ого, может быть, как следствие первого паралича,
- поступил  обстоятельный  донос  ревнителя  пользы  службы,   подполковника
Генкеля, возмущенного явной бесхозяйственностью подполковника Мазанки. И вот
совершенно неожиданно весьма  тяжелый на  подъем  генерал явился в  дружину.
Конечно,  все,  что  указано было в  доносе,  он  нашел и  жестоко наорал на
Мазанку, а покидая дружину, предложил Полетике Мазанку сместить, Генкеля же,
"как весьма расторопного штаб-офицера", сделать заведующим хозяйством.
     И на следующий же день в приказе по дружине появилось, что подполковник
Генкель назначается заведующим хозяйством,  а  Мазанка -  командиром третьей
роты.  Но это было еще не все,  не прошло и трех дней,  как в том же приказе
было объявлено:  "В случае отлучки или болезни командира дружины, полковника
Полетики, командование дружиной переходит к подполковнику Генкелю".
     Тут-то и развернулся вовсю Генкель!
     Дружинная нестроевая рота  оказалась теперь  завалена работой:  шорники
чинили усердно бесчисленные хомуты,  шлеи,  уздечки и прочую сбрую;  столяры
чинили старую и  делали новую мебель;  слесаря и  кузнецы возились с частями
сельскохозяйственных машин -  лобогреек, молотилок... Все это привозилось из
имения Генкеля и,  исправленное,  увозилось туда  же,  причем лошади Генкеля
размещались на несколько дней как бы на отдых в  дружинной конюшне,  а  люди
его питались вместе с  нестроевою ротою в ожидания конца ремонта всего этого
сельскохозяйственного инвентаря.  Наконец,  оказалось,  что и помои со двора
казармы отнюдь не  вывозились на  свалки:  Генкель нанял  не  так  далеко от
казармы небольшой домишко с  сараем и  доставил туда из своего имения дюжины
три породистых поросят с  матками и свинарем;  дружинные помои шли на откорм
поросят.  Генкель оказался весьма деловым человеком,  что и  говорить!  Он и
дружине   стремился  всячески  принести  пользу.   Он   говорил,   например,
почтительно Полетике:
     - Господин полковник! Для конюшни нашей нужна солома. Я знаю одно такое
место,  где можно купить сколько угодно соломы, и всего по пятнадцать копеек
за пуд.
     - Гм...  Солома-мосола... Мосола, да... - задумчиво говорил Полетика. -
Ну что ж, знаете и... какого же черта? Конечно, покупайте, что ж...
     - Но придется ведь заплатить кое-что и  за провоз,  господин полковник.
Ведь эта солома,  конечно,  не в  Севастополе,  хе-хе...  В  Севастополе,  в
первоклассной крепости, какая же может быть солома?
     Полетика соглашался, что в Севастополе, в самом деле, откуда же взяться
соломе?  Солому, конечно, надобно привезти откуда-нибудь из деревни, и, само
собою, придется накинуть к пятнадцати копейкам что-нибудь на провоз.
     Солома  и  прибыла вскорости целым  обозом из  имения Генкеля,  который
получал, кроме пятнадцати копеек за пуд, еще и за провоз.
     Голова Генкеля без устали работала над тем, как бы вообще слить воедино
дружину в Севастополе и имение под станцией Курман. Во всяком случае, он уже
отобрал из лошадей дружины дюжину голов, приказав конюхам кормить их лучше и
следить усерднее за  их здоровьем,  рассчитывая непременно их приобрести для
имения, чуть только окончится война и начнут их распродавать с торгов.
     Заботы  о  свеем  имении часто  мешали Генкелю вовремя расплачиваться с
подрядчиками дружины.  Но выходило как-то так, что Генкель всегда подыскивал
оправдания  и  изворачивался  с  такою  ловкостью,   которой  никак  даже  и
предположить было нельзя в  его жирном,  шестипудовом теле.  А  потом как-то
случилось даже и  так,  что он непосредственно сносился с  самим комендантом
города,  полковником Оллонгреном,  минуя Полетику, и выходило временами, что
даже и Полетика как будто зависел от Генкеля:  ведь он все,  что ему угодно,
мог  наговорить  о   нем  коменданту  города,   а  тот  передать  коменданту
крепости... и мало ли что могло из этого выйти!
