купатели: и им от меня польза, и мне от них меньше
убытку.
     Косоват на один глаз был Табунов, но других изъянов никаких за собою не
замечал и часто хвастал:
     - Я мужик сер, да ум-то у меня не волк съел!
     А  сер он был действительно как изнутри,  так и снаружи:  борода серая,
картуз серый,  зимою ходил в серой поддевке, не на меху, на вате: зимы здесь
были мягкие.
     В  лавке  любил коротать время за  шашками.  Неизменно из  года  в  год
выписывал газету "Свет", стоившую четыре рубля в год, причем шутливо называл
ее "Тьмою";  читал ее усердно,  поэтому знал все,  что творилось в  обширном
мире,  не говоря о России. Как всякий, кому удалась жизнь, в суждениях своих
был категоричен и не любил, когда с ним кто-либо спорил.
     Но такие примерные люди действуют на подобных им заразительно,  поэтому
Полезнов -  человек уже  лет пятидесяти,  но  очень крепко сбитый,  в  русой
бороде и голове пока еще без седин -  был тоже себе на уме, и Табунов знал о
нем,  что  он,  поздно женившийся на  такой,  которая почти  вдвое была  его
моложе,  свирепо копит деньгу, чтобы от него отколоться и завести свое дело,
причем не бакалейное, а мучное: меньше хлопот.
     Насчет того,  что  он  тридцать лет был приказчиком,  Табунов несколько
перехватил:  приказчиком Полезнов сделался после того,  как отбыл солдатскую
службу в  пехотном полку,  а  женился в  сорок пять лет,  когда уж  не могли
больше взять его даже в ополчение.
     Когда он говорил своему хозяину:  "Я,  Максим Андреич,  несмотря что не
особо  грамотный,  а  все-таки  правильную  линию  жизни  имею",  -  Табунов
соглашался: "Против этого ничего тебе не говорю: ты - аккуратист".
     Так  они действовали долгие годы рядом,  в  общем больше довольные друг
другом,  чем недовольные,  а главное, очень хорошо понимавшие один другого и
одинаково толково умевшие разбираться во  всем,  что  касалось сахара,  чая,
сыра,  мыла,  свечей,  керосина,  перца,  лаврового  листа,  риса,  ветчины,
колбасы,  копченой кефали и прочего,  чем была наполнена бакалейная лавка на
Пушкинской улице и что было необходимо, как воздух, всем в окружности.
     Сознавать,  что ты необходим для многих,  может быть,  для целой тысячи
человек,  -  это ли не гордое сознание?  И  хозяин и старший приказчик знали
себе цену.
     Это  придавало им  самим вес  и  тогда,  когда рассуждали они о  разных
разностях,  случавшихся в мире.  Оба степенные,  - Табунов лет на двенадцать
был  старше Полезнова,  -  они  рассуждали довольно спокойно на  темы высшей
политики,   заражаясь  этим  спокойствием  от  старого  отставного  генерала
Комарова, редактора-издателя газеты "Свет".
     Спокойствие не  покинуло их  и  тогда,  когда  узнали они  об  убийстве
эрцгерцога  в  Сараеве.  У  Табунова  появилось  даже  вольномыслие:  вместо
"эрцгерцог" он  начал  говорить "эрц-герц-перц"  раздельно и  выразительно и
сербов, Принципа и Габриновича, не осуждал.
     Догадки о том,  что вдруг из-за этого может разыграться война, доходили
и до него, конечно, но он энергично отмахивался от них руками:
     - Из-за какого-то эрц-перца война, - что вы-с! Теперь не прежнее время.
     Полезнов, как бывший унтер, считавший себя особенно сведущим в вопросах
войны и мира, даже позволял себе усмехаться свысока, когда слышал что-нибудь
о возможных военных действиях, и говорил, крутя головой:
     - Сами не знают, что болтают! Разве из-за одного человека, - ну, пускай
из-за  двух,  если жену его тоже считать,  -  войну начинать можно?..  Войну
начинать -  это  же  очень много соображения надо иметь...  Как-нибудь войну
весть,  шаля-валя, - мы уж по японцу знаем, - теперь неприятель не дозволит,
а чтобы как следует -  это ума много надо иметь,  и денег опять же много,  и
людей много,  и лошадей на войне много должно погибнуть. И войско корми зря,
может, год, может, два, а то и побольше... Своим чередом людей, лошадей дома
от дела оторвешь,  значит, дело должно погибать, - что поля, что торговля, -
все!..  Тут тебе мобилизация,  тут реквизация, ну да-а! Вся чисто жизнь наша
должна тогда колесом под гору скакать!
