в его квартиру и увидал то, что ему,
командиру дружины, хотелось бы скрыть от своих подчиненных.
     А  дня через три Ливенцев случайно встретил Алексея Иваныча на  улице и
спросил его, не брат ли ему тот самый нижний чин, муж Натальи Львовны.
     - Что вы, что вы! Какой брат! Что вы!.. Он - Макухин, да, а я - Дивеев.
Он арендовал одно имение тут,  в  Крыму...  вдруг мобилизация!  И  урожая не
успел собрать -  угнали.  А через три дня уже в Польше был... Давно все-таки
не было писем,  недели три или даже почти четыре,  -  верно,  верно... Может
быть,  убит или остался на поле сражения,  как пишут,  то есть в плену. Он -
старший унтер-офицер, и Георгия ему дали за что-то там... А Георгия этого не
любят солдаты,  простите!.. Я с несколькими говорил, которые с фронта. "Чуть
только заблестит у тебя здесь,  на грудях,  говорят,  сейчас немецкую пулю в
это место и получишь!"
     - Вы,  кажется,  сказали,  что вы  -  архитектор...  Строите что-нибудь
здесь? - полюбопытствовал Ливенцев.
     - Я?  Строю?  Что вы,  что вы! Кто же теперь строит? Теперь и крыш даже
никто не красит,  -  видите, какие ржавые! Дожидаются все конца войны, когда
олифа подешевле будет. А сейчас за деньги цепляются, которые падают с каждым
днем!..  Да покупай же ты на эти деньги все,  что попало, что тебе и не надо
совсем,  -  не береги их только!  И  вот,  простой такой вещи никто не хочет
понять!
     - Так что вы на свои деньги покупаете олифу?  -  улыбнулся Ливенцев, но
странный человек этот,  Дивеев Алексей Иваныч,  поглядел на него удивленными
глазами.
     - Я? Покупаю?.. Я ничего не покупаю. У меня нет денег. Совершенно нет у
меня никаких денег... Прощайте!
     И  пошел какою-то летучей походкой,  на ходу приподняв и  опустив серую
шляпу с  черной лентой,  а  Ливенцев после его замечания о некрашеных крышах
внимательнее,  чем обыкновенно,  пригляделся к  домам и увидел много такого,
чего как-то  не  замечал раньше:  действительно,  крыши нигде не красились и
дали рыжие полосы и пятна,  стены не белились, и как-то всего лишь за восемь
месяцев войны неожиданно постарели, облупились, побледнели на вид...
     И  в  первый раз  именно в  этот  день Ливенцев осязательно понял,  что
окрашенная крыша  и  побеленная стена  -  признак политического спокойствия,
полного доверия к существующей власти, мира и тишины.


        "II"

     В  конце марта объявлен был  царский указ о  призыве ратников ополчения
первого  разряда для  пополнения запасных батальонов и  формирования дружин:
война  требовала новых  и  новых  жертв;  олифа подорожала,  человек страшно
подешевел.
     С теплого, но голодного юга к холодным, но сытым северным озерам тянули
и тянули косяками водяные птицы.  В весеннее движение пришли соки деревьев и
сбросили  жесткие   колпачки  с   почек;   всюду   запахло  молодой  травой,
устремившейся жить, зеленеть и цвести - цвести во что бы то ни стало, а люди
деятельно собирались в запасные батальоны и обучались стрельбе из винтовок в
спешном порядке.
     И  там  где-то,  за  стеною Карпат,  -  это очень отчетливо представлял
каждый день бывавший на железнодорожных путях Ливенцев,  -  идут и идут один
за другим безостановочно поезда, грохоча и свистя и неуклонно, однообразно и
жутко стуча тяжелыми колесами по  рельсам,  блестящим маслянистым блеском на
весеннем солнце:  везут солдат в касках и полевые орудия в чехлах - батальон
за батальоном,  полк за полком,  дивизию за дивизией,  корпус за корпусом...
Страна стали (девятнадцать миллионов тонн в  1913 году!) подвозит к Карпатам
свои корпуса стального, серо-голубого цвета в стальном порядке.
