о ясно всем телом,  вдруг переместилось в нем что-то, точно переплыло, как
кислое тесто из дежки куда-то вбок.  Все стало напряженным,  ночным и потому
странным;  глаза  глядели  на  осанистого Дерябина  с  шевелящимися толстыми
влажными губами и говорящими взмахами рук, а видели не его только, а другое:
казарму.   Выходил  из-за  широкой  спины  Дерябина  командир  роты  капитан
Щербатов,  невысокий,  сухой, с твердым и четким стуком каблуков, становился
перед   длинными   шеренгами   солдат   и   каким-то   выработанно-гнусавым,
высокомерно-презрительным голосом командовал ежедневно одни и те же ружейные
приемы, хотя ведь шла война там, на Дальнем Востоке.
     Там не это нужно было,  а  кое-что другое,  гораздо более серьезное,  а
здесь вбивали в головы солдат только одно: делай то, что начальник прикажет.
Когда прикажет начальник идти  "усмирять беспорядки" в  городах и  деревнях,
иди  и  усмиряй.  Пусть капитан Щербатов назовет "внутренними врагами" твоих
братьев,  стреляй,  не жалея патронов,  в своих братьев,  -  это и есть твое
назначение!..  Кашнев представил ясно,  что  и  его  могут послать на  такое
усмирение вместе со всею ротой, и на голове его замерли корни волос.
     И  так как единое,  что возникло в нем вдруг теперь неопровержимо,  как
вера,  была сила,  простая, прочная бычья сила, и так как прочен и силен был
огромный пристав  Дерябин,  вот  теперь  рокочущий густым  голосом,  голосом
площадей,  а  не комнат,  то встал Кашнев и  внимательно прислушался к нему,
осмотрел его молодыми глазами и сказал почти восторженно:
     - Ваня! ты... ты прав, Ваня!
     - Прав?  Что?  Так говорю? А? - радостно выкрикнул пристав, положив ему
на плечи руки.
     - Так! - твердо ответил Кашнев. - И что ты за свободой пойдешь, - этому
верю! Верю! Потому что как же иначе?
     - Веришь?
     - Верю,  потому что...  украли душу,  ограбили, и у этих, у ограбивших,
нужно ее обратно...
     - Украсть, - подсказал Дерябин.
     - Украсть, - повторил Кашнев, - иначе некого уважать и не за что.
     - Выпьем? - серьезно показал глазами на неприбранный стол Дерябин.
     - Выпьем, - серьезно согласился Кашнев.
     - Ура! - крикнул Дерябин во всю мощь объемистых легких. - И пойдет душу
красть пристав Дерябин, а за ним воры!.. Ура!


        "X"

     - Митя,  - спросил Дерябин, - невинность в тебе такая во всех щечках...
ты как насчет женщин, - вкушал?
     - Нет, - ответил Кашнев.
     Они все еще сидели за  столом,  хотя было уже часов пять утра,  -  чуть
посинели, посвежели слегка белые занавески.
     - Нет?  Как  так нет?  Шутишь?..  Совсем нет?..  -  Даже рот раскрыл от
удивления Дерябин. - Во-от!.. И с университетом ты что-то рано управился, ни
одного дня не потерял!  Д-да!.. Ты - строгий. Должно быть, в мамашу вышел...
женщины,  они,  брат,  иногда даже игуменьями бывают,  -  случается, факт!..
Постой-ка,  тут у  меня альбом красавиц парижских,  я тебе покажу!..  Это...
это... - заторопился пристав.
     - Да не надо, зачем?
     - Как  не  надо?..  Не  надо!..  Тут такие две мамочки есть,  -  с  ума
сойдешь... не надо!
     И  вытащил к  лампе Дерябин истрепанный длинный альбом и,  тыча толстым
пальцем в снимки голых женщин, приговаривал:
     - Это ж раз удивиться и умереть,  а?..  Нет,  ты всмотрись внимательно,
хорошо всмотрись!
     Потом говорили о сестре Кашнева,  Нине,  курсистке, и о тех местах, где
вырос Кашнев, где не было дичи - только сороки.
     - Нина в сестры милосердия поступает, в Красный крест... на войну едет,
- сказал Кашнев.
     - На войну?  Великолепно!  Умно!  -  одобрил пристав.  - Непременно там
женишка подцепит,  -  замуж выйдет.  Простого армейца не  стоит -  с  голоду
помирать, а вот ты напиши ей, - штабного, академика чтобы... факт!
     - Эка ты как-то все этак... - поморщился Кашнев.
