,  сбочив
голову несколько на правый бок, так что левое ухо его оказалось гораздо выше
правого, смотрел на него большими умными, явно говорящими глазами.
     - Молодчина ты,  Джонни,  -  вполне молодчина! - тронуто сказал Алексей
Фомич, потрепав его по шее и погладив по лбу. - Непременно сегодня же напишу
тебя именно так:  голова направо и  вниз...  Очень ты мне нравишься в  таком
виде.  -  И все время, пока Сыромолотов говорил так, Джон, чуть-чуть изменяя
наклон головы,  внимательнейше глядел ему в  глаза и следил за движением его
губ, точно и в самом деле стремился понять каждое его слово.
     Алексей Фомич вспомнил, что бывший хозяин говорил об его уменьи искать,
нашел в кармане давно уже валявшийся там гривенник, поднес его к самому носу
собаки,  отошел потом в  сторону,  положил монетку в  середину кучи  опавших
листьев,  возвратился снова на  дорожку,  где стоял Джон,  отвернув голову в
сторону дома, и сказал ему тихо:
     - Ищи!
     А  не больше как через минуту Джон уже стоял перед ним с  гривенником в
зубах и  вилял пухлым хвостом,  но  без особого оживления,  точно хотел этим
показать,  что  подобных детских задач неловко даже  и  решать собаке такого
высокого класса, как он.


     Когда Сыромолотов вошел в  дом,  он  сказал ставившей на  стол  тарелки
Фене:
     - Ну,  знаете ли, Феня, вам просто посчастливилось, а в результате мне,
конечно, найти такую собаку, как этот Джон.
     - Какое же тут может быть особенное счастье, - почему-то хмуро ответила
на это Феня,  - когда я этого человека уж дней пять на базаре видела. Ходит,
всем говорит: "Купите собаку, сторожа верного!" А кому ни скажет, сколько за
нее просит,  все носы от него воротят.  "Теперь,  говорят,  не только что за
собаку  такие  средства платить,  а  хотя  бы  нам  самим  кто  дал  столько
заработать,  да  еще  и  прокорми поди  собаку такую,  когда и  самим кушать
нечего!"
     - Это кто же так говорил?
     - Кто? А кто же, как не те, какие на базар ходят! Конечно, богатые люди
на базар сами не ходят,  а бедному,  ему сторожа верного не требуется, как у
него сторожить даже и нечего.
     - Да,  отчасти это  так,  разумеется:  собака не  кусок  хлеба,  ее  не
съешь...  Хотя,  читал  я,  какой-то  из  русских  царей  подарил китайскому
богдыхану свору  гончих собак  для  охоты,  а  потом  посол  русский спросил
китайского придворного,  -  мандарина,  - понравились ли гончие богдыхану. И
что же на это придворный ответил? - "О-о! - говорит. - Они под кислым соусом
изумительно оказались вкусны!"
     - А  может,  и у нас время такое настанет,  что и собачатине люди будут
рады? - совсем неожиданно для Сыромолотова спросила Феня.
     Он  поглядел пристально на ее посуровевшее лицо,  удивился ее какому-то
новому прищуру глаз и занялся борщом, сказав:
     - Чего не знаю,  того не знаю...  Будет такое время или нет, - поживем,
увидим. А пока что вот борщ хорош.
     Он думал этой похвалой смягчить Феню, но она не смягчилась.
     - Как говядина в нем варилась, так чем же он должен быть плохой! Коров,
конечно,  режут несудом, потому как зима заходит, а бедным людям где для них
сена взять? Покорми-ка их зиму, - с ними наплачешься... Так то же все ж таки
корова,  она для человека полезная,  а  не то что собака,  какую только знай
корми. Богатые, они, конечно, могут себе позволить собак покупать.
     - Так вы,  значит, недовольны этим, Феня? Так и запишем. Но что делать,
- собака оказалась нужна, и она куплена.