     - Это у нас так,  -  поддерживал Полезнова Табунов, - а в других разных
странах не  один черт?  Там  небось образованных,  понимающих людей побольше
нашего,  какие в котелках ходят... Там небось и мужик ходит - брюки навыпуск
да в котелке,  так что его в праздник и от барина не отличишь...  Говорится:
Ев-ро-па,  а что же ты думаешь,  в Европе турки, что ли, живут? Небось немец
тоже свой расчет имеет:  чем ему с  большой горячки под пули лезть,  он себе
лучше хладнокровным манером колбасу с  капустой наворачивать будет да  пивом
запивать, - вот что, а то "война-а!.."
     Очень устойчиво все  было в  обиходе торговли Табунова:  в  лавке пахло
лимоном из Европы,  "колониальными" товарами,  как перец,  гвоздика, корица,
отечественной ветчиной и воблой -  с давних, молодых лет привычные запахи; в
лавке была чистота:  приказчики ходили в белых фартуках, пол раза три в день
поливался из  чайника и  подметался;  в  лавке  царила  вежливость:  Табунов
требовал,  чтобы к  каждому покупателю,  кто бы  он  ни  был,  раз он вошел,
обращались с вопросом:  "Чего прикажете-с?" И вдруг, - представить только, -
прыжок в какую-то неизвестность из таких размеренных границ!
     Но однажды зашел мимоходом в  лавку один из самых почетных покупателей,
которым стремительно подставлялся стул,  -  старый Невредимов,  -  и сказал,
едва успев поздороваться с Табуновым, голосом очень встревоженным:
     - Что такое значит, а? Не выдают золотом в банке!.. "Извольте, говорят,
получить бумажками!"
     - Неужто не выдают?  -  так и присел от изумления Табунов.  - Никому не
выдают?
     - Понятно,  никому,  в том-то и дело! - даже обиделся Невредимов такому
вопросу.
     Табунов тихонько присвистнул и поглядел на Полезнова.
     - Вчерашний день выдавали, - я сам получал, - сказал Полезнов.
     - Гм,  "вчерашний"! Говорится: "Ищи вчерашнего дня", - закивал головой,
явно  волнуясь,  Невредимов.  -  Вчера выдавали,  а  сегодня строгий приказ:
никому ни одной монетки!
     Это  было на  восьмой день после того,  как появились первые телеграммы
легкомысленно-розового цвета.  Новость показалась Табунову до  того нелепой,
что он спросил:
     - А  вы,  Петр Афанасьич,  извините,  в  каком же это банке деньги свои
получали? Не во "Взаимном кредите"?
     Это был вопрос существенный:  банк "Общества взаимного кредита", не так
давно тут  основанный,  сумел уже прославиться разными махинациями одного из
своих основателей,  итальянца Анжелло,  и у Табунова таилась еще надежда, но
ее разбил Невредимов сердитым ответом:
     - Стану я во "Взаимном" деньги свои держать! В Го-су-дар-ствен-ном!
     - В  Государственном?..  Ну-ну-у!..  -  И  полез Табунов в  свою бороду
пятерней,  что делал только тогда,  когда был озадачен ловким шашечным ходом
Полезнова.
     - Этого и в японскую войну не было,  чтобы золото в банках не выдавали,
- припомнил Полезнов.
     - Не  было  же,  -  истинно,  не  было!  Никогда с  того  времени,  как
ассигнации ввели,  этого не было,  чтоб Государственный банк стал банкрут! -
азартно подтвердил Табунов.
     - Тут не в банкротстве дело,  -  заметил Невредимов,  хотя посмотрел на
него не строго.
     - Однако же почему же на бумажки перешел?
     - Явное дело, золото из обращения изымают, - вот почему.
     - А для чего же изымают?
     - Разумеется, на случай, ежели вдруг война.
     - Неужто ж и всамделе быть войне? - обратился Табунов к Полезнову.
     - В  банке разве объяснения дают?  Получай бумажки да уходи с богом,  -
неопределенно ответил Полезнов, сам ошарашенный новостью не меньше хозяина.
