ставку, и приободрился
как-то весь стол.  Но в Матийцеве появилась откуда-то жесткая уверенность,
что судейский ему не страшен со своими золотыми очками и желчным сереньким
лицом.  Он даже и  карт,  которые кинул ему,  не посмотрел как следует.  И
судейский действительно проиграл.  И,  чтобы скрыть смущение,  он  ненужно
подозвал официанта и спросил бутылку содовой воды.
     - Вам нужно снять деньги,  -  шепнул сзади сановный старик.  - Имеете
право... А то разберут.
     - Ничего, - отозвался Матийцев.
     - Ничего, пока вам везет!
     - Ишь...  А  ведь  мне  все-таки  везет,  значит?!  -  вслух изумился
Матийцев и  забывчиво улыбнулся,  оглядев того  самого с  голым  черепом и
накрашенными усами.
     Или  ящик у  того был почти пуст,  или не  решался,  только он  долго
возился, вылавливая и выбрасывая на стол мелкие кредитки, и, уже уверенный
в том,  что выиграет и теперь, раз ему везет, Матийцев весело всматривался
в его пожившие руки, щегольской галстук, беспокойные глаза.
     - Новеньким всегда везет, - разрешил себе заметить толстяк и добавил:
- Нужно будеть взять у вас карточку au rebours.
     - Что ж, берите, - предложил Матийцев.
     - Нет, не сейчас... погодя.
     - Набираетесь силы?..  Вас все равно не одолеешь,  -  проговорил, как
прежде,  Матийцев,  но теперь толстяк не отвернулся к абрикотину, а только
облизнул свою губу-шлепанец и повел бычачьими глазами.
     Тот,  с голым черепом,  проиграл (Матийцев принял это как должное), и
лицо  у  него  стало вдруг усталым,  задумчивым,  томным.  Потом он  начал
крутить усы поочередно,  то правый,  то левый,  очень долго и старательно,
как  молодой  корнет.  Потом  таинственно зашептал что-то  своему  соседу,
судейскому,  на что судейский, насупясь, буркнул ему: "Нет, оставьте, я не
могу",  -  кашлянул и  заметно проглотил,  а  ногою  под  столом  привычно
зашаркал, как будто бы плюнул на пол.
     Поглядев на него, Матийцев бросил официанту:
     - Человек! Дайте и мне содовой воды.
     Владелец  роскошных  усов,  до  которого  докатился  банк  Матийцева,
сделался весьма оживлен.  Он глядел на соседей своим стеклянным взглядом -
на  каждого порознь и  на всех вообще,  -  все как будто стараясь прочесть
где-то,  как  ему  поступить.  Комкал в  руках две бумажки:  сторублевку и
пятьдесят,  и  выдвигал вперед то одну,  то другую.  И  на Матийцева долго
глядел,  не отрываясь,  как будто хотел сказать:  "Да посоветуйте же, черт
возьми!.. Будет вам и теперь везти или нет?.."
     - Понтируете?  -  любуясь  им,  спросил  Матийцев,  положив  руку  на
машинку.
     Славянин усиленно заработал руками.
     - Сто!.. То есть пятьдесят!.. Нет, сто, - пусть!..
     Задвигал низко остриженной головой и нахмурил брови.
     Матийцев давал ему карты медленно -  двойку и тройку,  а себе положил
семерку и даму.
     Славянин поглядел на него бешено, стукнул кулаком и крикнул:
     - Вот черт!  А?  - и, неизвестно зачем, развернул оставшуюся бумажку,
сделал вид, что на нее плюнул, и спрятал ее в свой ящик.
     - Он весь стол обобрал! - весь вздернувшись, вознегодовал Рипа.
     - Не  "он",  а  "они",  -  сказал  Матийцев,  -  и  не  "обобрал",  а
"обыграли".
     - Ну,  хорошо,  хорошо!  -  поднял Рипа руки,  как богомол,  и сделал
губами неопределенный звук.
     Старик дотронулся сзади до  плеча Матийцева,  кивнул на кучу денег на
столе и сказал, открывая его ящик:
     - Советую.
     - Ничего...  еще только двое,  -  улыбнулся ему Матийцев. - Уж пытать
счастье, так пытать, - как полагаете?
     - Ну, сейчас я попрошу у вас карточку au rebours, - сказал толстяк.
     Губу-шлепанец он вытер салфеткой,  лысину спереди -  пестрым платком,
руки положил на стол очень широко и прочно и, так приготовясь, ждал.
