ончил по-детски: - теперь я так... - и в первый раз улыбнулся ей.


                                    X

     В  номере гостиницы,  не  очень  просторном,  но  чистом,  с  высоким
потолком и  свежей скатертью на  столе,  окна выходили не  на двор,  а  на
улицу.
     Женщина раздевалась медленно,  итак все  было ново следившему за  ней
Матийцеву:  и  сложная шнуровка ее  ботинок,  лакированных,  модных должно
быть,  на  очень  высоких,  немного  сбитых  каблуках,  стыдливое  кружево
рубашки, и красные продольные вдавлины на боках от корсета.
     Теперь -  без платья,  без ботинок и без огромной наколки на голове -
она стала совсем тоненькой,  маленькой,  скромно,  по-девичьи причесанной,
только глаза большие и белые щеки оставались те же.
     Иногда глядеть на нее было как-то неловко, и он отводил глаза к окну,
за которым нельзя было ничего рассмотреть.
     - Почему это  так  много жилок на  плече?  -  спросил,  смутно жалея,
Матийцев.
     - Жилок?.. Не знаю почему... Мраморная...
     (Чуть заметно вместо "почему" вышло у нее "поцему").
     И, как бы немного дичась его, она говорила:
     - Почему-то я черная...  Мать меня всегда,  бывало,  звала: цыганская
потеряшка... "Цыганская ты моя потеряшечка!" Цыгане из задка потеряли...
     А потом, точно привыкла к нему, сказала уж шутливо:
     - Я и гадать умею: жу-жу-жу, жу-жу-жу, - папиросы Бижу...
     Ключицы у нее выдавались, и под ними нежно темнели легкие впадинки. В
этих,  по-вечернему неясных, линиях и пятнах было что-то схожее с виденным
раньше и так любимым у Лили,  и,  заметив его взгляд,  неотрывно ушедший в
эти  именно скрипично-певуче-изогнутые кости,  она  поежилась всем телом и
спросила:
     - Я вам не нравлюсь?.. Вы любите полных?..
     - Нет,  я всех люблю...  всяких...  - Матийцев смешался и, прижимаясь
благодарно к ее плечу,  шептал: - Ты теплая... и ты живая... и ты милая...
- целовал ее руку правую,  тоже с синими жилками, слабую и легкую, говоря:
- Вот эта самая!..  -  и  голову с простым пробором посередине,  и бледную
длинную щеку...  Все казалось ему, девственнику, так неслыханно волнующим,
точно припал к истокам всякого земного бытия.
     Когда он спросил,  как ее зовут,  так испугался вдруг, зачем спросил:
что, если зовут тоже Лилей? - Но ее звали Полей, и он повторял благодарно:
     - Поля... Хорошее имя: Поля...
     - Вы что так нежно обращаетесь, как будто странный?
     - Как?  Я -  странный?  - живо отозвался Матийцев. - Что глаза у меня
блестят?
     - Дда-а... и вообще... Вы кто сами?
     - Я, видишь ли... - он взял ее доверчиво за руку и посмотрел в глаза:
- Завтра...  нет уж,  даже сегодня,  а  не завтра...  буду совсем никто...
понимаешь?.. Падаль!
     И,  представив,  что глаза у  него теперь как-то  особенно блестят и,
может быть,  пугают ее,  Матийцев сощурился и  наблюдал за нею,  но она не
поняла ничего; она остановилась только на слове "сегодня" и спросила:
     - А  какой теперь час?  Теперь уж поздно,  должно быть?..  У вас есть
часы?..
     Внимательно взяла в руки его часы,  всегда валявшиеся у него просто в
боковом кармане, и спросила:
     - Почему же ваши часы не на цепочке?
     И так мило,  совсем по-детски выходило у  нее  вместо  "ч"  -  "ц"  и
обратно:  чепоцка,  цасы...  не грубо,  а чуть-чуть,  намеком:  скользящие
звуки, похожие на "ч" и на "ц".
     - Господи,  поцти цас, - как поздно! - и заговорила о своем: - У меня
есть художник знакомый, очень, очень на вас похожий, - только он выше... У
него в  квартире по  всем,  по  всем стенам картины:  все женщины голые...
Зачем это?.. Безобразие какое!.. Он и меня уговаривал, чтобы я тоже так, -
ну,  конечно же,  я отказалась,  как можно!..  Я женщина строгая, и у меня
дети - двое малюток... Я их кормлю.
     И  с  большою тоской в  голосе и со слезами,  проступившими на глаза,
докончила неожиданно:
     - Как же он смел,  подлец,  меня так назвать?..  А?.. Ведь он меня не
знает?..  А  квартальный мое  имя  и  фамилию  записал  и  составит теперь
протокол... Что, если мне желтый билет дадут?
     Матийцев глядел в ее влажные глаза,  гладил руку и видел,  как дорога
она ему,  эта женщина...  последняя в его жизни...  Эта мысль его удивила:
вот кто у него последняя,  кому он может что-то сказать затаенное, кого он
может ласкать, кем он сам будет обласкан... час назад ее не было, - теперь
есть.
     Он так и говорил ей, обнимая:
     - Сегодня вечером я  буду  падаль,  и  ты  у  меня  последняя...  Вот
странность!.. - а чтобы ее успокоить, добавлял: - Нет, желтого билета тебе
не дадут, что ты выдумала? Не дадут, конечно: зачем?
     Кто она была, эта последняя женщина его, не хотелось об этом думать и
спрашивать не хотелось... Хотелось только рассказать ей самое важное:
     - Вот...  Что  мне  осталось еще  сегодня?..  Отдать деньги какому-то
Мирзоянцу, пятьсот рублей... (Он пощупал пакет в боковом кармане - цел ли?
- не  нащупал  как  следует,  вынул  его,  посмотрел  и  положил  снова  в
карман...) Написать два письма...  или три... и все... И только всего... И
как хорошо это,  что так мало!..  -  Потом вспомнил: - А ты знаешь, я ведь
сейчас проигрался в клубе!  Да,  да!..  Восемьсот рублей!..  Оглянуться не
дали,  не  больше  как  в  полчаса обчистили какие-то  гуси  и  спасибо не
сказали...
     Он  улыбался почти весело,  говоря это,  но  когда заметил,  как  она
глядит на  него,  смутился,  подошел к  небольшому зеркалу,  висевшему над
комодом, поправил волосы, галстук, провел по лицу рукой...
     - Действительно, - сказал он, - глаза у меня почему-то блестят, и вид
странный, но это ничего: это от бессонницы - ты не бойся.