     - Что?  Плохо говорю?  Не то?..  Митя,  поверь:  женщине, хоть бы она и
сестра твоя и Красный крест,  - кто угодно, - ей только одно-единственное на
свете нужно: мужчина... Факт, я вам говорю.
     - Не лечь ли поспать? - поднялся и отвернулся Кашнев.
     - Поспи! Ложись, - мягко втолкнул его в спальню Дерябин. - Ты ложись, а
я только на больную лошадь гляну... Верховая, донец, - опоили мерзавцы, ноги
пухнут.
     И Дерябин вышел в сени, и потом слышно было, как протяжно с перехватами
завизжал щенок.
     Кашнев сел  было на  диван,  где постлана была постель,  потом привычно
перестегнул портупею;  в  висках появилась тоненькая боль,  как всегда после
бессонной ночи.  Думал о приставе,  который хлынул вдруг весь отстоявшийся и
свой и  затопил под ним его землю.  Но  раздеваться почему-то  не  хотелось.
Подошел к  попугаю и  разглядел внимательно его  черный  клюв,  старые  злые
глазки  и  пышный  хохол;  пересмотрел еще  раз  альбом  парижских красавиц.
Вспомнил про шашку с надписью "лубимому начальнику",  но на стене балдахином
висело несколько шашек,  из них три казачьих кавказского образца,  -  трудно
было различить дареную.  Вспомнил про подарок пристава -  тульский наган,  и
решил не  брать его  с  собой.  Сквозь ставни пробивалась полосками холодная
утренняя синева, и от нее пожелтела лампа, и комнаты стали холоднее и как-то
просторнее на вид, и листья фикуса сделались чернее и сплошнее.
     Прошел в канцелярию Кашнев,  сам удивляясь своим шагам, звучавшим здесь
по-чужому несмело.  Тут же  за дверью висела -  он разглядел -  его шинель и
фуражка  -   красный  околыш,  первый  полк.  В  соседней  комнате  блаженно
посвистывал, как куличок, чей-то нос - должно быть, спал Культяпый. Есть уже
совсем ничего не хотелось,  но подошел к  столу Кашнев и внимательно и долго
разглядывал закуски,  потом  вытащил  из  коробки  клешню  омара,  пожевал и
выплюнул.  И когда захотел осознать,  сделать ясным, почему не раздевается и
не  ложится он,  то  прежде всего плавно заколыхалось перед ним  канареечное
платье Розы,  с извилистым хвостом, - как она танцевала с приставом, а потом
почему-то так же заколыхалась желтая солома на полу каземата... и захотелось
выйти на  двор части,  подышать ранним утром,  посмотреть больного донца,  у
которого пухнут ноги.
     Кашнев надел фуражку,  набросил на плечи шинель, двинулся было к сеням,
- но  навстречу  опять  завизжал  щенок,  бурно  застучали  двери,  раздался
дерябинский рык. Отворилась дверь в канцелярию, и прежде всего Кашнев увидел
того высокого тонкого парня, который играл на гармонике.
     Дерябин толкнул его срыву,  и он ринулся вперед головой и руками, точно
в  речную воду,  и  жестко упал  на  колени почти у  самых ног  Кашнева.  За
Дерябиным в дверях показался городовой,  тот самый желтоусый,  который вчера
вечером ужинал щами.  Фуражки на  парне не  было,  и  еще бросилось в  глаза
вчерашнее:  красная слюнявая полоса  сбоку  около  губ  и  дальше косяком по
подбородку.
     - Вот!   Видал?  -  кричал  торжествующим  голосом  Дерябин.  -  Ребята
здешние!..  Вор,  подлец, - меченый вор! Третий раз попадается!.. И гармонья
краденая,  -  вчера же с окна где-то свистнул...  Ах,  мерзавец,  цыган! - и
острым носком сапога ударил Дерябин парня в заляпанный подбородок. Визгнул и
упал на спину парень.
     Сквозь  ставни  просилось в  комнату синее  утро.  От  лампы  плавал по
комнате масляно-желтый тяжелый свет. В толстое лицо Дерябина влились мертвые
тени.  У парня залоснились черные волосы в кружок, проступили вдруг невидные
прежде глаза под густыми бровями, поднялись на Кашнева.
     - Ваше благородие!.. Господин офицер!..
     И потом в несколько коротких мгновений Кашнев ощутил остро: сорвавшийся
крик  Дерябина,  прочную руку,  сжатую в  кулак,  круглый выгиб серой спины,
рыжую полосу усов городового,  парня,  затопленного болью, холод, охвативший
все тело.