     А  Матийцеву все-таки не  верилось,  что толстяк пойдет на весь банк;
что-то уж очень много казалось в банке денег - целая гора всяких бумажек и
золотых, и гора какая-то неприступная: уж сколько с нее сорвались и упали.
И  привык уже он  ощущать себя баловнем и  богачом.  И,  глядя на  игрока,
который должен был понтировать сейчас и копался в своем столе,  отчего нос
его  казался еще  длиннее,  Матийцев насмешливо думал:  "Лет через пятьсот
такие носы непременно вымрут... зачем они?"
     Но армянин,  покопавшись у  себя в  ящике и подобравши деньги,  начал
шарить в  карманах.  Руки у  него казались -  одни пальцы,  и пальцы,  как
удилища,  и сколь глубоко ни были у него запрятаны деньги,  он отовсюду их
доставал.  Из одного кармана выудил замшевый кошелек и,  высоко держа руки
от  стола  и  работая только концами пальцев,  положил перед  собою  пучок
бумажек,  развернул и разгладил;  из другого -  вязаный кошелек с золотом,
высыпал  золото,  сложил  столбиком,  подсчитал;  из  бокового  кармана  -
бумажник с  одним только билетом в  пятьсот рублей -  все  это делал он  в
молчании и  опустив глаза,  точно творил "умную" молитву,  и по мере того,
как он это делал, стол оживал все больше и больше. Все лица заулыбались, и
все заговорили, а он все молчал и считал. Наконец, он спросил Матийцева:
     - Вы не снимаете денег?
     - Нет, конечно, - ответил Матийцев.
     - Сколько же стоит в банке?
     - Ого! - сказал славянин, раздувая усы.
     - Д-да! - сказал толстяк. - Видно, дал я зевка с оребуром, - и, видя,
что  Матийцев долго  будет  считать свои  деньги,  отвернулся к  столику с
коньяком и зажевал лимон.
     В банке оказалось около тысячи пятисот.
     - У  меня  здесь  тысяча  триста  пятьдесят,  -  сказал  длинноносый,
потупясь, - не хватает ста двадцати...
     - Ну и ставьте на стол! - подхватил пестроголовый.
     - Нет,  я на все,  я на все,  -  заспешил армянин. - Я скажу тогда по
телефону, и мне сюда принесут деньги... Вы верите?
     - Сто двадцать стол разберет, - сказал, подымаясь, Рипа.
     - Нет, я на все, - упрямился армянин.
     - Да хорошо,  я верю -  о чем толковать?  - и Матийцев, только теперь
начавший испытывать то,  что называется азартом,  радостно представив, что
через минуту у  него  будет три  тысячи,  посмотрел в  упор  на  армянина,
оторвал первую карту -  валета - и щелкнул ею по столу, как заядлый игрок.
Он чувствовал, что за ним теперь следят все, что сзади него столпились все
зрители,  какие  были  в  комнате,  и  оттого там  банное тепло,  сопенье,
переминанье ног,  что тут как будто совсем и не в деньгах дело, а в борьбе
счастья со  счастьем,  удачи  его,  Матийцева,  с  удачей этого  носатого,
который побледнел теперь еще больше и совсем вытянулся в старинный свиток:
теперь он  тоже не  опускал уже  глаз,  а  глядел выжидающе (глаза у  него
оказались желтыми,  как у многих птиц).  Вторая карта его была девятка. На
длинном  лице  покраснели довольно скулы.  А  славянин уже  заранее сказал
свое: "Вот черт!"
     Матийцев почувствовал,  что что-то случилось уже не в  его пользу,  и
себе оторвал карты нетерпеливо быстро одну за другой семерка, десятка.
     - Мое! - сказал он довольно, увидя так много очков, и не понял сразу,
почему  же  ахнул  сзади горестно сановный старик и еще кто-то,  и армянин
длинными-длинными пальцами загребает со стола все его  деньги  к  себе,  а
толстяк говорит: "Вот и без телефона обошлось".
     - Позвольте...  у  меня  семерка и  десятка,  -  удивленно проговорил
Матийцев.
     А Рипа подхватил злорадно:
     - Вы правил игры не знаете!..  Девятка -  это-таки и есть девятка,  а
ваша десятка - бак... - ничего!.. Ноль!
     Сановный старик сзади все горестно вздыхал:
     - Ну как же можно было, как же можно!
     Славянин  уже   ударил  кулаком,   толстяк  уже   выпил   абрикотину,
счастливец,  чтобы не задерживать игры, уже ссыпал деньги в свой ящик, как
мусор в  яму,  а  Матийцев все еще не освоился с  тем,  что так неожиданно
случилось.  Точно упал:  и  стыдно,  и больно.  Но вдруг мелькнула нелепая
мысль, и, наклонясь к толстяку, он спросил:
     - Это не Мирзоянц?
