ыло непременно забраться в  Нижнюю слободку,  выхватить из  рук
усталой  сонной  молодой  женщины  ребенка  и   его   сожрать,   а   потом
оскальпировать не  кого-нибудь,  а  непременно Тюрина,  денщика прапорщика
Муравина,  -  Тюрина,  который помог свиданию Муравина с Полею?..  Вот эти
вопросы и нахлынули на моего отца,  тогда двадцатилетнего юнца еще,  и его
ошеломили... Стукнули в голову!
     - А Зенкевич все-таки убил гиену? - нетерпеливо спросил Коля.
     - Он от нее отскочил,  конечно, так как она оказалась, когда стала на
дыбы,  выше его ростом,  а он был сам достаточно высок.  Он выстрелил ей в
голову из штуцера и потом уж дорезал ее кинжалом.  Шкуру еле доволок,  все
время ругал себя, что пошел один...
     Так что Круковский получил шкуру пятнистой гиены,  а в скором времени
его произвели в генералы, назначили наказным атаманом, и он уехал на своем
белом коне и увез шкуру непонятного зверя.
     И постепенно,  разумеется,  у всех в Чир-Юрте изгладилось впечатление
от  набега гиены,  только не  у  моего отца,  -  этот  эпизод его  здорово
стукнул!
     - То есть в каком именно смысле стукнул?  -  спросил Коля. - В смысле
непонятности?
     - В том смысле,  -  выбирая слова, заговорил не сразу Матийцев, - что
он,  ведь  юноша  еще,  сразу  решил  круто  повернуть руль  своей  жизни.
Разумеется,  он  и  по самой натуре своей не был приспособлен к  профессии
драгунского офицера, хотя и учился в кадетском корпусе и постиг всякие там
артикулы и правила верховой езды и рубки на скаку шашкой соломенных чучел.
Ему претила вся эта чертовщина,  конечно,  да  и  жизнь в  каком-то  диком
Чир-Юрте,  с  вечными  попойками,  картежом,  куреньем  жукова  табаку  из
каких-то исполинских трубок,  -  полное забвение о человеке в себе самом и
память только о  двуногом звере...  Так он и представлял себе самого даже:
двуногий зверь... Двуногий зверь среди двуногих зверей, дрессированных для
убийства себе подобных...  Ведь он  любил стихи,  любил Лермонтова,  через
посредство лермонтовских стихов  издали полюбил Кавказ,  стремился в  этот
опоэтизированный юношей-поэтом край и что же нашел в нем?  Дикую крепостцу
в  дикой пустыне,  оледенелые горные перевалы по пути в аул Ахты,  речки и
реки с  ледяной водою,  на  которых не  было мостов,  развалины маленького
укрепленьица  Тифлисское,   забитого  сплошь   трупами   русских   солдат,
зарезанных кинжалами мюридов,  несчастный гарнизон аула Ахты, в котором из
трехсот человек не  было  почти  ни  одного нераненного во  время  бешеных
штурмов шамилевской орды. И вот вдруг к двуногим зверям нежданно-негаданно
ворвался даже и не глубокой ночью,  а чуть стемнело,  четвероногий, притом
зверь уже настоящий,  непонятный не только тогда, когда сожрал ребенка, но
и тогда даже, когда сам был убит!
     - Да  ведь гиена же,  -  как  же  так непонятный,  -  попробовал было
возразить Коля, но с большой убежденностью в голосе подтвердил Матийцев:
     - Непонятный!..  Непонятно было  прежде  всего  то,  как  этот  зверь
очутился не только в Чир-Юрте,  но даже и в Дагестане и вообще на Кавказе,
раз его родина -  Северная Африка...  Тогда не было еще Суэцкого канала, и
эта пятнистая гиена могла через Суэцкий перешеек пробраться в  Малую Азию,
а  оттуда через  Грузию в  Дагестан,  но  вопрос,  зачем  же  именно этому
совершенно одинокому зверю  понадобилось совершать такие путешествия.  Что
это из Ливингстон на четырех лапах?
     - А  может быть,  это  была просто гиена,  убежавшая из  зверинца?  -
высказал догадку Коля.