     Прежде Лиля тут же где-то стояла  бы  как  призрак,  если  бы  с  ним
случилось такое,  как теперь,  но это оказалось сильнее памяти о Лиле. Все
было таким особенным и дорогим теперь в этой незнакомой женщине с теплыми,
скромными, стыдящимися, домашними большими глазами, и хотелось прикасаться
к ней нежно-нежно,  бережно-бережно,  чтобы ничем не показать ей,  что  он
просто ей заплатит, когда она соберется уходить; и все время чувствовалась
к ней какая-то благодарность,  которую не  выразить  нельзя,  а  высказать
почему-то  стыдно,  и  выйдет  не  то.  И  с  нею,  чужой  и  близкой,  не
вспоминалось уже о тех двух или трех письмах, которые нужно писать сегодня
вечером... Вот в чем была странность.
     Он  думал,  что  не  заснет до  рассвета,  но  уснул сразу и  крепко:
сказалось долгое недосыпание и внезапный покой.
     ...Вот какой сон он видел.
     Зеленый сочный луг весь в росе вечерней,  на нем тропинки,  и поперек
тропинки прямо на его пути улеглась огромная красно-пегая корова,  до того
огромная,  что даже противно было. Он ударил ее палкой - она не поднялась,
только кожа  лопнула на  месте удара.  Потом он  ударил ее  еще,  и  опять
лопнула кожа,  и  сколько он  ни  бил ее  -  все кожа лопалась и  обвисала
жирными  лохмами.  Наконец,  когда  он  освирепело ударил  ее  по  глазам,
поднялась корова,  и вся похудевшая вдруг -  кости да кожа лохмами,  вся в
крови,  и  глаза в крови,  повернулась к нему и глянула,  как человек.  От
страха он  попятился и  побежал,  но  со  всего луга поднялись точь-в-точь
такие же коровы,  глаза в крови и кожа лохмотьями -  и когда он понял, что
некуда уйти,  что  они  ждут его,  что он  погиб,  то  от  холодного ужаса
проснулся и по привычке к одиночеству не скоро догадался, кто же это, весь
в белом,  стоит смутно посреди комнаты?..  Через момент вспомнил, где он и
кто это, только не мог понять, зачем она там и что делает? Слабый свет шел
из коридора через окошечко вверху дверей,  и,  присмотревшись,  он увидел,
что Поля возится тихо около стула, на который он бросил свою тужурку.
     - Ты что, Поля?
     Она отшатнулась и не сразу ответила:
     - Папиросы... Где у вас папиросы?
     - Я не курю, Поля.
     - Ах,  вот как!..  Не курите?..  А у меня все вышли, и так смертельно
курить захотелось!.. Ну, я воды выпью - ничего.
     Напившись,  легла  снова  и  была  такая  нежная и,  лаская его,  все
говорила:
     - Какой вы красивый!
     После этого новый сон Матийцева был особенно глубок и крепок.  Только
перед тем,  как проснуться ему,  что-то померещилось легкое и плывучее,  а
потом почему-то насильно  стали  ввязываться  в  это  легкое,  неосязаемое
бессвязные, навязчивые строки:

                         Плочено - не плочено,
                         Краса не обмолочена, -
                         Не от-вер-нешься!..

     Как будто стоял кто-то  вроде старого николаевского солдата над ним у
изголовья и  все долдонил довольно браво,  но одно только это,  и он с ним
как будто спорил,  что это бессмыслица. Но строчки все поворачивались сами
по себе, тяжело, как мельничные колеса на напоре, и неосязаемое вытеснили,
заслонили, а сами остались: каждое слово отдельно, шершавое, ни к чему:

                         Плочено - не плочено,
                         Краса не обмолочена...

     "Краса,  краса!..  Какая краса?" -  спорил во сне Матийцев.  А другой
отвечал: "Краса - красная". И навязывал еще такие же глупые строки:

                         Крестися - не крестись,
                         Молися - не молись, -
                         Не о-то-бьешься!..

     А потом тут же подхватывал с подтопом очень быстро:

                         Плочено - не плочено,
                         Краса не обмолочена, -
                         Не от-вер-нешься!..

     "Позволь!  Ведь все это дикая чушь!"  -  кричал он во сне кому-то,  а
кто-то этот отвечал: "Мало бы что чушь!", - разевал широченный рот до ушей
черт знает зачем и  неотступно вертел перед ним слова,  как пестрые кубари
топорной работы.
     И когда,  окончательно осерчав на этого николаевского, или кто он там
был,  открыл глаза Матийцев,  он  увидел свой номер весь в  дневном свету.
Вспомнил про Полю, но ее не было, и не было ее шляпки с красным отворотом,
ни лиловой накидки, ни ридикюля.
     Было ясно, что она ушла от него к своим малюткам, которых кормит, и с
чувством нежной благодарности к  ней  Матийцев подумал,  что  она,  должно
быть,   придет  еще,   или,  гордая,  не  захотела,  чтобы  он  унизил  ее
предложением платы за ночь,  и  нарочно тихо ушла,  не простясь,  когда он
спал.
     И еще о чем-то очень красивом грезилось,  когда  он  лежал  теперь  с
закрытыми глазами. Представлялись какие-то неясные истоки бытия, к которым
он припал,  чтобы ожить,  и что привело его к ним мудрое  темное  чувство,
гораздо более мудрое,  чем светлый разум, и теперь он хотел определить это
темное чувство,  чтобы разум  поклонился  ему,  а  разум  отказывался  его
искать.  Была блаженная утренняя молодая лень во всем теле,  которой давно
уже не испытывал Матийцев. Припоминались вдавлины от корсета на теле Поли,
башмаки  со  сложной шнуровкой,  плечо - все в синих слабых жилках,  запах
пудры и каких-то духов,  и все это хотелось пережить еще и еще и, главное,
осознать.  Вспоминались  и  сны  и  пробуждения,  но образ женщины в белом
посреди ночного, слабо освещенного номера выдвинула память внезапно, точно
выстрелила им около ушей,  - смутный образ женщины, искавшей папирос в его
тужурке,  - и внезапно же представился толстый пакет Безотчетова,  который
нужно было передать Мирзоянцу. Несколько длинных тревожных мгновений, - и,
окончательно проснувшись,  он бросился к тужурке;  пакета  не  было  ни  в
боковом кармане, ни в других карманах - нигде.
     Это вышло так как-то гадко и  нелепо,  что долго не верилось.  Он все
искал пакета там,  где очутиться никак он  не  мог.  Это была как бы и  не
простая кража,  так же возможная здесь,  как проигрыш в  игорном зале,  но
злостная подлость того, в кого поверилось.
     Он позвонил,  спросил коридорного,  когда ушла Поля.  Оказалось, ушла
