даже  писал  и  рапорт  о  неисправности командиру
дружины..." Полетика же хлопает глазками,  как младенец: "Когда докладывали?
Кухни были в исправности. Это вы о лазаретных линейках писали рапорт, что на
них кресты красные плохо нарисованы!"  А клоун наш с серьезнейшим видом (вот
накажи меня бог,  по нем веревка плачет!..): "Никак нет, господин полковник,
вы изволили забыть: писал я именно о кухнях, но вы, однако, рапорту моему не
дали ходу".  Баснин,  разумеется,  явный хомутник.  "Да уж  при вашей памяти
смехотворной,  говорит,  вам бы,  полковник, спасибо надо сказать, что у вас
такой  расторопный заведующий хозяйством,  а  вы..."  Вообще черт  знает что
получилось с  этими кухнями,  и,  откровенно вам  скажу,  у  меня сильнейшее
подозрение на этого мерзавца:  не сам ли он их испортил?  Ведь их испортить,
конечно,  ничего не  стоит,  раз  они  якобы  машины:  вывинтил какой-нибудь
винтик, вот и привел в негодность.
     - Изумительно!..  Выходит,  что он может делать,  что хочет!.. А как же
теперь комиссия насчет лавочки и баб?
     - Что вы,  что вы с лавочками и бабочками! Теперь уж о комиссии никто и
не  заикается.  Полетика убедился,  с  кем он имеет дело!  Как бы Генкель не
добился комиссии врачебной на предмет отправки самого Полетики в  госпиталь,
а  оттуда опять -  в  отставку!..  Накажи меня бог,  если он сам в командиры
дружины не метит.
     - Скверно!  Очень гнусно!..  Ну,  а Синоп,  Синоп?..  Как же все-таки с
Синопом?
     - Собственноручная выдумка  Баснина!  Утка  кустарного производства!  У
меня  есть  один  знакомый капитан в  штабе крепости...  сказал я  ему,  тот
хохочет.  "Уж поверьте,  говорит, что мы больше вашего Баснина знаем, однако
насчет Синопа я только от вас услыхал. И зачем нам так, ни с того ни с сего,
брать Синоп? И что нам делать с ним дальше, если и возьмем? Вообще очевидная
чушь!" Но тревогу ночную,  конечно,  он сделать может и примерную посадку на
транспорт,  если хочет людей проверить, - это ему могут, конечно, разрешить,
буде он этого захочет.  Вот и весь Синоп... А вы счастливый человек с вашими
постами, накажи меня бог, счастливый!
     Ливенцев и сам считал,  что туннели -  это гораздо лучше,  чем казарма,
где младшие офицеры дежурили через три дня в  четвертый,  а с ополченцами не
занимались ничем,  кроме  всем  опостылевших ружейных приемов и  пресловутой
"словесности", во время которой у ратников сами собой сонно слипались глаза.
     После  столкновения с  Генкелем на  чтении  "Наставления к  ведению боя
пехотой" Ливенцев достал  несколько разных уставов и  вздумал внимательно их
прочесть от параграфа к параграфу, не с тою целью, чтобы буквально запомнить
эти  наставления,  как приходилось запоминать их  давно,  еще перед войной с
Японией,  когда  держал  он  при  штабе  4-й  пехотной  дивизии  экзамены на
прапорщика запаса,  а  просто в  видах проверки их  простым и  незатемненным
здравым смыслом.  И  какая все оказывалась жалкая и  тошная чепуха,  годная,
может быть,  только для игры с оловянными солдатиками!  Но люди, живые люди,
как могут они там,  на фронте,  в окопах,  под "чемоданами", смотреть на все
эти  уставы?  Когда  он  занимался в  первое время своей службы в  дружине с
командой разведчиков,  то в  книжечке,  ему данной в штабе для этих занятий,
единственная примета привлекла его  внимание:  "Когда отхожие места начинают
пахнуть сильнее обыкновенного, это значит, что собирается дождь".
     Жизнь на  постах текла так завидно-спокойно,  освобождая в  то же время
ротного командира от  заботы о  большой части ротного состава,  что  капитан
Урфалов начал  подкапываться под  Пернатого,  однообразно жужжа  Полетике во
время преферанса:
     - Изволите видеть,  господин полковник,  ратники  ведь  во  всех  ротах
одинаковы,  почему же  третья рота может службу нести на  постах на железной
дороге,  а моя -  нет?  Испытали бы все ж таки, - может быть, и моя может...