     И  в то время как Эльш неумеренно много пил,  найдя себе в этом занятии
доброго товарища в  лице  своего субалтерна,  поручика Миткалева,  до  войны
служившего  где-то   по   земскому   страхованию,   низенького  человечка  с
рыженькими,  вечно  мокрыми  усиками,  неудачно старавшегося говорить глухим
басом;  в  то  время  как  командир первой  роты,  капитан Урфалов,  человек
преувеличенно турецкого обличья,  большой  любитель серебряных портсигаров с
золотыми монограммами, устроил в своей квартире постоянные и приманчивые для
иных ужины с преферансом до часу,  до двух ночи, - Генкель был весь в густых
деловых облаках сигарного дыма, в тонких соображениях, выкладках и расчетах.
     И  величественно заседал он в  кабинете командира за его столом,  когда
случалось заболеть чем-нибудь Полетике.


        "II"

     Все  это  припомнил прапорщик Ливенцев,  пока  подходил к  казарме.  Но
вспомнилось и еще одно.
     Он был дежурным по дружине и выполнил уже все обязанности дежурного,  -
минут двадцать оставалось до смены.
     В  это  дежурство как-то  особенно  тошной  показалась канцелярия штаба
дружины  со  "стулом  приказиста",   казначеем,   военным  зауряд-чиновником
Аврамиди  и  часовым,   стоявшим  у  денежного  ящика,  пожилым,  седоватым,
наводящим уныние всем своим видом:  по-домашнему как-то держал он винтовку и
сосредоточенно смотрел на  свои сапоги,  облепленные последними уже осенними
мухами.  Должно быть,  он  удивленно думал над  тем,  что могли найти в  его
сапогах сладкого эти десятки мух.
     Ливенцев вышел из казармы к воротам и там, на улице, поразился роскошью
очень пышных хризантем,  белых и розовых, которые несла в корзине на продажу
в  город девочка лет двенадцати.  Он  купил у  нее несколько штук и  с  ними
вернулся снова  в  канцелярию,  чтобы новому дежурному,  зауряду Шнайдерову,
сдать дежурство, но, оказалось, там уже кричал Генкель:
     - Куда же  он  мог деваться,  этот Ливенцев?  Сейчас нужны деньги!  Сию
минуту нужно мне  взять деньги и  ехать платить,  а  как  же  без дежурного?
Безо-бразие!.. Черт знает что у нас делается такое!..
     - Послушайте,  вы,  черт возьми, как вас звать, - красавец!.. Вы что же
это,  а?.. Где же могли вы запропасть вообще... э-э... когда вы же дежурный,
а? - встретил Ливенцева сам Полетика.
     - Посмотрите, какие цветы! - с наивностью кабинетного человека поднес к
самому его лицу свои хризантемы Ливенцев,  и  Полетика сразу же  забыл,  что
этого прапорщика надо за что-то такое распечь.
     - Гм... Цветы, цветы... Действительно ведь, а? Это какие такие?
     - Хри-зан-темы!  -  нарочно расчленил это музыкальное слово Ливенцев. -
Давайте, я вам в петлицу вот эту прелесть!
     И  Полетика не  без видимого удовольствия следил за  раскидистым сочным
розовым цветком,  появившимся вдруг у него на груди, как раз под бородою; но
в это время разъяренно подошел Генкель.
     - Вы...  вы что же это, прапорщик, уходите куда-то с дежурства?.. Вы...
вы за цветами какими-то,  а тут...  тут...  денежный ящик... часовой... - Он
положительно задыхался. - Под суд! Под суд можете угодить за это!
     Он был багровый, его щеки тряслись, и Ливенцев, заметив это, сказал то,
что подумалось:
     - Вредно вам  волноваться при  такой тяжелой комплекции.  И  совершенно
лишнее из-за таких пустяков...
     - Прошу...  Прошу меня не учить,  не учить! - совершенно бешено крикнул
Генкель.
     - А почему это вы на меня так кричите,  а?  Почему?  -  очень удивился,
больше удивился,  чем обиделся,  Ливенцев.  - Как смеете вы на меня кричать?
Вам нужны деньги из ящика?  Так и  скажите.  Пойдемте к  денежному ящику,  я
допущу вас к нему.
     Сознательно на слове "я" сделал он сильное ударение.
     - Да,  вот...  вот,  в самом деле...  Прапорщик дежурный теперь налицо,
теперь  пойдемте за  деньгами,  -  бормотал торопливо-примирительно,  может,
чувствуя неловкость перед писарями,  Полетика и  первый пошел к  тому самому
часовому со сладкими для мух сапогами;  за ним двинулся Ливенцев,  а  только
сзади него,  как будто раздумывая еще,  доставать ли деньги, или идти писать
рапорт, подошел к ящику сам Генкель.