     - Нет, - это Аносов, - ответил толстяк.


     Дальше уж как-то незачем было и сидеть. Как будто было сделано именно
то, что решено было раньше сделать, и теперь Матийцев как-то поблек, увял.
В голове все время  шумело,  как  от  вина,  лица  около  примелькались  и
надоели.  Иногда бывали мелкие выигрыши, но и они не давали ощущения игры,
не было волнения,  вызова, ожидания девятки на вскрышке. Часто он путал от
невнимания   и  извинялся,  конфузясь.  Наконец,  он  сунул  последние  из
восьмисот деньги - пятьдесят рублей - куда-то,  кому-то проиграл,  но  так
как поставить можно было только сорок, то ему дали золотой сдачи. Этого он
и не заметил,  и только когда он встал и сказал: "Ну вот я и чист", Аносов
двумя  пальцами,  как  журавлиным  клювом,  захватил монету и через голову
протянул ему, а толстяк пояснил:
     - Вы  забыли вашу сдачу...  -  На то же,  что он сказал,  никто уж не
обратил никакого внимания,  такой это был все сдержанный, самоуглубленный,
деловой народ -  никто даже и  не посмотрел на него внимательно,  когда он
уходил из комнаты.  И наглолицый человек,  отмеченный номером 23,  так же,
как прежде, выкрикнул в серебряный зал:
     - За золотым столом место! Кто желающий?
     Задержавшись на момент в  дверях,  Матийцев увидел,  что на его место
усаживался сановный старик и щеточкой вытирал уже заботливо зеленое сукно;
а  спускаясь по  лестнице вниз,  Матийцев думал не  о  том  уже,  как  это
случилось неожиданно, что он проиграл деньги, а о том, что он окончил одно
дело и теперь осталось другое:  передать пакет Безотчетова Мирзоянцу.  То,
что  было  перед  глазами,  по-прежнему становилось безразлично,  ненужно.
Стол, из-за которого он поднялся, правда, сидел еще в нем со всеми восемью
игроками и  теми,  кто наблюдал,  только он обособился,  стал виднее и как
будто приобрел какую-то твердость вечности.  Он уйдет,  как ушел,  а  они,
восемь,  не встанут:  не могут встать -  и никуда не уйдут:  это их земная
казнь -  вечная.  Денег у них у всех четыре тысячи (так представилось),  и
когда кто-нибудь проигрывается почти в пух,  он тут же начинает выигрывать
снова,  и так конца этому нет,  глупейшая вечность,  а там, куда он уйдет,
дует  милый и  свежий ветер,  и  открывается вечно какая-то  всеобъемлющая
мысль.


                                    IX

     Когда Матийцев выходил из клуба, около подъезда садились на извозчика
двое,  оба в широких клеенчатых картузах,  добротные,  бритые, должно быть
немцы-колонисты, и один сказал извозчику:
     - В городской сад...
     Некоторое  время  постоял  в  нерешительности  Матийцев,  разглядывал
ночную улицу и думал о ней без всякой злобы:  "Вечная, черт тебя дери!" Но
когда извозчики,  вдруг сорвавшись,  наперебой подкатили к нему, он тут же
решил, куда ехать:
     - В городской сад...
     Понравилось,  что еще можно поехать в  какой-то сад,  где есть цветы,
большие деревья,  музыка,  где можно поужинать,  наконец,  в последний раз
так,  как ужинают в городах, а не так, как хочется Дарьюшке, - заказать по
карточке, выпить стакан холодного пива, отдохнуть. Те семь-восемь человек,
которых он бросил в игорном зале,  они плотно засели в нем, во все стороны
растопыря  локти,  все  еще  продолжая отрывать  карты,  загребая  деньги,
оглядываться  свирепо  назад,  глотать  абрикотин...  но  уж  хотелось  их
вытряхнуть из себя - послушать музыку, выпить холодного пива, отдохнуть.
     В  саду при  входе стояла крутая арка,  а  около нее двое околоточных
беседовали мирно,  и, пока проходил мимо Матийцев, он услышал, как один из
них,  более молодой,  спрашивал другого,  потяжелее:  "Вань,  а  ты любишь
скачки?..  Занятно,  если  погода  хорошая..."  А  другой  отвечал мрачным
вопросом:  "А  когда  она  бывает  хорошая?..",  чем  заставил  улыбнуться
Матийцева.