Кроме того,  хотел я  доложить,  что вот,  например,  есть там один пост при
Черной речке.  Речка,  она,  как ее видишь, вполне пустяковая, а ратники там
без  раков  даже  и  обедать не  садятся.  Также и  Пернатому через день  по
корзиночке привозят,  а  он  хотя бы  ради такого случая нас у  себя собрал:
жмот!  А мои бы если ратники там стояли,  они бы уж, разумеется, мне, своему
ротному,  по корзиночке,  может, и каждый день привозили, тогда бы мне и вас
было чем новеньким угостить.
     - Раки?  Да-а,  что ж...  Это тоже хорошо ведь -  раки,  а? - задумчиво
отзывался Полетика.  - Хо-тя-я я больше люблю эту, как ее... вот ее на Волге
много ловят... и этак как-то... вялят, что ли? Очень хорошая под водку рыба,
если не сухая только... Икра особенно хороша под водку... с зеленым луком...
     - Тарань, что ли? - напрягал весь свой ум на догадку Урфалов.
     - Тарань, тарань! Вот именно! Тарань!
     - Ну,  тарани, разумеется, в Черной речке нет, одни раки... Устрицы вот
действительно в  бухте водятся,  только они в  тех местах,  где из  лазарета
всякую гадость спускают в воду,  и вот,  изволите видеть, заболели, говорят,
всякими заразными солдатскими болезнями,  так  что  их  в  пищу  употреблять
нельзя. А раки, если их хорошо приготовить, то есть к ним разное добавочное,
они будут тоже не хуже устриц, а также и тарани.
     Этими чернореченскими раками Урфалов,  наконец,  соблазнил Полетику,  и
люди  третьей роты были заменены на  постах людьми первой,  но  Ливенцева не
заменили никем,  и он по-прежнему через день объезжал свои посты на дрезине,
для чего управлением дороги командировался неизменно один и тот же артельный
староста Есаков, разбитной человек, несколько обезьяньей внешности, речистый
и большой знаток анекдотов,  правда, нескромных, но веселых. Вертели дрезину
двое рабочих с  путей,  но  на  нее часто наседали поезда,  и  если пост был
далеко,  приходилось проворно стаскивать ее с путей в сторону, а перед тремя
большими  туннелями  бойкий  Есаков  всегда  останавливал дрезину  и  слушал
встревоженно, не идет ли встречный, неизменно повторяя при этом:
     - Если в  дыре встретимся,  там нам всем каюк,  и  поезду тоже будет не
сладко!
     И подмигивал весело, как после забористого анекдота.
     С людьми на постах,  как и вообще со всеми ратниками,  Ливенцев не умел
говорить начальственно.  Для начальственности нужна была серьезность,  а  от
Ливенцева как-то отскакивало все,  чем заняты были кругом него тысячи людей.
Ливенцев думал даже,  что  если бы  и  в  самом деле посадили всю дружину на
транспорты и повезли к Синопу,  а там началась бы артиллерийская перестрелка
русского боевого флота с  турецкими береговыми батареями,  и  огнем с берега
был бы,  например, потоплен транспорт с их дружиной, - он тонул бы вместе со
всеми  вполне  безропотно,  но  даже  и  близкую смерть  свою  не  считал бы
серьезным для себя самого событием:  глупо -  да,  дико -  да,  но  все-таки
несерьезно,  потому что бессмысленно и  совершенно бесцельно,  а серьезность
предполагает прежде всего точную и ясную мысль.
     Поэтому он  сворачивал куда  попало в  сторону,  если  унтер-офицер вел
команду по улице,  и при виде его,  идущего навстречу,  начинал подсчитывать
шаг и готовиться зычно прокричать: "Смирно!"
     Служба  на  постах  шла  сама  собою,  без  всякого его  вмешательства.
Обязанности часовых были несложны, поэтому Ливенцев очень был изумлен, когда
однажды Полетика сказал ему:
     - Получил за вас благодарность от коменданта.  Проверял, говорит, посты
на туннелях -  все нашел в блестящем порядке...  Да, вот так прямо и сказал:
"В блестящем порядке!" И люди, говорит, стоят на постах бравыми молодцами.
     - Гм...  Понятно,  люди стоят молодцами...  Только я-то тут при чем?  -
удивился Ливенцев.
     - Ну, а как же - при чем, при чем! Ведь это же ваша команда!
     - Исполняют они свои обязанности,  а я -  свои. А о том, чтобы проверял
комендант посты наши, я даже и не слыхал. Когда это было?
     - Ну, уж когда и как он там проверял - это... это черт его знает, это ж
его дело! Однако же вот передал благодарность за службу.