     Необходимый по  гарнизонному уставу ритуал вскрытия денежного ящика был
соблюден, Генкель взял нужные ему деньги, но, отходя, сказал Ливенцеву:
     - Нет, этого дела я так не оставлю, - нет!
     А  Ливенцев,  намеренно стараясь не обращать на него внимания,  говорил
Полетике:
     - Эти  хризантемы почти не  пахнут,  но  есть индийские хризантемы:  те
имеют запах чрезвычайно сильный и приятный. А ведь большинство духов, - дамы
этого не  знают,  -  делаются искусственно из  такой вонючей штуковины,  как
нефть, или даже из каменного угля.
     - Ну, вы тут мне черт знает что! Из какой там нефти! - не знал, как это
принять,  просто за шутку или за непристойную шутку,  Полетика,  а  Ливенцев
убеждал его:
     - Уверяю вас,  сущая правда!  Даже  могу вам  принести книгу об  этом и
показать, что это за химия.
     Вскоре после этого Ливенцев и был назначен на охрану туннелей и мостов.
Для него ясно было тогда, что это - дело Генкеля, который хотел упечь его на
беспокойную,  как он думал,  должность, а может быть, имел в виду и то, что,
будучи в  отделе,  прапорщик реже будет появляться в  штабе дружины,  меньше
будет  вмешиваться в  ее  распорядки и  меньше будет замечать из  того,  что
делается  в  ее  мастерских  для  имения  Генкеля,   так  как  Ливенцев  был
единственный в дружине,  не дороживший жалованьем,  не нуждавшийся в службе,
поэтому не считавшийся и с Генкелем, у которого, как все уже убедились, была
наверху сильная рука.
     Кароли продал уже свой выезд и отправил в Мариуполь жену, и теперь и он
и  Мазанка большую часть жалованья отправляли домой и так же,  как Пернатый,
или  Урфалов,  или  Миткалев,  высматривали в  "Своде военных постановлений"
основания для каких-нибудь надбавок содержания,  набивались на командировки,
обеды  брали  с  солдатской кухни,  лицемерно находя их  очень здоровыми для
своих желудков;  заняли даже  под  квартиры какие-то  домики,  расположенные
около  казармы и  принадлежавшие тоже  военному ведомству,  чтобы сэкономить
что-нибудь и на этом, потому что все дорожало, не одна только колбаса.
     Когда случилось как-то зайти Ливенцеву к поручику Кароли и,  угощаясь у
него чаем,  положить по  привычке три куска сахару в  стакан,  грек пришел в
неподдельный ужас:
     - Накажи меня бог,  я не знал, что вы такой кислый, что целых три куска
сахару кладете в  стакан!..  Я  этот  сахар  еле  нашел в  одной лавчонке на
базаре,  а в порядочных магазинах - ни шиша нигде!.. Вот как теперь стало!..
Спрашиваю там одну стервочку в лавке:  "Почему же сахар какой-то грязный?" -
"А это,  говорит,  кошка наша как раз на мешке с сахаром окотилась".  И вот,
видите, взял и за такой спасибо сказал!
     Конечно,  Ливенцев с  таким сахаром чаю  пить не  стал и  потом у  себя
подозрительно присматривался к  каждому куску  в  сахарнице:  не  в  той  ли
лавочке на базаре купила сахар и Марья Тимофеевна?
     Генкель тоже занял целый домик, хотя он был бездетен и, кроме жены, под
стать ему  тяжелой женщины,  у  него  никого не  было,  и,  кроме сигар,  не
замечалось слабостей,  требовавших больших расходов, однако оттяжка расплаты
с подрядчиками вызывалась, конечно, тем, что деньги из денежного ящика часто
попадали совсем не туда,  куда нужно им было идти. Были ли на имении большие
долги,  прикупал ли  он  к  своей земле еще  земли,  вводил ли  какие-нибудь
дорогие новшества,  но  деньги явно для  всех в  дружине шли куда-то  не  по
назначению,   и  однажды,   когда  Генкель  шел  по  улице,   сопровождаемый
фельдфебелем Ашлею, человеком значительной силы, его встретил поставщик мяса
Ашкинази и неотступно требовал денег за истекший месяц за мясо.
     Дело было на улице, и Генкель, рассвирепев, крикнул Ашле:
     - Бей его, сукина сына!
     Ашла советовал Ашкинази отойти от греха, но тот не отходил.
     - Бей, тебе говорят! - толкнул Ашлу Генкель.
     - Делай все,  что начальник прикажет!  - сказал Ашла, ударил Ашкинази и
свалил его с ног.