     Дальше,  в глубине,  направо,  был летний театр,  налево -  ресторан,
весело освещенный,  а  в  промежутке между ними по широкой площадке гуляла
публика. Деревья здесь были высокие - акации и ясени, но цветов не заметил
Матийцев,  и  фонари были не так ярки,  как в клубном саду,  и в ресторане
играли только черные румыны в белых расшитых балахонах.
     Через  толпу  к  ресторану Матийцев  проходил  медленно,  потому  что
приходилось идти всем наперерез. Тут какой-то тонкий и длинный, как жердь,
кавалерийский офицер стоял боком посреди толпы,  держал палаш между ног и,
раскачиваясь пьяно,  давно небритый, с туманом в глазах, но спокойно и как
будто  обдуманно,  все  старался задеть  локтями  кого-нибудь  из  толстых
пышногрудых  евреек  с  кудряшками,  выпущенными из-под  белых  шляпок,  и
какая-то  девица в  зеленом,  обтянутом,  держа  в  руке  желтые перчатки,
столкнулась было с ним и понеслась дальше на сильных ногах,  и две простые
бабы,  чистенько одетые в белое с розовой отделкой и в кисейных платочках,
вальковатые,  похожие на прочных кормилиц,  тоже прогуливались здесь и  на
ходу бездумно занимались семечками.
     Около ресторана,  в  котором  ужинал  Матийцев,  то и дело появлялись
страшно веселые три девицы в белом,  низенькие и до чего смешливые,  - все
хохотали...  а  однажды совсем близко промелькнула опять зеленая с желтыми
перчатками,  точно спасалась от пожилого военного врача, который спешил по
ее следам... И у буфетчика, и у шмыгающих официантов, и у румын, когда они
не были заняты,  и у тех,  кто сидел за столиками,  - у  всех  были  нагие
глаза.   "Природа  не  дает  человеку  подобных  глаз:  это  -  лично  его
изобретение,  - думал Матийцев.  - Мы копаем уголь, чтобы... официанты как
угорелые  мечутся,  чтобы...  румыны  играют,  чтобы...  девицы,  наконец,
гуляют,  чтобы...  - все это вместе составляет человеческую культуру..." И
еще  думалось:  "Нужно  написать  Вере,  что каждый порядочный человек,  в
молодости по крайней мере,  должен серьезно подумать о самоубийстве, а кто
никогда об этом не думал, тот безусловный подлец".
     Когда снова пошел по саду Матийцев, как раз кончилось представление в
театре и вышла публика. На несколько минут толпа стала густой, говорливой,
потом  схлынули театралы,  а  те,  кто  остались,  сразу  стали и  проще и
откровенней.  Девицы красиво улыбались,  поводя глазами; одна из грудастых
увлекла уже длинного ротмистра с палашом;  пожилой военный врач настиг уже
свою зеленую и шел под руку с нею; над тремя смешливыми низенькими в белом
уже  свешивались близко  сзади  добрые тяжелые головы тех  самых  немцев в
клеенчатых  картузах;  и  две  кормилицы  с  семечками  шагали  вперевалку
по-прежнему бездумно,  вполне уверенные в том,  что и они дождутся, что им
даже и глазами работать не нужно - зачем?
     Это было похоже на вакхический танец, и к тому же румыны что-то очень
задушевное играли,  какой-то вальс, построенный на южных солнечно-вечерних
мотивах.  И то,  что для всякого человека, сколь бы ни был он одинок, есть
все же вполне доступный другой человек - уличная женщина, это казалось так
мудро, точно не был это презренный пережиток людской, а придумала его сама
заботливая природа.
     Но становилось уже поздно -  двенадцать часов, и только этим объяснил
Матийцев,  что  одна  девица  в  лиловом  и  с  красным  отворотом шляпки,
встретившись с ним, вопросительно ему улыбнулась. Они встретились на свету
фонаря,     и     сильно    напудренное    лицо    показалось    Матийцеву
страдальчески-белым,  а  явно  подведенные глаза измученно-веселыми -  это
отметило ее. И, второй раз встретившись с нею, он пригляделся к ней, а она
улыбнулась открытей,  и  оба оглянулись друг на  друга,  расходясь,  и  он
запомнил длинный овал лица и  подчеркнутую красивость ее походки с  легким
перебором бедер и  плеч.  Она  даже  задержалась было  на  месте,  но  это
почему-то  оскорбило его,  как бы  равняло его со  всеми здесь,  а  он был
единственный.  Думал о гостинице, отходя, о тихом-тихом, тишайшем номере с
окнами  на  сонный  двор,  -  и  вдруг  среди  сдержанного рокота  садовых
разговоров истерически громкий женский вскрик:
     - Что ты сказал?..  Что ты сказал,  мерзавец?..  Ты как смел меня так
назва-ать?!.  -  И  на глазах у обернувшегося Матийцева эта самая девица в
лиловой  накидке  и  красной  шляпке  толстым  кожаным  ридикюлем наотмашь
ударила  расфранченного какого-то  безусого  приказчика с  круглым  лицом.