     И  однажды  в  начале  апреля,  застряв  на  станции  Мекензиевы  Горы,
последней перед  станцией Севастополь,  Ливенцев увидел -  подходил товарный
поезд с обыкновенными вагонами на сорок человек или восемь лошадей, подходил
тихо,  и  из вагонов визгливые гармошки и  песни:  дикие-дикие бабьи голоса,
покрывающие дикие  и  хриплые голоса мужские.  И  Ливенцев еще  только хотел
догадаться,  что это такое,  кого везут в  этом поезде в Севастополь,  когда
увидел  на  платформах  горные  орудия,  полузатянутые  брезентом.  А  когда
остановился поезд на  станции и  кто-то  крикнул:  "Вылеза-ай,  эй,  вылазь!
Дальше не поедем!" -  Ливенцев увидел,  что это приехала воинская часть:  из
вагонов стали спрыгивать на  перрон солдаты в  рыжих кубанках,  с  кинжалами
спереди,  кто в  шинели обыкновенного образца,  кто в черкеске с газырями...
Ясно было,  что это -  кавказская часть, и Ливенцев подумал было, что кто-то
из  этих ребят в  кубанках нарочно запускал в  бабий тон,  просто для  пущей
красы,  иначе и песня не в песню,  -  но нет:  из вагонов,  как мешки, стали
падать вниз  самые  подлинные бабы,  с  подсолнечной скорлупой,  прилипшей к
губам, и бессмысленными от недосыпу глазами.
     И  Ливенцев очень ярко вспомнил ту  маршевую команду,  которую довелось
ему  вести  на  вокзал через  всю  Одессу в  1905  году  и  которую помощник
командующего войсками Радзиевский, сидевший на прекраснейшем гнедом, в белых
чулочках, коне, презрительно назвал "сволочью Петра Амьенского".
     Так же,  как и тогда,  все здесь были почему-то пьяны.  Неизвестно, что
они такое пили, но они едва держались на ногах.
     - Что  это  за  часть  такая?  -  спросил  Ливенцев старичка начальника
станции, и тот, кивая удивленно головою, отвечал вполголоса:
     - Будто бы  кавказская горная артиллерия,  по  бумагам так...  да вон и
пушки стоят... Ну как же это теперь воевать нам с такими солдатами?
     Махнул ручкой и ушел,  "чтобы глаза не глядели на них",  и уже помощник
его,  суровый человек,  потерявший левую  руку  в  одном  из  первых боев  с
австрийцами,  бывший фельдфебель,  объяснял приехавшим,  что здесь они будут
погружать орудия прямо на транспорты -  24-й и 39-й,  и что им самим тоже не
будет других квартир, как эти транспорты, которые их и повезут по морю, куда
начальство прикажет.
     В Северной бухте действительно стояли транспорты под номерами 24 и 39 -
ошарпанные буксирные пароходы. И Ливенцев наблюдал, как, оставив пока орудия
на площадках, кавказцы выгружались из вагонов...
     До  их  приезда  на  маленькой станции было  тихо,  только  станционная
детвора -  плоды довоенного досуга здешних служащих - играла в "поезд": тихо
и солидно бегали один за другим, ухватив передних за рубашонки. А старшая из
ребятишек,  девочка лет семи,  бежала впереди и  старательно дудела в кулак.
Однако  дудеть хотелось и  остальным,  и  все  начинали дудеть в  кулаки,  а
девочка оборачивалась и кричала:
     - Замол-чать,  дурные!..  Три,  что ли,  паровоза в поезде?..  А кто же
тогда вагоны?
     Станционные ребятишки должны,  конечно, знать, что такого поезда, чтобы
в нем одни только паровозы и ни одного вагона,  - не бывает в природе, и они
после окрика умолкали.  Но бежал к ним откуда-то еще один,  лет четырех,  на
кривых ножках,  в красной рубашонке. С затылка и вниз на голове у него ряды,
как  у  овец,  и  на  шее густо насыпаны состриженные волосы,  и  за  ним из
какого-то домика бабий крик:
     - Колька!..  Колюшка!..  Коля!..  Куда  же  ты  убежал  от  меня?  Дай,
достригу!
     В руке у бабы сверкают ножницы. Колюшка видит их и бежит дальше.