     - Конечно, лучше уж пусть хвалят, чем ругают, - согласился Ливенцев.
     - Разумеется,  лучше!..  Только  что  же  это:  у  вас  комендант посты
проверяет, а вы и не знаете?
     - Не доложил никто...  А может быть,  просто из окна вагона на посты он
смотрел, когда проезжал мимо?
     - Ну,  как бы там ни было!  Он благодарил меня,  я благодарю вас,  -  и
усмешливо-церемонно Полетика пожал ему руку,  а Ливенцев подумал тогда,  что
из  всех  своих содружинников более всего понимает он,  пожалуй,  вот  этого
вечного путаника,  для которого тоже не  было ничего серьезного в  серьезных
будто бы делах кругом,  поэтому-то все и можно было перепутать, переставить,
переиначить, перемешать и, наконец, позабыть совершенно.
     После встречи с Кароли на Нахимовской Ливенцев встретился и с Генкелем.
Тот  стоял,   ожидая  вагона  трамвая.   Ливенцев  прошел  мимо  него,  едва
дотронувшись двумя  пальцами  до  козырька фуражки  и  стараясь на  него  не
взглянуть.
     - Прапорщик Ливенцев!  -  вдогонку ему крикнул Генкель,  но  он  только
ускорил шаг,  сделав  вид,  что  не  слышит.  А  когда  дня  через  два  они
встретились снова,  то  так  же  точно Ливенцев взял под козырек,  как любой
младший в чине старшему в чине,  и не глядя на него, давая тем самым понять,
что этим и  ограничиваются между ними теперь все отношения.  И Генкель понял
это и крикнул:
     - Почему считаете вы вежливым не отдавать мне чести?
     Теперь Ливенцев уже не  сделал вида,  что не расслышал,  теперь не ушел
он.  Он  вспомнил,  что говорил ему Кароли об  истории с  походными кухнями,
быстро обернулся и сказал:
     - Какой такой чести еще вы требуете?  Фронта что ли?..  И как смеете вы
делать мне  замечания на  улице?..  Не  вздумайте проделать это когда-нибудь
еще, - смотрите!
     Должно быть,  Генкель заметил,  как задрожали у  Ливенцева веки правого
глаза и  как он весь побледнел вдруг,  что ничего доброго не предвещало.  Он
счел за лучшее уйти поспешно,  а Ливенцев остро подумал, несколько мгновений
следя пристально за  его  круглой спиной,  что  если есть на  земле человек,
которого он  возненавидел смертельно,  то это -  Генкель,  и  если бы тысячи
моралистов всех сортов и  оттенков сейчас вот сошлись бы  перед ним и  стали
убеждать его, что ненависть к человеку - тягчайший грех, он заткнул бы уши и
послал бы их к  черту,  а возможно даже,  что,  вспомнив сложную ругательную
вязь поручика Кароли,  он  пустил бы  в  дело его тугую спираль из  печенки,
селезенки, корня и прочих подобных вещей.


        "V"

     Страшное дело  войны между тем  двигалось безостановочно,  хотя римский
папа и  был  убежден,  что  ради праздника Рождества должны бы  были воюющие
стороны разрешить себе перемирие.
     В   разноцветных  листах   телеграмм,   выпускавшихся  местной  газетой
"Крымский вестник",  и в газетах обеих столиц мелькали названия галицийских,
и  французских,  и  аджарских,  и  польских  городов,  рек,  даже  отдельных
фольварков, за обладание которыми шли жесточайшие бои.
     Был ли это Сарыкамыш,  или знакомый по прежним войнам с турками Ардаган
в Зачорохском крае,  или была это река Бзура,  или река Равка на австрийском
фронте,  или речка Млава -  на германском,  -  Ливенцев представлял себе там
несметные массы в  таких же шинелях,  как у него самого,  и массы людей этих
творили историю.  Это было совершенно непостижимо,  зачем люди шли и  на эту
войну,  как шли они когда-то на осаду Трои,  или с Александром на Индию, как
шли с  Наполеоном на Москву,  или как ездили на байдарках из Запорожья через
все Черное море "пошарпать берега Анатолии".
     Ливенцев не  понимал  главной  движущей пружины всех  войн  -  грабежа,
потому что не понимал, что такое богатство и зачем оно нужно.
     И когда капитан Урфалов, идя как-то с ним вместе, почтительно кивнул на
промчавшегося  мимо  них  в  великолепной  машине  адмирала  Маниковского  и
покрутил задумчиво головой, Ливенцев спросил его весело:
     - Почему у  вас к этому адмиралу такое почтение в глазах и даже во всей
вашей фигуре?