     - Убежавшая из зверинца,  вы говорите...  Но, во-первых, из какого же
именно зверинца?  Зверинцы тогда могли быть только в больших городах, а от
больших городов русских до Чир-Юрта три года скакать было надо. Во-вторых,
пятнистых гиен нельзя смешивать с полосатыми,  которые  и  ростом  гораздо
меньше  и  не  такие  свирепые...  Полосатые  бывают и теперь в зверинцах,
бывали, я думаю, и тогда, а что касается пятнистых, то это - совсем другая
материя.   Вообще   вопросом  о  гиенах  мой  отец  тогда  начал  усиленно
заниматься,  но к ясности в нем не пришел,  и откуда  взялась  чир-юртская
гиена,  объяснить  мне не мог.  Но вот что произошло вскоре после охоты на
гиену: исчез Зубков, муж Поли. Он получил от самого полковника Круковского
отпуск на неделю,  чтобы отвезти бедную Полю к родным, однако через неделю
вернулся только конвой, а сам Зубков не вернулся в полк.
     - Бежал к черкесам? - оживленно спросил Коля и добавил возбуждаясь: -
Вот это так! По-моему, это объяснимо!
     - Нет,  тоже  необъяснимо,  -  спокойно сказал Матийцев.  -  Сбежал и
бросил свой дом  и  огород -  все  хозяйство и  все свое будущее.  Ведь за
отличие в  сражениях мог быть произведенным в офицеры...  Однако сбежал...
Что к черкесам сбежал,  -  это осталось неизвестным,  а говорить, конечно,
так и говорили.  Но ведь и о Бестужеве-Марлинском говорили, что он, будучи
уже офицером,  перешел на сторону черкесов, а совсем не был убит в схватке
у мыса Адлер.
     Дружба моего отца с Муравиным расклеилась уже,  конечно,  но все-таки
они  продолжали и  после страшного происшествия в  Нижней слободке жить на
одной квартире,  и однажды,  недели через три после происшествия, вздумали
отправиться на охоту,  как это проделали уже однажды гораздо раньше. Тогда
они  вызвали неудовольствие Круковского,  но  теперь уже другой был у  них
командир полка, князь Чавчавадзе, не такой строгий, да и ни о каких шайках
черкесов,  на  которые можно было бы  наткнуться,  не было слышно.  Однако
прежняя история с ними повторилась:  их обстрелял кто-то из лесной опушки,
и  мой отец был ранен штуцерской пулей в плечо.  Послан,  разумеется,  был
взвод драгун на это место,  но никого не нашел,  а  у  моего отца,  да и у
Муравина тоже явилась догадка, что стрелял в них не кто другой, как именно
этот беглый Зубков.  Муравин поэтому тут же  начал хлопотать о  переводе в
другой полк,  что ему и удалось,  так как он был не без связей в Питере, а
мой отец вследствие этой своей раны в  плечо,  отчего перестал он  владеть
левой рукою, вышел в отставку.
     Позже,  впрочем,  рука снова стала действовать,  он же подготовился и
поступил в университет,  откуда выйдя,  стал педагогом... Это уж профессия
мирная,  и ей он отдался до конца своих дней.  Впрочем, большой карьеры не
сделал,  так  как  с  начальством не  умел ладить.  Когда его попросили по
возрастному цензу в  отставку,  он был всего только директором учительской
семинарии в уездном городе на Украине.
     - Ну, хорошо, - сказал Коля, - а что же все-таки его стукнуло, вашего
отца?
     - Я  ведь сказал уже,  что этот самый непонятный зверь,  -  несколько
даже удивился его вопросу Матийцев.
     - Да, вы сказали, конечно, только я понял так, что все это в целом, -
о чем вы рассказали подробно.
     - Разве подробно?  Я  ведь только вкратце,  а  разве получилось,  что
подробно?  Один  ведь  только  год,  даже  и  того  меньше,  одного только
человека,  ничем особенно не примечательного... И если я припомнил кое-что
вот,  в  разговоре с  вами,  то исключительно по аналогии с тем,  как меня
стукнуло.  Вышло как-то  так,  будто это стуканье у  нас фамильная черта и
если я  когда-нибудь женюсь и  у  меня будет сын,  то  заранее можно будет
сказать, что и его в этом же роде стукнет.
     - Всех скоро стукнет!  - сказал резко Коля, и брови при этом сдвинул,
и губы после этого крепко сжал.
     - Как именно стукнет? - не понял его Матийцев.
     - А разве японская война не стукнула Россию?
     - Стукнула,  - этого отрицать не могу, - согласился Матийцев. - Между
прочим,  чтобы уж  до  конца довести аналогию:  через шесть-семь лет после
того,  как стукнуло отца моего,  стукнуло ведь и всю николаевскую Россию в
Крымскую кампанию.