     - Богатые люди, конечно, они по своим достаткам живут, - буркнула Феня,
уходя из комнаты,  а когда она вернулась,  внося жаркое, Сыромолотов спросил
ее:
     - Кажется, Феня, по-вашему, и я богатый?
     - Ну, а то разве бедный, дом такой имея! - как бы даже удивилась такому
вопросу Феня и добавила строго: - Бедные люди таких домов не имеют!
     Это было новое в ней: прежде Сыромолотову не приходилось этого слышать.
     - В таком случае,  чтобы мне вас нечаянно не обидеть, скушайте сами эти
котлеты,  что вы мне принесли,  а я уж так и быть обойдусь!  -  сказал он ей
кротко и встал из-за стола.
     Потом, усадив перед собою в мастерской Джона и взяв подходящего размера
холст,  палитру,  кисти, он стал разговаривать с ним, как со всяким из своих
натурщиков, чтобы вызвать сосредоточенность в глазах, и с изумлением увидел,
что Джон слушал его, сбочив голову именно так, как ему хотелось.
     И  точно отлично привык уже  он  быть  натурщиком,  и  точно двадцать -
тридцать художников писали уже  его  портреты,  Джон  высидел весь  сеанс  с
очевидным полным сознанием важности этого дела.  Сыромолотов же,  видя,  что
этюд получается у него очень удачным,  время от времени произносил:  "Браво,
браво!..  Молодчина ты  оказался!..  Брависсимо!  Никак  от  тебя  этого  не
ожидал!"
     Однако,  когда солнце,  как заметил по своему холсту Сыромолотов, стало
заходить,  Джон повернул голову к  окнам в сторону калитки и сначала зарычал
тихо,  потом грознее,  наконец залаял во весь голос и кинулся в полуоткрытую
дверь.
     - Неужели приехали?  -  самого себя  спросил Алексей Фомич  и  себе  же
ответил: - Вполне возможно.
     И как был, - с палитрой и кистями, пошел вслед за своим натурщиком.
     Что это действительно приехала Надя и привезла Нюру с ее младенцем,  об
этом нетрудно было догадаться,  так  как свирепый лай Джона вдруг оборвался:
точно кто-то урезонил его, что не принято лаять на своих.
     Когда Алексей Фомич положил на шкаф в  прихожей палитру и кисти и вышел
на крыльцо,  Надя,  с белым свертком в обеих руках,  ребенком сестры, шла от
калитки рядом с Нюрой,  а за ними показалась,  едва протискавшись в калитку,
Феня,  с чемоданами,  хотя и не маленькими на вид,  но как будто легкими, и,
обнюхивая один из  этих чемоданов,  подпрыгивал около нее возбужденный таким
событием Джон.
     И вот когда к крыльцу в первосумеречном свете и в запахе нагревшихся за
день  опавших листьев шла  вместе с  Надей Нюра,  Алексею Фомичу стало вдруг
понятным,  почему это  все  утро до  обеда представлялось ему назойливо купе
вагона и те, кто входили в это купе.
     Тогда только подходила еще, а теперь вошла Нюра, и без ребенка, точно и
не была замужем. И ребенок был как будто и не ее совсем, а Нади, которая так
бережно его и несла.  Нюра же шла как бы девушкой,  ищущей и пытливой,  куда
более молодой на вид и более красивой и одетой заботливей, и взгляд ее глаз,
пойманный зорким глазом художника еще издали,  показался ему более глубоким,
чем  Надин...  Вот  подойдет к  нижней  ступеньке крыльца и  спросит певуче:
"Можно мне расположиться тут у вас?" А у него уже готов для нее ответ:
     - Пожалуйста, располагайтесь, как у себя дома!
     Но первое, что он услышал, было не Нюры, а Нади:
     - Понимаешь,  Алексей Фомич, Алеша-то всю дорогу спал себе непробудно и
сейчас спит! Посмотри, какой!