     Невредимов сидел в лавке недолго,  он взял два лимона и ушел, а Табунов
потом весь день,  принимая деньги от  покупателей,  озабочен был только тем,
золотом будут ему  платить или  бумажками,  знают ли  уже  все,  что  золото
"изымают",  или кое-кто еще не успел узнать. Оказалось, что к вечеру об этом
знали уж  все и  золотом не  платили.  Табунову оставалось сказать по  этому
поводу:
     - Не зря, стало быть, говорится: добрая слава лежит, а худая по дорожке
бежит... Теперь, значит, подымется у людей за золотом гонка.
     А Полезнов поддерживал:
     - Как бы к тому не привело, что за десятку золотую рублей по пятнадцать
люди платить будут, - только давай!
     - Во-от,  истинно,  так и быть может! - воодушевлялся Табунов. - У кого
сбережены золотые были в своем бабьем банке,  -  в чулку,  -  этот,  считай,
теперь раза в полтора богаче станет!
     - А войны никакой и духу и звания не будет! - стоял на своем Полезнов.
     - Дураков теперь много не  найдешь войну начинать:  все  на  том  свете
остались, - не оспаривал его Табунов.
     Про  себя,  конечно,  каждый из  них  соображал,  сколько у  него может
найтись в  "бабьем банке" золотых монет и  нельзя ли вот теперь же,  сегодня
вечером, пока не все еще знают о приказе правительства, каким-нибудь образом
добыть золота в обмен на бумажки.


        "II"

     Ни  у  Табунова,  ни  у  Полезнова в  семьях не  было никого призывного
возраста,  так что лично их война,  если бы она в самом деле разразилась, не
задевала остро:  у  Табунова совсем не было сыновей,  только дочери и от них
малолетние внучки, а Полезнов только еще совсем недавно "пошел в семя".
     Невредимов же не мог не обеспокоиться: пятеро племянников его уже стали
совершеннолетними,  и  пока шел он к  дому,  держа фунтик с лимонами в левой
руке, он соображал о каждом из них, смогут ли они уцелеть от призыва.
     Вопрос этот  был,  однако,  труден:  неизвестно было,  какая  ожидалась
война,  если действительно допустить,  что ожидалась: долгая или короткая? И
сколько она могла потребовать людей: больше ли, чем японская, или меньше?
     Коля  был  уже  готовый  офицер  военного времени:  он  отбыл  воинскую
повинность и вышел прапорщиком;  притом же он жил в Петербурге,  и, хотя был
инженером,  все-таки это  не  освобождало от  призыва.  Вася мог быть взят в
армию как  врач;  Петя -  как  только что  окончивший свой институт.  Только
остальные двое - студенты - могли остаться.
     Он  подходил уже  к  своим воротам,  когда встретился ему полковой врач
расквартированного здесь  довольно давно уже  пехотного полка Худолей,  Иван
Васильич,  - "святой доктор", как его тут звали, человек, снедаемый талантом
жалости к людям.
     Эта встреча показалась Невредимову как нельзя более кстати.
     - Вот у кого я узнаю,  -  сказал он,  -  в чем суть дела! Здравствуйте,
Иван Васильич, дорогой! Как у вас в полку насчет войны говорят?
     Голова  Невредимова,  покрытая  соломенной шляпой  с  широкими  полями,
подрагивала ожидающе, но Худолей, - христоподобный по обличью, очень усталый
на вид, - только удивился вопросу:
     - О  какой войне?..  Кто с  кем воевать начал?  Я ничего не слыхал и не
читал. Значит, все-таки начали?
     - Со своими,  со своими воевать начали, - объяснил Невредимов, - золото
прячут!
     - Как прячут? Отбирает полиция, что ли?
     Только тут  припомнил Невредимов,  что доктор Худолей был вообще "не от
мира  сего",  хотя  и  носил  воинственные погоны -  серебряные,  с  черными
полосками -  на своей тужурке. Поэтому он не стал ему ничего больше говорить
насчет золота, спросил только:
     - Как думаете,  Иван Васильич,  моего Васю,  -  ведь он  теперь земский
врач, - возьмут в случае войны или могут оставить?
     - Значит,  войны пока нет,  а только догадки, что, может быть, будет, -
понял, наконец, Худолей. - В случае войны Васю?..
     Он  знал  всех племянников и  племянниц Невредимова и  даже склонен был
думать,  что  Вася вследствие одного разговора с  ним  выбрал после гимназии
медицинский факультет.  Но  так как ему не хотелось огорчать старика,  то он
ответил уверенным тоном:
     - Нет,  не  должны взять,  если даже будет война...  Вольнопрактикующих
врачей могут взять,  а  земские,  -  помилуйте,  они ведь и так считаются на
боевой  службе:  обслуживают очень  большие  районы,  а  жалованье  получают
незавидное,  и практики у них в деревнях никакой.  Нет, земские врачи должны
быть неприкосновенны:  как же без них обойдется деревня? К знахаркам пойдет?