Толпа около них образовалась мгновенно;  просто остановились и повернулись
к  ним  все,  кто  гулял в  саду:  ведь это как бы  одна общая семья была.
Столпились -  и  вот уже на  цыпочки должен был подняться Матийцев,  чтобы
разглядеть совершенно искаженное лицо и  глаза,  как  у  зверя,  те  самые
глаза, что так ласково улыбнулись ему всего за полминуты перед этим.
     - Фу, гадость какая! - сказал, поморщась, Матийцев и в это искаженное
лицо глядел брезгливо.
     Теперь она  была противна:  пудра ли  с  нее  осыпалась,  -  все лицо
почернело,  обскуластело,  подешевело,  постарело...  От затылков, носов и
заломленных шляп кругом стало душно.  Появились те  самые двое околоточных
и, расталкивая публику, вежливо говорили:
     - Господа, пожалуйста!.. Продолжайте свою прогулку. Не толпись!
     - Назвал!  Подумаешь,  штука:  на-звал! - горячился около мальчик лет
тринадцати. - Не назвать, вас всех перебить надо: вы людей губите!
     "Вон он как сразу такой вопрос решил,  а я в нем путаюсь!.. Нет, я не
современен...", - подумал Матийцев и отошел в сторону, куда едва доносился
визгливый голос, все время повторявший:
     - Как же он смел меня так назвать, негодяй?
     Но когда все успокоилось и  когда она села на скамью одна,  и рядом с
нею  и  справа  и  слева  зияла  только  зеленая пустота садовой скамейки,
Матийцев,  приглядевшись и  зачем-то поправив фуражку,  круто и  бесстыдно
повернул к ней и сел рядом.
     - Ну, как вы? - неопределенно сказал он, и стало неловко.
     Но женщина поняла:
     - Ничего... что ж он... Всякий нахал смеет мне говорить это, да?
     - Вы хорошо сделали... Мне нравится.
     - Не нравится?
     - Нет,  именно нравится... Хорошо, что за себя заступились. - И, взяв
у нее тяжелый ридикюль, взвесил его на руке: - Вот этим самым...
     - Пожалуйста,  пойдемте отсюда...  Хотите? - шепнула она. - Мне здесь
так неприятно:  все смотрят...  Проводите меня только на  улицу,  а  там я
сама...
     - Пойдемте. Вставайте, - поднялся Матийцев.
     - Есть много садов и  без  этого,  где прилично и  публика чище...  Я
больше сюда никогда не пойду...  Вы не видали, куда этот мальчишка-негодяй
ушел?..  Как  он  смел мне это сказать,  когда я  веду себя интеллигентно,
никого не трогаю... не пьяная?!
     В воротах сада прошли под большим фонарем по густому слою ослепленных
и упавших вниз,  а здесь раздавленных толпою,  черных небольших жуков. Она
остановилась поглядеть: что это? - и сказала с непритворной жалостью:
     - Ах, бедные мои!
     Это понравилось Матийцеву, и, неизвестно зачем, он сказал ей:
     - Вот стоит только упасть, и тебя раздавят так же.
     - Вам стыдно со мной идти? - вдруг спросила она.
     - Нет,  что вы...  -  Догадавшись,  он  взял ее  под руку.  Рука была
худенькая, жесткая, с острым локтем - та самая рука, которая вела себя так
храбро.
     В ярко освещенной кофейне,  куда они зашли,  почему-то  приятно  было
Матийцеву, что она наливала ему из кофейника в стакан сама, точно подруга,
что она старательно выбрала ему самую вкусную плюшку.  Но он сел спиною  к
улице,  по  которой  звонко  шла  публика,  расходившаяся  из сада,  и она
заметила это: посмотрела на него страшно тоскливо и спросила тихо (а глаза
у нее, оказалось, не были подведены, они были сами по себе большие):
     - Вам стыдно со мной здесь сидеть - да?
     - Кого же мне стыдиться?  -  Матийцев почувствовал, что покраснел, и,
смешавшись,  добавил:  - Я ведь даже и нездешний, я приезжий из рудника...
Из Голопеевки.
     - Вы там служите?.. На должности?..
     - Да,  я инженер... То есть теперь уж больше не инженер... - вспомнил
и док