     - Так стукнуло, что шестидесятые годы появились! - с большим подъемом
подхватил Коля. - Чернышевский, Добролюбов, Некрасов, Писарев, Щедрин... И
Японская  кампания  тоже  ведь  стукнула!   Так  стукнула,   что  началась
революция.
     - Да, началась революция.
     - Ну вот, а теперь?
     - Что теперь?
     - Что происходит теперь, как вы думаете?
     И так как Матийцев только развел недоуменно руками,  Коля ответил сам
на свой же вопрос:
     - А теперь она продолжается, - вот что происходит теперь!
     - Как же именно продолжается?
     - Как?.. Путем массовых забастовок, разумеется!
     - Ну да,  да...  Это конечно...  И  путем стрельбы уже не по каким-то
прапорщикам Матийцевым,  а по губернаторам и премьер-министрам Столыпиным,
- вполне серьезно сказал Матийцев, но Коля так и вскинулся от этих слов:
     - Разве наша партия стреляет в губернаторов? Это - эсеры, а совсем не
мы,  большевики!  Однако ведь  Столыпина охранник Богров убил  в  Киевском
театре в присутствии самого царя Николая,  но... все-таки честь эту оказал
премьер-министру,  а  не царю,  -  вот какой ход даже и со стороны эсеров!
Почему, как вы думаете?
     - Не могу объяснить, - признался Матийцев.
     - Потому,  -  понизив  зачем-то  голос,  заговорил Коля,  поблескивая
глазами, - что даже они, эсеры, берегут этого дурака на троне. Революция в
конце концов победит,  конечно,  самодержавие,  но скорее всего и  прочнее
всего победит именно при  нем,  при  Николае Втором,  -  это даже и  эсеры
понимают, поэтому и не делают покушений на его жизнь!.. Другой такой пешки
и на заказ никто не сделает!
     - Вот видите как,  - а я об этом как-то даже ни разу и не подумал как
следует...
     Матийцев помолчал немного и спросил:
     - Так, значит, забастовки рабочих?
     - Разумеется...  Наша партия опирается на рабочих...  Помните,  какие
забастовки были в девятьсот пятом году? Ого!
     - Помню, да... Но я-то помню, а вам-то сколько же было лет тогда?
     - Все равно,  сколько...  Мне говорили об этом товарищи, и я читал об
этом  сам,  так  что  отлично знаю.  А  вам  известно,  что  Ленин  еще  в
позапрошлом  году  основал  большевистскую  газету  "Правда"?   Вы  видели
когда-нибудь нашу "Правду"?
     - Нет, не приходилось.
     - Как же вы так?  Наша рабочая газета,  надо ее искать,  а сама она в
этих местах редко на глаза попадается.  Вы когда уезжаете отсюда к себе на
шахту?
     - Едва ли я отсюда поеду на шахту к себе, - сказал, чуть улыбнувшись,
Матийцев.
     - Как так это? Почему?
     - Да потому, что и меня ведь тоже судить должны за обвал в шахте.
     - Это я знаю...  И вообще теперь,  конечно,  с инженерством все у вас
должно быть кончено... Сколько засыпало рабочих?
     - Двоих забойщиков.
     - А их откопали?
     - Откопали,  но только уж мертвых... А шахтой ведаю я, значит, меня и
будут судить.
     - Отсюда,  позвольте,  какой же вывод?  - вдруг строгим тоном спросил
Коля. - Значит, вы виноваты в смерти двух рабочих?
     И,  сказав это,  он  даже отшатнулся от  Матийцева,  точно принял его
раньше за кого-то другого и только теперь понял, кто он на самом деле.
     - Видите ли,  -  в забое было,  конечно, крепление, но то оно держало
породу,  то  есть землю над входом в  забой,  а  то почему-то не выдержало
давления и рухнуло, - вот что там случилось.
     - Я не представляю, как это, я никогда не видел шахты, - сказал Коля.
     - Да вы и не увидите ее по той причине, что вас туда и не пустят.
     - Виноваты вы или не виноваты -  вот что я  хочу знать!  -  совсем не
юношески-строгим тоном почти выкрикнул Коля.