Этого не допустят, Петр Афанасьич.
     - Я решительно так же точно и сам думаю, - обнадеженно отозвался на это
Невредимов. - Не должны Васю, кет, он - человек необходимый, раз он сельский
врач...  Так же,  думаю я, и инженеры на заводах, а? Если инженеров возьмут,
то как же тогда заводы?
     - Это вы о  Коле?  -  догадался Худолей.  -  Если завод станет военного
значения,  то это ведь все равно та же служба...  А как же иначе?  Нельзя же
оставить заводы без инженеров: ведь на них же не хлебы пекут.
     - Положительно,  да,  положительно точно так же  и  я  рассуждаю,  Иван
Васильич,  положительно так  же,  -  просиял Невредимов.  -  Очень  вы  меня
успокоили,  спасибо вам!..  Разумеется,  как же заводу быть,  если инженеров
возьмут?
     - Да  ведь скорее всего никакой войны и  не будет...  То есть я  не так
сказал, - поправился Худолей. - Не то что "скорее всего", а вообще не будет!
Кто посмеет войну начать?  Культурные народы чтобы воевали в двадцатом веке,
- подумайте,  ведь это же нелепость, сумасшествие! А парламенты, наконец, на
что  же?  Если отдельные люди могут свихнуться от  тех  или иных причин,  то
депутаты пар-ла-ментов -  это же мозг...  мозг каждой европейской страны,  -
что вы,  Петр Афанасьич!  Никакой войны не  допустят парламенты,  -  и  даже
думать об этом вам не советую! Мы ведь не во времена Кира, царя персидского,
живем, и не в Азии, а в Европе.
     Очень убедительно говорил Худолей,  -  притом же был он военный врач, и
совершенно забывший уже  о  неприятности с  золотом в  Государственном банке
старик Невредимов мелко  кивал  своею  шляпой с  черной лентой и  поддакивал
оживленно:
     - Так-так-так...   Это  вполне,  вполне  разумно,  вы...  Да-а-да-да...
Вполне!
     Но вот к  Худолею подошла и остановилась небольшая девушка,  похожая на
него лицом,  стеснительно поклонившись Невредимову, и тот догадался, что это
его дочь, о которой что-то пришлось ему слышать не совсем приличное.
     Он  еще  только  силился припомнить,  что  именно,  но,  не  припомнив,
отбросил и самую эту мысль о неприличном: у девушки было такое робкое, почти
детское лицо, с мелкими, не успевшими еще определиться как следует чертами.
     - Так что гоните от себя даже самомалейший намек на войну, - протягивая
Невредимову руку,  чтобы с ним проститься,  заключил разговор Худолей,  и не
успел отозваться на  это старик,  как юная и  такая робкая на  вид дочка его
вдруг сказала:
     - А  по-моему,  война  непременно будет.  И  я  тогда  поступлю сестрой
милосердия в какой-нибудь госпиталь.
     - Что  ты,  Еля,  что  ты,  -  забормотал ее  отец,  спеша проститься с
Невредимовым.
     Она не поколебала,  конечно,  своим восклицанием той уверенности, какую
вселил в  старика ее  отец,  но все-таки,  простившись со "святым доктором",
Невредимов уносил с собой какой-то неприятный осадок, что заставило даже его
припомнить и то, за что эта невысокая девушка с детским личиком была уволена
из  гимназии.  Она  будто бы  успела завести роман с  пожилым уже человеком,
командиром местного полка полковником Ревашовым... "Из молодых, да ранняя, -
подумал о  ней Петр Афанасьевич,  входя к себе в дом.  -  Ведь вот же у меня
целых три девицы выросло,  однако, спас бог, никаких таких художеств за ними
не водилось!  Значит,  у меня все-таки строгость необходимая была,  а бедный
Иван Васильич,  он оказался слабоват...  Хотя,  конечно,  служит и везде его
просят к больным, - некогда человеку вздохнуть свободно, не то что за своими
детьми присмотреть..."
     И  точно  в  подтверждение того,  что  сам  он  оказался очень  хорошим
воспитателем для детей своего брата,  Надя,  которая была постарше и гораздо
виднее дочки Худолея, встретила его с сияющим лицом.