     И  она  тихонько  отвернула что-то  белое,  из-за  которого  показалось
маленькое,  кругленькое розовое личико с  закрытыми глазками;  и  прежде чем
поздороваться с  Нюрой,  Алексей Фомич наклонил свою большую голову над этим
личиком и  только после  того,  как  на  возбужденный вопрос Нади:  "Правда,
хорош?" -  ответил:  - "Очень хорош!" - повернулся к Нюре, смиренно стоявшей
рядом,  и, не сказав ей ни слова, обнял и поцеловал в открытый заломом синей
осенней шляпки левый висок.


     Через час,  когда уже  совсем смерклось,  когда закрыли ставни,  зажгли
лампы и  сели за стол,  на котором приветственно пел самовар,  Нюра подробно
рассказала Алексею Фомичу о  своей  квартирной хозяйке,  а  когда рассказала
все,  что могла, перешла к тому, что занимало Сыромолотова гораздо больше, -
к аресту мужа.
     - Какие же все-таки обвинения предъявлены Мише?  - спросил Сыромолотов.
- Ведь не могли же так вот, здорово живешь, прийти и забрать его!
     - Отчего же  не  могли,  раз был такой приказ начальства?  Именно так и
сделали: пришли и приказали одеться и выходить вместе с ними. Называется это
у  них  арест предварительный,  -  объяснила Нюра.  -  Миша мне и  до  этого
говорил,  чего  хочется  Колчаку:  создать видимость того,  что  на  "Марии"
готовилось восстание матросов.
     - Как на "Потемкине" в девятьсот пятом году, - подсказала Надя.
     - И как на "Очакове", - добавила Нюра. - А то еще было, он мне говорил,
на  Балтийском море ровно год назад...  Там тоже маленькое волнение матросов
было,  совсем неважное,  из-за  какой-то  каши,  какую дали  на  ужин вместо
макарон...  Это на  линкоре...  сейчас вспомню...  "Гангуте"...  Ни  до чего
серьезного дело там не  дошло,  кашу выбросили за  борт,  а  вместо нее дали
матросам консервов, и никто из офицеров не был убит, и ни в кого из матросов
офицеры не стреляли,  - вообще обошлось без жертв, как говорится, а все-таки
что же  начальство сделало?  Приказал командующий флотом окружить этот самый
"Гангут" миноносцами и  подводными лодками и  самым  варварским способом его
взорвать,  нисколько его не жалея,  а  ведь он огромный корабль!..  Так что,
если бы только хоть один на нем выстрел услышали,  -  значит, бунт, конечно:
взрывай его и топи!
     - Чем же виноват этот самый линкор,  чтобы его топить? - захотел узнать
Сыромолотов.
     - А чем виноваты офицеры на нем?  Ведь если не все,  то многие все-таки
могли бы погибнуть при взрыве, как и на "Марии" погибли!
     - Чем  виноваты,  говоришь?  А  вот именно тем,  что не  сумели держать
команду в ежовых рукавицах!  Вот за это и иди вместе с ней ко дну!  -  пылко
объяснила Нюра. - Нам, дескать, такие офицеры не нужны! И не только какой-то
один "Гангут", - весь флот могли бы взорвать, лишь бы революция не началась!
Вот как напугали правительство наши черноморцы в пятом году!
     - Хорошо,  что ты мне сказала насчет "Гангута",  Нюра,  -  я ведь этого
совсем не знал,  - заговорил медленно Сыромолотов. - Ведь Колчак, он к нам в
Севастополь из Балтийского флота и,  кажется, там именно эскадрой миноносцев
командовал...  Никакой не будет натяжки, если допустить, что он-то и получил
год  назад  приказ взорвать "Гангут" во  избежание бунта  матросов.  Значит,
практика в этом деле у него была.  А почему бы не мог он вообразить и теперь
у нас,  что "Мария" -  это тот же "Гангут", так как на ней матросы не были в
восхищении от его похода на Варну?  Не восхищаются командующим,  значит, жди
от них разных козней.  Поэтому, дескать, лучше всего эту "Марию" взорвать...
Что и было сделано по его приказу!
     - А Миша зачем же в таком случае арестован? - спросила Нюра.