     Урфалов ответил недоуменно:
     - Как это почему? Ведь это же сам начальник порта!
     - Что из этого, что он начальник порта?
     - Как так "что из этого"? Да он, изволите видеть, двадцать пять тысяч в
год получает!..  Да сколько тысяч еще может получить с  того,  с другого под
благовидными предлогами! Мало тут подрядчиков требуется для такого огромного
дела?..  Если  будете  считать еще  тридцать пять  тысяч,  то,  ей-богу,  не
ошибетесь! Вот вам и шестьдесят тысяч в год!
     - Все  равно,  что  миллион в  банке  из  шести процентов,  -  вспомнил
Ливенцев корнета Зубенко.
     - Ну  да...  Все равно,  что миллион в  банке!..  Да ведь тридцать пять
тысяч в  год в военное время -  это я посчитал вам,  изволите видеть,  очень
скромно ведь! Поняли, что это за должность такая - начальник порта?
     - Как не понять?  И шестьдесят тысяч,  и ничем не рискует, и на убой не
пошлют,  - досказал за него Ливенцев и на момент представил себе сотни тысяч
Урфаловых,  и ротмистров Лихачевых,  и подполковников Генкелей,  и генералов
Басниных, и адмиралов Маниковских и увидел: вот она для кого - война!
     А  Урфалов продолжал думать  вслух,  сколько именно мог  нажить,  кроме
жалованья, адмирал Маниковский:
     - Пустяки я вам сказал,  изволите видеть!  Тридцать пять тысяч - да это
что же такое?  Да в японскую войну,  когда я в обозе служил поручиком, у нас
простой капитан пехотный в Россию своей невесте из Маньчжурии по две, по три
тысячи в  месяц переводил,  и  восемь месяцев он так делал,  пока,  наконец,
дураку не написали:  "Кому,  дурак,  посылаешь? Она уж давно с другим любовь
крутит,  и  не венчается если,  то потому только и  не венчается с ним,  что
фамилию свою на его менять боится: как тогда ей деньги твои получать?" Стало
быть, выходит, что простой капитан за год мог тридцать пять тысяч нажить! Да
на чем нажить?  На полковом обозе!  А тут целый порт для всего флота!.. Нет,
нет, тут не тридцатью пятью тысячами пахнет!
     И Урфалов поглядел на Ливенцева так многозначительно,  что тот поспешил
с ним проститься.
     Как-то  вечером зашел неожиданно к  Ливенцеву мрачный поручик Миткалев,
очень удивив его этим: никогда не заходил раньше.
     Войдя, он прогудел басом:
     - Вот  вы  где  живете!..  Что  ж,  берлога сносная...  А  я  иду мимо,
вспомнил: здесь где-то наш прапор живет... Вот и зашел.
     Ливенцев смотрел на  него вопросительно.  В  его комнате было всего два
стула, и оба они стояли возле стола, причем на одном из них, как и на столе,
в беспорядке навалены были книги, журналы, газеты.
     - Читаете все? - кивнул на эту груду книг и журналов Миткалев.
     - Д-да,  есть  у  меня такая привычка скверная,  -  улыбнулся Ливенцев,
очищая стул и  усаживая гостя.  -  А  вы спрашиваете об этом так,  как будто
никогда сами и не читаете.
     На это мрачно и свысока отозвался Миткалев:
     - Зачем мне читать? Что я - гимназист, что ли?
     И  отодвинул презрительно подальше от  себя  книги,  какие  пришлись на
столе прямо перед ним.
     - Будто бы только одним гимназистам полагается читать книги!
     - А на черта они кому еще?.. Экзамен по ним сдавать или как?
     Миткалев помолчал немного и добавил, смягчив бурчащий голос:
     - Денщик ваш знает, где смородинной воды достать?
     - Смородинной?..  Вы что,  пить хотите?  Простой воды стакан я вам могу
дать, конечно, а смородинной...
     - Что вы,  как младенец все равно!  -  криво усмехнулся Миткалев.  - Не
знаете,  что так в ресторанах водку зовут?  Ее в таких бутылках от фруктовой
воды и подают, а иначе - протокол!
     - А-а, вон что!.. Нет, денщика у меня вообще никакого нет.
     - Ка-ак так нет?  - очень удивился Миткалев. - А что же вы - девку, что
ли, держите?
     - У   хозяйки  моей  есть  женщина-помощница...   Только  насчет  вашей
смородинной она едва ли знает,  и лучше ее этим поручением не беспокоить,  -
сказал Ливенцев, думая, что после такого его ответа Миткалев скоро уйдет.