     Ашкинази подал жалобу Полетике,  но  Генкель представил дело  так,  что
избитый подрядчик оказался виноват чуть  ли  не  в  оскорблении всей русской
армии.  Полетика посоветовал Ашкинази удовольствоваться тем,  что деньги ему
непременно на днях уплатят, и дело прекратить, чтобы для него не вышло хуже.
     Между тем  всех ротных командиров Генкель связал тем,  что за  каждым у
него числились кое-какие грешки,  так как все ротные получали на руки деньги
на довольствие своих ратников.  Однажды он не постеснялся сам пойти в  баню,
чтобы проверить,  действительно ли  то  количество человек ходило в  баню от
каждой  роты,  на  которое выдана  была  известная сумма  денег,  считая  по
гривеннику на  человека,  и  обнаружил,  что  людей ходило меньше,  чем было
показано,  а  неизрасходованных денег никто из  ротных не возвратил.  Даже и
Полетике он сказал как-то, копаясь в старых расходных ведомостях:
     - Вот,    господин   полковник,    вы   подписали,   хе-хе,   наградные
зауряд-чиновнику Аврамиди,  казначею,  и другому зауряд-чиновнику, Пенькову,
оружейному мастеру,  -  наградные по  шестьдесят рублей каждому,  а  ведь по
точному смыслу устава о  ведении полкового хозяйства никаких наградных денег
получать они не должны. И по-настоящему надо бы эти деньги с них стребовать,
хе-хе...
     Так что даже и  Полетика видел,  что без Генкеля он  делал бы по своему
неведению и  забывчивости ошибку за ошибкой,  и  говорил о  нем другим своим
офицерам:
     - Он,  этот Генкель...  как его... Вильгельм Вильгельмыч... он дока, не
то что мы с вами!.. Раз мы воюем с немцами, господа, то нам для порядка свой
немец нужен.  Необходим.  Без него мы погибнем.  И ну его к чертовой матери,
конечно,  этого Генкеля,  а  все-таки.  Вот  видите,  докопался,  что  мы  и
наградных никому не имеем права давать.
     Поручика же Миткалева Генкель накрыл на совсем уж некрасивом деле, - на
подлоге.
     Стремясь как-нибудь  достать водку,  без  которой существовать не  мог,
Миткалев часто надоедал Полетике.  Дело в  том,  что  без  подписи командира
отдельной части на  соответственных бумажках водки в  казенных винных лавках
не давали уж теперь даже и офицерам. По доброте душевной Полетика подписывал
такие бумажки,  но  Генкель внушил ему,  что этим он способствует пьянству в
дружине,  распутству и  всем  порокам,  и  однажды Полетика своей подписи на
представленную Миткалевым  бумажку  не  дал  и  даже  пытался  что-то  такое
нравоучительное сказать Миткалеву.  Тот,  долго над  этим не  думая,  улучил
время,  когда  отвернулся куда-то  Полетика,  и  стукнул  по  своей  бумажке
дружинной печатью, а подписался за Полетику сам, и довольно похоже.
     Получив две бутылки водки, он попался Генкелю пьяным на улице, а тот не
поленился побывать в трех винных лавках, пока не нашел злополучное подложное
разрешение,  взял его у  сидельца лавки и  начал дело,  которое едва удалось
затушить самому Полетике.


        "III"

     Когда Ливенцев пришел в  казарму,  он нашел уже всех в сборе в кабинете
Полетики. Однако говорили не о тактических задачах.
     То и  дело затягиваясь сигарой и пуская дым кверху,  Генкель продолжал,
едва взглянув на вошедшего Ливенцева:
     - И  вот,  поручик Миткалев звонит  с  гарнизонной гауптвахты куда  же?
Прямо в штаб крепости:  "Неприятельский аэроплан над Севастополем!" Это -  в
двенадцать ночи!..  Понятно,  в штабе крепости переполох. Звонят туда, сюда.
Будят людей...  Полчаса была  тревога,  пока что  же,  наконец,  выяснилось?
Просто это была моторная лодка...  или катер моторный...  Шел в  бухте катер
моторный  с  флотскими  офицерами.  И  только.  А  Миткалеву с  пьяных  глаз
показалось:  аэроплан,  да еще непременно неприятельский!  И кто же произвел
ложную тревогу во всей крепости?  Офицер нашей дружины! И разве его это дело
в конце-то концов за аэропланами ночью следить?  Его прямые обязанности, как
рунда,  были  какие?  Следить  за  исправностью часовых -  вот  только  это.