еще  в  восемь  часов,  а  теперь  шел  уже  первый.  Коридорный этот  был
толстоносый малый с узкими глазками и прыщавым лицом.  Вид у него был явно
недовольный. Он сказал:
     - Удивительно,  барин,  как будто у нас нет девиц приличных.  Было бы
просто зайти  и  сказать мне,  я  бы  вам  достал замечательную из  модной
мастерской, а то...
     - Ступай вон! - перебил изумленный Матийцев.
     Долго не  мог он  понять только одного:  на что надеялась она,  когда
крала деньги?  Но потом ясно стало: она убедилась почему-то в том, что он,
Матийцев,  денег этих искать не  будет,  что ему все равно:  что отдать их
кому-то,  что проиграть,  что хотя бы это,  последнее,  -  если бы даже их
украли...  И наконец,  разве он не сказал ей, что сегодня вечером умрет? В
это поверилось; только было за нее, за Полю, как-то неловко: зачем она это
сделала?  За  себя  неловко не  было,  только за  нее.  Оценила свою  ночь
несравненно дороже, чем думал он. Может быть, так и нужно. К тому же у нее
двое малюток,  которых она кормит.  Злости против нее почему-то  не  было:
только недоумение,  оторопелость,  похожая на  злость,  и  неясный стыд за
себя.  А что было странно,  так это то, что денег безотчетовских совсем не
было жалко.
     И когда он открыл окно с  какою-то  уже  нелепою  мыслью  увидеть  ее
(вдруг она идет по улице напротив?),  он увидел несколько сизых голубей на
мокром балконе,  дремлющего на козлах извозчика внизу,  татарина с мешком,
трех  гимназистов-брюнетов,  мальчишку  из  лавочки  с  соленым осетром на
голове и толстую грудастую няньку  с  двумя  девочками  в  белых  капорах.
Отвалив назад голову и выпятив мягкий живот,  нянька показала вперед куцым
пальцем и пробасила с рязанской оттяжкой:
     - Де-этки, де-этки, п-сма-атрите, ка-кой ко-озлик!
     Посмотрел вперед  и  Матийцев  и  увидел  прислугу  в  пестрой  шали,
волочившую на  цепочке  лохматого белого  тихого  толстого  пуделька...  А
другого козлика никакого нигде не было видно.
     На  улице,  когда он шел к  вокзалу и  увидел бравого околоточного на
посту,  он  подумал было:  "Не заявить ли?  Если рассказать,  кто она,  ее
найдут..."  И  он  подошел,  но,  поглядев в  его  твердое жирное  лицо  в
подусниках,  решил, что не стоит: "Денег все равно не найдут, может быть и
ее не найдут:  уехала уж куда-нибудь вместе с малютками, которых кормит...
во  всяком случае это  очень длинно...  Да  и  бог с  ней!.."  Но  так как
столкнулся уже с околоточным лицом к лицу,  нужно было что-то сказать ему;
вспомнил вчерашних двух и спросил учтиво:
     - Скажите, как можно пройти на скачки?
     Околоточный оглядел его всего с одного маху и ответил:
     - Сегодня нет скачек.
     - Гм... вот как... А вы любите ездить на скачки?
     Околоточный поправил шнур на груди и спросил густо:
     - А вам это, собственно, зачем?
     - Уж и поговорить нельзя, - насмешливо обиделся Матийцев.
     И, чтобы показать этому с твердым лицом, что он не без дела подошел к
нему, он сказал:
     - Видите ли...  меня обокрали сегодня ночью... Украли порядочно денег
- пятьсот рублей...
     Но так как остановилась востроносая горничная,  шедшая с  булками,  и
двое  мальчишек с  очень  любопытными синими  глазами,  и  еще  готовились
остановиться, то он перебил себя:
     - Впрочем,  это неважно... - махнул рукой и, быстро шагая, направился
прямо на вокзал:  он знал, что поезд, идущий на Голопеевку, отправляется в
два с чем-то, и он поспеет.