     Но он только насупился,  тяжко задышал и забарабанил пальцами по столу,
грязными пальцами с необрезанными черными ногтями.
     - Та-ак-с!  -  сказал он наконец,  отбарабанив.  -  Ну,  может,  дадите
рублишек двадцать до жалованья... а то, понимаете, у меня все вышли...
     - Недавно послал матери,  -  твердо сказал Ливенцев,  -  и теперь сам -
лишь бы дотянуть как-нибудь до получки.
     Миткалев мрачно-весело подмигнул.
     - Гм...  Рассказывайте!  Богатый человек,  а  для товарища каких-то там
двадцать рублей жалеет. Не ожидал!
     - Вот тебе раз! Богатый?.. Какой же я богатый? - удивился Ливенцев.
     - Однако все говорят,  что богатый...  А иначе зачем бы вы адъютантство
Татаринову-зауряду  уступили?..   А  он,  зауряд,  теперь  куда  больше  вас
получает!
     - И пусть его получает,  он человек семейный, - попробовал сослаться на
понятное для него Ливенцев, но Миткалев пробасил:
     - Я тоже семейный...
     - Что  ж,  если  вы  считаете  себя  более  достойным,  чем  Татаринов,
предложите Полетике, - может, он вас возьмет в адъютанты.
     - Я, может, еще и ротного командира опять дождусь, чего мне в адъютанты
лезть?.. Поменяйтесь вы со мною, вот это так!
     - В каком смысле именно?
     - В таком...  Вы идите в субалтерны к Эльшу,  а я -  на ваше место,  на
посты.  А то выходит,  если хотите знать,  неловко даже с вашей стороны:  вы
все-таки считаетесь ниже меня на  два чина и  у  меня же субалтерном сначала
были,  а  права у  вас  теперь,  как  у  ротного командира,  а  мне вместе с
заурядами приходится по дружине дежурить.
     - Ну, хорошо... Что же вам мешает сказать все это Полетике?
     - Как же что? Надо, чтобы вы раньше сказали Эльшу.
     - Ни малейшего желания я  не имею идти к  Эльшу.  И  зачем мне подобную
чепуху говорить? - улыбнулся Ливенцев.
     - То-то и есть! А это - совсем не по-товарищески, должен я вам сказать.
     И Миткалев поглядел на него уже не мрачно, а зло.
     - А что же именно не по-товарищески? - ожидая, что он встанет, наконец,
и уйдет все-таки, спросил Ливенцев.
     - Раз  вы  видите,  что товарищ нуждается,  а  вам,  как состоятельному
человеку, все равно, что, например, на довольствии нижних чинов сэкономить в
свою пользу можно,  то вы бы ему уступить должны,  - наставительно пробубнил
Миткалев.
     - А-а!  Так  вот в  чем дело!  То  есть,  говоря проще,  привлекают вас
деньги,  какие я получаю для раздачи на посты?  Так бы вы и сказали сразу! А
то я уж подумал было, что вы о пользе службы радеете.
     - Так что же - будем, что ли, меняться?
     - Нет, считаю для себя это неудобным, - сказал Ливенцев, подымаясь.
     - То-то и есть,  -  усмехнулся зло Миткалев. - А думаете небось, что вы
не такой, как все... Ну, тогда дайте хоть десять рублей...
     - Не найдется у меня и десяти рублей, - твердо сказал Ливенцев.
     Но Миткалев все-таки не ушел и  после такого ответа;  он спросил хотя и
искательно, но по-прежнему басом:
     - Десяти не найдется, - ну, а пять?
     Ливенцев молча вынул пятирублевую бумажку и  подал ему.  Так  же  молча
взял ее Миткалев,  небрежно сунул в карман шинели (он не раздевался) и вышел
из комнаты.
     Но  выходя,  он попал не в  ту дверь,  и  Марья Тимофеевна вышла сама в
коридор отворить ему выходные двери, а потом из коридора услышал Ливенцев ее
возмущенное:
     - А-ай!.. Что же это вы так нахально себя ведете? А еще офицер!
     - Что такое? - спросил ее Ливенцев потом.
     - Да как же так можно!  Щипаться вздумал, будто я ему прислуга какая! -
возмущалась, вся пунцовая, Марья Тимофеевна.
     - Извините ему, он пьян.
     - Ну, как же так пьян, когда вином от него ни капли не пахнет даже!
     - Все равно, через час будет пьян в стельку.
     - А-а!  Так он такой,  стало