Обходить посты...
     - Да... так... На земле, а не на небе, - уточнил Полетика.
     - Совершенно верно,  -  потому что  за  небом наблюдают и  без поручика
Миткалева -  это раз!  А  второе,  господа,  как же  это:  рунд,  на главной
гарнизонной кре-пост-ной гауптвахте -  и вдруг пьяный?.. И настолько пьяный,
что уж не может расслышать, моторный ли это в бухте катер идет, или аэроплан
неприятельский.
     - А откуда же вам известно, что Миткалев был пьян тогда? - тяжело глядя
на Генкеля,  спросил Мазанка.  - У вас наблюдение было, что ли, за поручиком
Миткалевым?
     Генкель совершенно уничтожающе посмотрел на Мазанку, глубоко затянулся,
слегка кашлянул и вдруг усмехнулся, по-своему, коротко, в два приема:
     - Хе-хе...  Мне гораздо больше известно,  чем вы думаете!  И даже,  чем
знает полковник Эльш, хотя он и был дежурным по караулам.
     Ливенцев поглядел на  Эльша.  Тот,  насупясь,  водил по столу пальцем и
молчал.  В  то же время Ливенцев поискал глазами Миткалева,  но его не было.
Рядом со Шнайдеровым сидели еще два зауряд-прапорщика -  Значков и Легонько,
молодые,  державшиеся  вместе;  лысый  пергаментный Пернатый  устало  сидел,
плотно прижавшись серединой спины  к  спинке стула и  выставив вперед плечи;
Полетика запускал пальцы левой руки в кудрявую бороду, что служило признаком
некоторого волнения перед тем, что еще скажет Генкель.
     И Генкель сказал:
     - На какие же деньги напился поручик Миткалев,  будучи вчера рундом,  -
вот в чем вопрос!..  О-ка-за-лось...  -  тут Генкель обвел всех кругом почти
испуганным взглядом,  -  что он...  э-э... истратил на покупку водки не свои
деньги,  которых у него не было, а... деньги арестованных нижних чинов! - Он
выждал  несколько моментов  и  добавил:  -  Двенадцать рублей  двадцать пять
копеек  денег  арестованных  он  принял  от  предыдущего  рунда,   в  чем  и
расписался,  а  когда пришлось ему сегодня их сдавать,  ока-за-лось,  что...
сдавать не пришлось:  денег не было в  столе!  Денег не было и  у него тоже.
Была только пустая бутылка от водки!
     Только теперь понял Ливенцев,  что бумажка,  полученная им от адъютанта
Татаринова,  касалась как  будто этого вот  дела о  Миткалеве,  а  совсем не
тактических задач,  и  что  дело это,  пожалуй,  не  легче любой тактической
задачи. Он видел, какими озадаченными глазами глядел добродушный Полетика на
Кароли, наконец сказавший:
     - Ну вот, вы, юрист наш... как вы вообще? Гм... черт знает, а?
     - Господин полковник!  - поднялся Кароли и обхватил пальцами бронзовое,
в  виде лежачего медведя,  пресс-папье,  которое перед тем придвинул к себе,
внимательно его разглядывая,  пока говорил Генкель. - Я прежде всего не вижу
связи между исчезновением денег арестованных из стола и  этой самой бутылкой
водки в дежурной при гауптвахте.  Вот! Деньги могли быть кем-нибудь украдены
- раз,  бутылка могла валяться там с каких-нибудь прошлых времен, - зачем же
приписывать и то и другое поручику Миткалеву? Я даже и предполагать не хочу,
что  офицер нашей  дружины,  поручик,  который,  кроме того,  сохраняет свой
земский оклад,  значит в  деньгах отнюдь не нуждается,  украл эти несчастные
двенадцать рублей! Дико и глупо! Прежде всего - глупо!
     - В  пьяном  виде  всякая глупость может  прийти в  голову,  -  вставил
Генкель.
     - Но  ведь  Миткалев не  был  пьян перед тем,  как  напился?  -  быстро
обернулся к нему Кароли. - Если только напился, - чего мы не знаем, конечно.
     - Я вам говорю это! - весь вздернулся и чмыхнул сизым носом Генкель.
     - Вас кто-нибудь аккредитовал вести дознание по  этому делу?  -  быстро
спросил Кароли.
     - В видах и целях пользы службы...  -  начал было торжественно Генкель,
но Полетика перебил его, обращаясь к Эльшу:
     - Аполлон...  э-э...  Оскарович!  Вот вы  были дежурным по  караулам...
гм...  что же вы молчите?  Пьян был