     Она ничего не  сказала при этом,  так что он  сам уж,  присмотревшись к
ней, спросил, как спрашивал иногда раньше, в ее детские годы:
     - Ты что будто кирпичом начищенная?
     И она ответила радостно:
     - Я  только что  от  Сыромолотова,  дедушка...  Он  пишет мой  портрет.
Сегодня был первый сеанс.
     Конечно,  это  было совсем не  то,  что пришлось только что услышать от
другой  девицы  -  чужой  -  старому Невредимову,  однако  почему-то  и  это
показалось ему не особенно приятным.
     - Молода еще, молода, чтобы художники портреты с тебя писали, - ворчнул
он. - Ничего такого замечательного в тебе нет.
     - Мало ли  что нет,  а  вот все-таки пишет!  -  продолжала тем же тоном
Надя.
     - Надеется, что и за твой портрет ему пятьдесят рублей дам?.. Пусть зря
не надеется,  не дам, - как бы в шутку, но без всякого подобия улыбки сказал
дед, утверждая на вешалке шляпу и передавая Наде лимоны.
     - Ух ты,  как здорово пахнут! - вскрикнула Надя, поднеся к носу фунтик,
и  добавила не  без лукавства:  -  Да  ведь Сыромолотов моего портрета и  не
продаст ни за какие деньги!


        "III"

     Сыромолотов не только пропустил два дня после того "неудачного" сеанса,
он  не  пошел к  Кунам и  на  третий день,  а  на  четвертый к  нему  пришел
обеспокоенный Людвиг и с первых же слов спросил:
     - Вы заболели, Алексей Фомич?
     - Я? Нет, не имею обыкновения болеть, - ответил художник.
     - Не больны? Значит, заняты очень?
     - Это вернее... Начал новую картину... А когда начинаешь новую картину,
всегда, знаете ли, получается как-то так, что времени совершенно не хватает.
     Людвиг Кун  начал было расспрашивать,  что  это  за  новая картина,  но
Сыромолотов оборвал его,  говоря,  что,  пока она еще не откристаллизовалась
как следует, он затрудняется передать ее содержание, оторваться же от нее на
час, на два, пожалуй, сможет, чтобы закончить портрет старого Куна, и тут же
пошел вместе с Людвигом, решив, что идет в дом Кунов последний раз.
     На ходу он только исподлобья взглядывал прямо перед собою,  редко -  по
сторонам.  Людвиг заметил,  конечно, что он не в духе, и пытался его отвлечь
от того, чем он был занят, но Сыромолотов отвечал односложно.
     Молча потом он сам добивался в гостиной Кунов того же самого освещения,
какое было раньше,  подшпиливая занавеску на окне, а когда добился, принялся
писать тоже молча,  и только сонливая поза "натуры" заставила его,  наконец,
прибегнуть к  разговорам,  чтобы в  глазах Куна  засветилась хоть  кое-какая
мысль.
     В этом помог ему снова Людвиг,  который, придя вместе с ним в свой дом,
вскоре ушел, а возвратился не один.
     По голосам,  доносившимся к Сыромолотову из соседней комнаты, он думал,
что опять встретится с Тольбергом, однако гость Людвига был не Тольберг.
     - С  вами,  Алексей Фомич,  очень  хочет  познакомиться некто  господин
Лепетов,  -  вкрадчиво сказал Людвиг,  войдя в гостиную. - Он говорит, что в
очень хороших отношениях с вашим сыном.
     Сыромолотов нахмурился и густо задышал, не поднимая глаз на Людвига.
     - Какое же  отношение имеет это ко мне,  что он в  хороших отношениях с
моим сыном? - выжал он из себя с явной натугой.
     - Да,  разумеется, вы - сами по себе, ваш сын - сам по себе, - поспешно
отозвался  на  это  Людвиг,   -   но  я  просто  подумал,   может  быть,  вы
заинтересуетесь этим Лепетовым, как художник.
     Он говорил вполголоса и поглядывал на дверь,  через которую вошел,  что
не укрылось от Алексея Фомича, который поэтому поднял голос:
     - Мой сын тоже художник, как вам известно, я думаю...
     - О,  конечно, разумеется, я это отлично знаю! - заулыбался, сгибаясь в
поясе, Людвиг.
     - Но-о...  у нас с ним разные вкусы,  -  докончил Сыромолотов; и вдруг,
подняв  глаза  на  молодого  Куна,  который  сказался  так  общителен и  так
осведомлен,  и посмотрев на него презрительно,  сказал:  - Впр