     Как был в накинутой на плечи шинели,  Кашнев выскочил на двор, отбросив
щенка ногой,  окунулся в сырое, мутное утро, по влажному песку двора чуть не
бегом,  обогнув крыльцо и  чан с  зеленой водою,  бросился к калитке и уже с
улицы слышал, как кричал ему вслед Дерябин.
     - А-а,  свобода!  Душу красть!  Я ввам покажу душу!  Я у вашей квартиры
пост поставлю,  знайте!.. Свобода? День и ночь постовой будет стоять! Я ввам
покажу свободу!..
     Кашнев остановился было, - подумал: обида это или пьян Дерябин? Надел в
рукава шинель,  вспомнил,  что не взял кобуру,  - осталась где-то у пристава
вместе с его наганом, махнул рукою и пошел вдоль улицы.
     Красовалась улица утренней тишиною.
     Налаялись собаки за ночь, теперь и их не было слышно.
     Ясный нарождался день;  еще не приник к земле грудью,  подходил издали,
но уже было свежо и бодро. Широкие загребающие шаги делал Кашнев.
     Город был для него новый;  в этой части он никогда не был.  Шел наугад,
смутно вспоминая, как ехал вчера на извозчике.
     Был ли  на углу этот облезлый мазаный домишко с  вывеской сапожника?  И
приходилось ли  ехать по  деревянным тряским мосткам через какой-то  ров,  и
куда приведет эта длиннейшая,  глубокая,  синевато-серая улица?  Решал и шел
дальше, радуясь, крепким четким шагом.
     Влажному свету был рад, тому, как жмурились домишки, как теплая детвора
просыпалась.  У акаций были влажны колючие ветки,  отпотели ставни,  воробьи
звонко надрывались за заборами...  У  того бассейна,  где ночью была засада,
уже стоял водовоз с бочкой и подрагивала кожей рыжая колченогая лошаденка. А
может,  был это другой бассейн,  не тот,  -  все равно;  пахло свежим утром,
осенней ясностью, солнечным ноябрем.
     Думалось о Нине,  -  не о приставе, а о Нине, ясноглазой девочке. Когда
просила шоколаду и не было -  топала ногою и кричала: "А я хочу!.." Играла с
мальчиками в  индейцев,  сильная,  смелая  и  ловкая,  и  мальчики звали  ее
"Храбрым портняжкой".  Теперь хочет ехать в Маньчжурию.  Отец уговаривает ее
остаться, а она топает ногою и кричит: "А я хочу!.." Полнокровная.
     Не о Дерябине думалось;  думалось о приокских лугах, заливных, зеленых,
куда налетали вдруг серыми тучами гуси с какого-то далекого краю.  Или вдруг
всплывали белые круглые формы голых парижских красавиц,  одевались на глазах
в желтые капоты, танцевали.
     Утро свевало пристава,  как темноту,  куда-то  сдувало его,  -  схлынул
пристав; длинное, пьяное, дикое осталось, а пристав стерся.
     Работали  легко  и  дружно  мелкие  солнечные  пятна,  -  рябили  муть.
Открывались вовсю  красные влажные черепичные крыши  и  синие трубы на  них.
Северянин был Кашнев, а в этих крышах и трубах таился все еще чужой для него
юг -  солнце,  юг,  молодость.  И  чем дальше в утро шел Кашнев,  тем меньше
оставалось Дерябина.  Встанет вдруг, как темная глыба, крякнет низами горла:
"Милый мой-й-й!  У  нас  жестокость нужна!"  И  тут же  разлезется,  упадет,
осядет.  Хотелось,  чтобы было только чистое,  чистое все:  небо -  цельное,
синее,  воздух -  ядреный,  крепкий,  в чистом саду за окнами, где он жил, -
чистый синичий писк и чистое белье своей постели.
     Чем  дальше шел в  утро,  тем больше утро казалось своим.  С  кем можно
разделить утро? Перед утром, молодостью, свежей силой - человек всегда один,
- не одинок,  а  только целен,  один,  наедине с собою.  Неистребимо длинной
представлялась жизнь впереди и солнечной,  - отчего? Оттого, может быть, что
глубока была улица, ласково освещенная?.. Ложились уверенно полосы красные и
полосы голубые,  первые -  ниже, голубые - выше: земля и небо. Небо слоилось
сквозь  розовую муть,  пахнущую сырой  землей.  Дробилась земля  на  цветные
кусочки, сильные, чистые, серые (днем выцветает земля). Желтые листья, точно
невзначай,  окапали встречные деревья. Кое-где трубы дымили синим... Выбежал
из какой-то облупленной калитки густо обросший,  каштановый кобелек,  зевнул
глубоко и посмотрел на Кашнева добродушно,  по-стариковски,  так добродушно,
что Кашнев улыбнулся ему.