     - Виноват только потому,  что  всякая вина  виновата...  Кто-то  ведь
должен нести ответственность за катастрофу в шахте? Конечно, должен. А кто
же   еще,   как  не  инженер,   заведующий  шахтой?   Я   и   привлечен  к
ответственности...  Но это, с одной стороны, чисто формальной. А с другой,
практической, шахта ведь очень велика, и всю ее осмотреть во всех точках в
начале  работ  я  один  не  в  состоянии.  Накануне  катастрофы  крепление
держалось.  Ночью,  когда не было работ,  держалось.  Утром,  когда начали
работу,  держалось.  А  примерно в  обед рухнуло.  Эту  катастрофу так  же
невозможно  предусмотреть инженеру,  как  невозможно  заранее  предсказать
землетрясение. Конечно, движение пустой породы подготовлялось, но ведь оно
проходило скрытно,  в  толще земли;  забой же освещается только шахтерской
лампочкой.  С такою же лампочкой и я хожу по шахте. Я поднимаю ее, смотрю,
когда подхожу к забою,  смотрю внимательно, но ничего угрожающего не вижу;
успокоенно я иду дальше по штреку,  и вдруг рухнуло!..  Виноват, значит, я
только в  том,  что я  не вездесущ,  не всемогущ и  не всеведущ.  За это и
понесу наказание.
     - Какое именно?
     - Говорили мне там, на шахте, что за это полагается арест на месяц.
     - Но ведь это же чепуха! - вскрикнул Коля.
     - То есть что чепуха?
     - Должно быть  определенно ясно  что-нибудь одно:  или  вы  виноваты,
тогда вам не месяц ареста,  а побольше, или вы не виноваты, тогда зачем же
этот месячный арест?
     - Так установлено из  каких-то соображений.  Это уж юристов спросите,
почему,  действительно,  арест на месяц,  но судоговорение в таких случаях
бывает,  говорят,  небольшое и приговор выносится быстро, так как подобных
случаев очень много и  если из-за них инженеров начнут ссылать на каторгу,
то  должны будут остановиться работы и  на шахтах,  и  в  рудниках,  и  на
заводах за недостатком руководителей работ.
     Матийцев говорил это с виду совершенно спокойно,  по-деловому.  Как и
во время суда над Божком,  он ни одним словом не обмолвился и теперь перед
этим  юнцом  с  напряженно-честными глазами о  том,  как  на  него  самого
повлияла катастрофа в "Наклонной Елене", как он ездил в Ростов прощаться с
жизнью и  затем  в  роковую ночь  положил около себя  на  столе заряженный
револьвер.
     Он,  конечно,  не мог забыть об этом,  но в то же время те настроения
его были отброшены уже так далеко, как будто и в памяти были задернуты они
толстым  черным  крепом.   Если  бы   он  мог  поглядеть  на  самого  себя
откуда-нибудь со стороны,  то,  вероятно, немало бы удивился он, что в той
же  самой,  очень хорошо знакомой ему  внешней оболочке поселился какой-то
новый для него же самого человек.
     - Солнце,  однако,  начинает уж садиться,  мне надо идти,  -  сказал,
решительно поднимаясь, Коля.
     - Идти?.. Куда?
     - Да мне ведь нельзя здесь больше,  -  я  уж говорил вам...  Да и вам
надо отдохнуть, - прощайте!
     Но протянутую руку его отвел Матийцев, сказав оторопело:
     - Надо идти,  позвольте, а у вас же, конечно, ни копейки денег, - как
же вы пойдете?
     - Так  и  пойду,  как  ходил...  А  если у  вас есть лишних несколько
рублей, то я бы не отказался.
     - У меня! - горестно отозвался Матийцев. - В том-то и все дело, что у
меня осталось почти в обрез:  только заплатить за номер в гостинице, да на
билет  до  моей станции!..  Каких-нибудь пять рублей вот...  - добавил он,
роясь в кошельке и подавая бумажку Коле.
     - Ого!  Пять рублей -  это совсем не "каких-нибудь",  а  с  ними я до
Ростова могу добраться,  -  засиял Коля.  - В Ростове же, там свои люди...
Спасибо вам!
     Расставаясь с  Колей,  Матийцев  расцеловался с  ним  крепко,  как  с
родным,  а  после,  уходя к городу,  все оглядывался,  чтобы разглядеть на
сером большаке его рубашку.


                                    IV

     Вдвойне  чувствовал себя  опустошенным Матийцев,  когда  уже  вечером
добрался до  "Дона".  В  один этот день из него была вынута и  такая долго
мучившая его  заноза,  как дело Божка,  и,  неожиданно войдя в  него,  как
что-то большое,  тут же и ушел куда-то на юг Коля Худолей. Он, этот еще не
оперившийся юнец,  родом из Крыма,  совершенно до сегодня ему неизвестный,
сразу занял в нем так много места, что просто как-то даже физически больно
было Матийцеву ощущать,  что вот его уже нет рядом с ним и,  вернее всего,
никогда уж больше не будет.