                                    XI

     "Фу,  в  какой  грязи  выкупался,  в  какой  гадости!"  -  все  время
болезненно морщась, думал Матийцев, вспоминая ночь.
     Он смотрел в окно вагона,  за которым парил дождь,  и припоминал,  не
все целиком, а толчками, и что ни вспомнит - отчего же все какая-то дичь и
чушь, точно это даже и не он, Матийцев, всегда бережливый к себе, а кто-то
другой за него решал, говорил, действовал?
     Сон в номере подкрепил его,  но навалилось снова все прошлое, то, что
уже  отлилось в  тяжесть,  и  теперь  еще  новое  -  эта  ночь.  Появилась
брезгливость к самому себе,  ко всему в себе без исключения,  и неизвестно
было:  что же сказать Безотчетову?  "Хоть и казню себя сегодня,  все же...
нехорошо..." Начальник станции,  проигравший казенные деньги, отравившись,
может быть и оправдал себя,  но он,  Матийцев, видел, что что-то останется
неоправданным после его смерти, что сегодня он уже менее свободен, чем был
вчера.
     Поезд тарахтел по рельсам не так, как в сухую погоду, а гуще и глуше,
с  перебоями,  с  толчками и  с  фырканьем.  На одной маленькой станции из
палисадника  выскочил  прямо  перед  окном,  у  которого  стоял  Матийцев,
какой-то грязный пьяный мужик без шапки, в растерзанной рубахе, и закричал
раздирающе:
     - А вот и я, Максим Петров!.. Я - вот о-он!
     На другой, тоже маленькой, где ждали встречного поезда и под колесами
шныряли  пушистые  утята,  ленивый  откормленный кондуктор  осведомился  у
ленивого же обросшего сторожа с бляхой:
     - Как же это: утенки ходят, а утки нет?
     И сторож ответил, значительно подумав:
     - Индейка вывела.
     А на третьей, на которой поезд попал под ливень, мгновенно затопивший
рельсы,  и минут двадцать дожидался,  когда он кончится,  из двери вокзала
строгий старик какой-то,  похожий на прасола,  в  синем картузе и суконной
поддевке,   все  посылал  куда-то  к  поезду  молодого  парня,  и  парень,
накрываясь рогожей,  все порывался было выбежать на перрон, но, окаченный,
как из пожарной трубы, отшатывался назад и, наконец, закричал сердито:
     - Папаша,  рассудить надо!..  Куда же  пойду я  по такому дожжу,  как
эдиоп!
     А в дверях над ним хохотали.
     Это и многое другое еще отмечалось сознанием потому только,  что само
непрошенно лезло  в  глаза,  но  когда  он  ехал  вчера,  мелочи почему-то
занимали его, теперь было только противно с ними; теперь думалось только о
том,  чтобы писарек Безотчетова не вздумал прокатиться на станцию вместе с
Матвеем на Живописце; с ним было бы трудно говорить.
     Но Матвей даже не выехал почему-то,  пришлось взять извозчика и долго
трястись на  линейке по раскисшей от целодневного дождя дороге.  На рудник
приехали только в  сумерки,  и когда увидел Матийцев вечное пламя коксовых
печей,  услышал вечные гудки и почувствовал вечный запах гари, показалось,
будто и не уезжал никуда, и по-вчерашнему засверлило тонко над левым ухом,
и явно заболело сердце - не толчками, а все сразу, сплошь.
     На  дворе дожидавшийся его  Матвей объяснил,  что у  Живописца опухла
нога,  -  побоялся ее растревожить ездой -  и  просил осмотреть.  Матийцев
ничего не сказал ему. Десятник Гуменюк дожидался его с какой-то просьбой о
перемене квартиры,  во что никак не мог вслушаться Матийцев, но обещал все
сделать,  чтобы он поскорее ушел.  Двое татар в тюбетейках и один парень в
праздничной куртке из Манчестера нашли какие-то конторские ошибки в  своих
книжках и  все  совали ему эти книжки и  тараторили наперебой;  им  скучно
сказал:
     - Ну,  хорошо...  Ну,  после... Завтра!.. Ну, подите повесьтесь, если
завтра нельзя.
     А  подойдя к дверям своего домика,  увидел раскинутые ноги в огромных
грязных сапогах, а потом и всего, видимо страшно пьяного коногона Божка.
     При  нем,  хватаясь за  наличники и  ставни окна,  Божок  поднялся и,
прислонясь спиной к стене, хрипнул:
     - Панич!..
     Потом принялся стаскивать картуз, долго стаскивал - стащил и добавил,
шлепая непослушными губами:
     - Господин... инженер!..
     Должно быть, он явился проситься снова на работу, но не осилил хмеля,
уснул,  ожидая,  у  самых дверей и  теперь не  пришел еще в  себя,  но для
Матийцева вместе с ним как бы вся "Наклонная Елена" пришла,  поднявшись со
всеми забурившимися вагонами, зашкивившимися канатами на уклонах, с гнилым
креплением, обвалами, помпами, вентиляцией, неизмывной грязью и неизбывным
каторжным трудом,  и  то,  что  было  вчера в  темном штреке,  вспомнилось
страшно ярко,  и, схвативши внезапно Божка за рукав куртки, он толкнул его
как-то в