     - Вот на!  Зачем?  Затем же,  зачем вор кричит,  когда убегает:  "Держи
во-ора!" Вот за этим самым. Надо найти козла отпущения.
     - Все-таки  тебе,  Алексей  Фомич,  надо  бы  съездить  в  Севастополь,
поговорить с Колчаком, - сказала Надя, но Сыромолотов только усмехнулся:
     - О чем говорить?  Я ему про Фому,  а он мне про Ерему?  Разве не знает
кошка,  чье мясо съела?  Еще,  пожалуй,  подумает, что я добиваюсь чести его
портрет написать!  Эти всякие честолюбцы и  карьеристы,  они на том и стоят,
что художники должны все гуртом,  сколько их  есть,  писать их  портреты,  а
поэты,  все,  сколько есть,  в  стихах их славословить!  Ты знаешь,  сколько
поэтов во  Франции написали стихи на  рождение сына Наполеона?..  Не знаешь?
Тысяча  триста!  Вон  сколько нашлось тогда  негодяев во  Франции,  найдет и
Колчак для себя и поэтов и портретистов, только я не попаду в их число.
     Нюра  с  полминуты смотрела на  Алексея Фомича  и  выкрикнула для  него
неожиданно:
     - Так вы, значит, ничего... ничего не хотите сделать для нас с Мишей?
     И  как тогда,  давно,  в купе вагона,  у Вари,  глаза ее стали набухать
слезами, отчего Сыромолотов поморщился, говоря:
     - Не  "не хочу",  а  "не могу",  что ведь совсем не одно и  то же!..  А
добавить к этому я могу то, что, по-моему, ни мне, ни кому-либо другому даже
и хлопотать о Мише не стоит, - вот что!
     - Почему?
     - Потому что я  художник и  мыслю образами,  а не силлогизмами,  -  вот
почему!
     - А что это значит "мыслить образами"?
     Сыромолотов поглядел на Нюру строго,  -  не придирается ли просто к его
словам, но увидел откровенно непонимающее молодое лицо и заговорил, подбирая
слова, как бы объясняя и себе тоже:
     - Мыслят люди обыкновенно как?  Из опытов делают предпосылки и посылки,
а из них уже выводы,  заключения... Сорок или сто выводов дают в сумме общий
вывод,  и тогда говорят:  "Незнанием законов не отговаривайся!.." А у нас, у
художников,  не силлогизмы,  а картины...  Одна, другая, двадцатая, сотая, и
вот художник через эти картины делает прыжок в  будущее,  -  львиный прыжок,
поэтому  безошибочный...  Логически мыслящие  вычисляют,  а  мы,  художники,
постигаем...  "Скажи мне,  кудесник,  любимец богов, что сбудется в жизни со
мною?.." Это логически мыслящий Олег сказал кудеснику, то есть чудеснику, то
есть художнику...  И  художник ответил ему картиной:  "Примешь ты  смерть от
коня своего".  А  ведь Олег этот тоже был "Вещий",  а  не то чтобы густомысл
какой! Однако "любимцем богов" оказался чудесник, - художник.
     - Ну, хорошо, вы "мыслите образами", а дальше что? - вырвалось у Нюры.
     - А дальше вот что.  Книга грядущего для меня,  художника,  ясна, и я в
ней  читаю,  что...  Пройдет каких-нибудь несколько месяцев,  и...  начнется
кавардак со стихиями!  И Миша-то твой уцелеет, благо под замком сидит, а вот
уцелеет ли Колчак, это еще бабушка надвое сказала!.. У матросов на "Гангуте"
не в каше, конечно, было дело, а в том, что им не за что было воевать, и они
это пытались громко сказать,  но...  поторопились:  не назрел еще нарыв,  не
пришло время для взрыва общего.  А теперь мне,  художнику,  видно: назревает
взрыв!  Не на "Марии" только,  а всероссийский!..  И не матросы только,  а и
солдаты на фронте,  и  все,  кто не может теперь даже собаку свою прокормить
здесь в