     ...Лошадиный галоп был слышен сначала откуда-то справа, потом на минуту
замер,  потом посыпался следом за ним, приближаясь: на легкой утренней улице
такой тяжелый скок. И когда уже близко было и оглянулся Кашнев, увидел он, -
на  сером  донце,  пригнувшись неловко,  скакал  городовой с  желтыми усами.
Перешел на машистую рысь; подъехал; загарцевал на месте.
     - Вот кобуру, ваше благородие, у нас забыли... Пристав послали отдать.
     Протянул кобуру.  Невольно пощупал Кашнев, беря, есть ли наган: не было
нагана.
     Отфыркался донец,  сбросил желтую пену с удил;  топыром поставил острые
черные уши;  горбоносый,  смотрел на Кашнева искоса,  высоко и  строго,  как
надутый Дерябин,  переступал в  раскачку с  ноги на  ногу,  пышал и  дымился
горячим потом, крутил завязанным в узел хвостом.
     Похлопал его Кашнев по  жилистой шее,  круто от  острой груди откинутой
назад, - спросил:
     - Это о нем говорил пристав,  что опоили,  -  ноги пухнут?..  Не пухнут
ноги?
     - Нет, зачем опоили?.. Никак нет, справна лошадь.
     Улыбнулся Кашнев. Смотрел в мелкие серые красновекие глаза городового и
хотел  было  спросить,  когда успел пристав отобрать свой  подарок -  наган,
потом другое -  о  парне,  но  не спросил.  Медленно вынул записную книжку и
написал четко по  синим клеточкам:  "За знакомство спасибо.  Кашнев".  Слово
"спасибо" зачем-то подчеркнул, листок сложил аккуратно вдвое.
     - Вот, передай приставу.
     И  потом,  привычно надевая шнур и  прилаживая кобуру к  кушаку,  долго
следил  Кашнев,  все  улыбаясь,  как  мягко  сверкали,  откидываясь,  гулкие
подковы. Это был не галоп, а сбоистый, порывистый, горячий, играющий, издали
красивый бег,  когда силы  накоплено много и  ее  хочется разбросать щедро и
зря, как надоевшее богатство. Лохматый каштановый кобелек мчался около самых
копыт,  задыхаясь лаял трудолюбиво,  а  дальше,  из дворов,  наперерез донцу
прыжками неслись две собаки:  пестрая,  тонкая,  изгибистая,  как змейка,  и
угрюмая, большая, гладкая, облезло-черная, с обвисшими старыми брыжами.


        "XI"

     Недели  через  две  после  этого  "наряда  в   помощь  полиции"  Кашнев
неожиданно для  себя  был  переведен в  другой город,  в  запасной батальон,
готовивший маршевые команды для пополнений полков,  понесших потери в боевых
действиях на Дальнем Востоке.
     В  этом  запасном батальоне и  провел  Кашнев первые четыре месяца 1905
года. Солдат в этой воинской части было много, - по двести пятьдесят человек
в  роте,  офицеров же  мало;  и  на  тех и  на  других одинаково ошеломляюще
действовали телеграммы с  театра военных действий,  которые не  могли скрыть
роковых неудач, неподготовленности к войне, расхлябанности и ошибок.
     Дисциплина в  батальоне была так  плоха,  что  возмущала даже недавнего
студента Кашнева, и он говорил своим сослуживцам:
     - Если здесь,  в  глубоком тылу,  такая дисциплина,  то что же делается
там, на фронте?
     На  это  сослуживцы его,  как  кадровые  офицеры,  оставшиеся здесь  от
ушедшего в  Маньчжурию полка,  так и  взятые из  запаса,  азартно игравшие в
преферанс, советовали ему мыслями не задаваться, а садиться вместе с ними за
зеленый стол.
     К затяжной карточной игре Кашнев относился по-молодому,  как к злостной
потере времени.  Однажды во  время его  дежурства по  батальону произошел из
ряда  вон  выходящий  случай:  нападение  рядового  на  командира батальона,
подполковника Долинского, старого, немногодумного, но и не ярого службиста.
     Нападению,  правда,  помешали тот  же  Кашнев  и  бывшие  рядом  с  ним
унтер-офицер и ефрейтор, но солдата вскоре после того судили и приговорили к
тринадцати годам каторги.
     - Мне  кажется,  ваше  превосходительство,  что  приговор этот  слишком
суров! - сказал тогда Кашнев генерал-лейтенанту, председателю суда.