     В  том,  что он сказал ему свое настоящее имя и фамилию,  Матийцев не
сомневался,  иначе за  доверие к  нему и  он  не  ответил бы доверием,  не
рассказал бы ему о переломном моменте в жизни отца,  а рассказ этот, после
пережитого в суде, дался ему тяжело. Все время представляя себе в эти часы
своего отца, да еще в его молодые годы, он как бы жил двойною жизнью, и не
отдыхом от суда оказалось это, а еще больше увеличило в нем разбитость.
     В  номере  гостиницы он  лег  на  койку,  чтобы  хоть  сколько-нибудь
отдохнуть и забыться; не то чтобы уснуть, - он знал за собою, что уснуть в
подобном  состоянии  не  может,   а  хотя  бы  как-нибудь,   пусть  только
наполовину,  восстановить  силы,  хоть  наполовину  чувствовать  себя  как
обычно.  Но  очень трудно было достичь этого в  какой-то  косоуглой убогой
комнатенке с  низким потолком,  в  нижнем этаже и  с единственным окошком,
выходящим во  двор,  где все кто-то  сновал мимо,  отчего на стенке против
окна поминутно сновали темно-синие сумеречные тени.
     Белая краска на  оконной раме была облуплена,  отчего вся  рама стала
какою-то нахально-неопрятной,  вызывающе-пестрой;  на подоконнике же, тоже
облупившемся,  кто-то  постарался вырезать перочинным ножом три  раза и  в
трех разных направлениях слово "Мотюша".  И того, что называется воздухом,
не  было в  этом нумеришке,  а  было что-то  застоявшееся,  заплесневшее и
провонявшее, чего узенькая форточка, хотя и день и ночь стояла отворенной,
вытянуть никак не могла.
     И,   однако,  сквозь  всю  эту  заплесневелость  кругом,  сквозь  всю
усталость в теле,  сквозь всю опустошенность в душе, что-то такое проросло
в  нем  новое для  него самого,  и,  пока он  лежал,  закрыв глаза,  чтобы
сосредоточиться, это новое утверждалось в нем, прочнело, а возникло оно из
трех всего только слов,  сказанных семнадцатилетним бывшим гимназистом,  а
ныне посвятившим свою жизнь революции в России, Колей Худолеем: "Вы хорошо
выступали!.." Больше ничего, - только это: "Вы хорошо выступали!"
     Вышло,  значит, так, что он, стараясь, чтобы смягчили приговор Божку,
не то чтобы "давал показание", а "выступал" на суде, как выступают ораторы
в парламентах, где речи их записываются слово в слово, обсуждаются другими
ораторами,  печатаются в  газетах и  в  конце концов влияют на  строй всей
государственной жизни.  Он,  значит, воздействовал на многих людей словом,
пусть это слово прозвучало для одних молодо-зелено,  наивно, а для других,
как прокурор,  например,  прямо преступно,  но  оно не могло не произвести
впечатления, так как было искренним: как думалось, так и сказалось.
     Ведь даже и  Дарьюшка произвела впечатление своими покаянными словами
и слезами о том,  как она,  "грешница", продала его револьвер, вместо того
чтобы забросить его  куда-нибудь подальше,  и  как,  еще  раз  "грешница",
пропила по свойственной ей слабости полученную за него золотую пятерку.
     Пусть  прокурор назвал "трюком пропагандиста" то,  что  он  сказал на
суде  о  своем  решении  застрелиться,  а  юноша-революционер одобрительно
отнесся к такой,  как он это назвал,  "удачной выдумке", но зато сам-то он
вырос в  собственных глазах:  не  утаил своей слабости,  вынес ее  сам  на
общественный суд,  чтобы здесь казнить!..  Вышло так,  что Божок не только
спас ему жизнь,  но еще и  высек своим ударом искру,  от которой сгорела в
нем  вся грязная накипь,  вся рабская боязнь жизни,  вся его растерянность
перед ней.
     Он  жив теперь и  силен теперь,  несмотря на эту временную усталость,
благодаря Божку,  который "думал,  что уж убил" его,  а тот большак, каким
ему  нужно  теперь идти,  показан ему  "святым" сыном  такого же  "святого
доктора"...
     И  как-то  совсем непоследовательно на первый взгляд,  но по существу
вполне связанно вспомнился ему  до  мелочей четко странный сон  его  не  в
другой гостинице,  в Ростове,  а у себя дома... Обыкновенно он, как и все,
очень скоро,  проснувшись,  забывал все  свои  сны,  -  иногда даже  через
секунду после того,  как  открывал глаза,  но  этот