     Генерал посмотрел на него изумленно,  увидел его университетский значок
и хрипнул:
     - Вы юрист?
     - Так  точно,  ваше  превосходительство...  Было ведь только движение в
сторону командира батальона, тут же предотвращенное.
     - Э-э, движение, движение! - А если бы вслед за этим движением еще одно
движение, то-о... был бы ему расстрел, а не каторга... Да такой и до каторги
не дойдет, - не тоскуйте, - убежит с первого этапа!
     Это было в конце апреля, а в мае он был назначен вести маршевую команду
в полк, имя которого носил запасной батальон.
     "Это  был  мой  крестный путь!  -  обычно  говорил  Кашнев,  когда  ему
приходилось  кому-нибудь  рассказывать о  своем  участии  в  русско-японской
войне.  -  И  если бы  моя команда не вошла в  эшелон из нескольких подобных
команд, я ни за что не довел бы до места назначения и пяти человек..."
     Не раз во время этого долгого пути из глубокого тыла на дальневосточный
фронт Кашнев признавался самому себе,  что он совершенно не властная натура,
что  он,  хотя  и  знает  все  командные слова,  командовать людьми в  серых
солдатских шинелях совершенно не может. "Как юрист, я не к тому и готовился,
- оправдывал себя он.  -  Не приказывать людям,  а только убеждать их, - вот
мое назначение в  жизни".  Однако и убедить своих солдат,  что им непременно
нужно ехать за несколько тысяч верст в красных товарных вагонах,  на которых
были надписи:  40 человек - 8 лошадей, - он тоже не мог, не умел, не находил
для этого слов.
     И  одному старшему унтер-офицеру из своей команды,  с  сединою в  бурых
усах и с пытливыми глазами,  на подобный вопрос,  заданный тихим голосом,  с
глазу на глаз ответил:
     - Этого я и сам не знаю.  Приказано мне ехать с вами,  - вот и еду... И
все... И ни в какие рассуждения не вдаюсь... Доедем, - узнаем.
     Но и доехав до места стоянки полка,  Кашнев не узнал,  зачем он и сотни
тысяч людей около него были оторваны от привычной, налаженной и как будто бы
понятной в  своих целях и  способах жизни.  Если офицеры запасного батальона
запойно играли в преферанс,  то офицеры здесь,  в Маньчжурии,  гораздо более
самозабвенно играли  в  банк,  "железку",  макао  и  пили,  доводя  себя  до
совершенно нечеловеческого облика.  Как  ни  много потерял в  себе Кашнев за
время  своего  "крестного пути",  все-таки  то,  что  он  увидел здесь,  его
испугало.  Здесь много встречалось ему таких же "мельхиоровых офицеров", как
и он сам,  -  прапорщиков запаса,  но и они одичали,  быть может сознательно
стараясь слиться с общей массой кадровых офицеров:  если не одичать,  то как
же можно вынести всю невозможную дикость кругом.
     Ему часто приходилось слышать от себе подобных:  "Наш брат -  прапорщик
нужен в  этой войне только затем,  чтобы его убили,  а  потому..." -  дальше
следовал красноречивый жест,  который,  если бы передать его словами, звучал
бы так: "Чем больше ты сумеешь себя оскотинить, тем для тебя же самого будет
лучше!.."  Но  этой-то  способности намеренно себя  оскотинить и  был  лишен
Кашнев.
     Ему  пришлось участвовать всего лишь  в  одном сражении и  то  в  конце
войны.  Сражение было безрезультатное,  но  оно  произошло ночью,  притом на
местности, очень плохо разведанной днем. Он не был ранен в этом сражении, он
только попал вместе с людьми своей полуроты в какое-то топкое место,  откуда
выбрался с большим трудом только к утру,  сильно простудился в холодной топи
и  с ревматизмом ног был потом отправлен в лазарет,  а после заключения мира
долечивался в одном из тыловых госпиталей;  но, кроме ревматизма, он заболел
еще и нервным расстройством в тяжелой форме; и эта болезнь оказалась гораздо
более затяжной, чем ревматизм.
     Если  бы  понадобилось определить  его  состояние  всего  только  одним
словом,  то это слово было бы: "ожог", душевный ожог, от которого оправиться
еще  труднее,  чем от  телесного ожога.  Он  потерял ощущение радости жизни,
сохранив  в  то  же  время  способность  мыслить.  Когда  его  спрашивали  о
чем-нибудь простом,  обиходном,  он отвечал,  хотя и  немногословно,  но сам
никому не  задавал вопросов.  Его не оживили даже и  доходившие в  госпиталь
вести о революции.
     Он начал возвращаться в свой прежний мир то