     - Ко-ля! Иди, я тебе что-то дам! - начинает хитрить мать.
     Мальчуган остановился было, но только на момент.
     - Ко-ля! Иди, мы сейчас на море поедем!
     Эта хитрость удается как нельзя лучше.  Кольке давно, верно, хочется на
море, и он поворачивает назад, а мать прячет страшные ножницы под фартук.
     Все шло прекрасно,  словом, на этой маленькой станции, пока не появился
этот воинский поезд с гармошками, качающимися на нетвердых ногах пластунами,
горными пушками, полуприкрытыми брезентом, и густой руганью.
     Грязные мешки и  крашеные сундучки вытащили из  вагонов на станцию,  но
под вагонами везде почему-то  валялись обоймы с  патронами,  пачки патронов,
наконец Ливенцев заметил целый ящик на  триста обойм.  Он толкнул его ногой,
думая, что ящик пустой, - нет, оказался тяжелый, плотно набитый.
     - Черт с  ним,  пусть валяется!  -  сказал ему совсем молодой еще,  лет
девятнадцати,  прапорщик в кубанке и с шашкой казачьего образца.  - Мы таких
на турецком фронте столько оставили, что-о...
     И  запустил ругательство гораздо более сложное,  чем  мог бы  придумать
поручик Кароли,  потом обнял какую-то бабу и  закружился с  ней,  спьяну или
чтобы  показать свою  лихость  этому  пехотному прапорщику-ополченцу средних
лет, или просто от скуки.
     У   этого  прапорщика  сверх  черкески  была  еще  и  епанча  какого-то
линюче-малинового цвета,  очень странная на  вид  теперь,  когда все  цвета,
кроме грязно-желтого, были изгнаны из обихода войск.
     Дождавшись своей  дрезины,  Ливенцев уехал в  Севастополь,  а  потом на
Нахимовской,  Офицерской,  Большой Морской и на Приморском бульваре он видел
этих прапорщиков под ручку с белогоржеточными зауряд-дамами.
     В  своих  рыжих  папахах,  черкесках и  епанчах  носились они,  подобно
бедуинам. Малиновые епанчи их особенно кружили головы девицам.
     Ливенцев подслушал как-то и  то,  о  чем говорили с  девицами два таких
прапорщика.
     - Ересь какую распустили про нас,  что мы безо всякого образования... А
мы все - военные училища покончали.
     - И  что  из  того,  что мы  сейчас прапорщики?  Мы  ведь прапорщики не
запаса,  а  действительной службы.  Нас  тоже будут производить в  следующие
чины.
     - А какой же у вас следующий чин? - любопытствовали девицы.
     - Подхорунжий.  Это соответствует мичману,  если перевести на флот, или
подпоручику, если просто в артиллерии.
     - А  потом  нас  в  хорунжие,   в  сотники  произведут.  А  потом  -  в
подъесаулы...
     - Да господи!  Чины -  ведь они у всех одинаковы, только что по-разному
называются!
     На Приморский бульвар "нижних чинов" не впускали,  и  казаки с  бабами,
гармониками и семечками заполнили Исторический бульвар,  где не было для них
запрета,  где матово поблескивал бронзовый памятник Тотлебену,  общедоступна
была панорама Рубо,  и садовник, с которым и здесь, любя цветы, познакомился
Ливенцев, показывал ему место, на котором стояла батарея Льва Толстого.
     На клумбы уже были высажены лакфиоли,  маргаритки и  анютины глазки,  и
зацвели оранжевыми,  очень яркими цветами кусты пиркозии,  но когда Ливенцев
прошелся как-то днем по Историческому бульвару,  он увидел, что все цветы на
клумбах были  оборваны,  иные  растоптаны и  вдавлены в  мягкую черную землю
подкованными каблуками,  а  с ярко-оранжевыми ветками пиркозии,  отмахиваясь
ими от мух,  уточками, вперевалку ходили бабы с Кавказа, и развевались около
них линюче-малиновые епанчи.
     Известно уже было о казаках,  что отправят их на транспортах в Одессу и
уж  оттуда -  на  галицийский фронт.  Говорилось,  из неизвестных,  впрочем,
источников,  что германские таубе прилетели в Константинополь и уж готовятся
бросить на  эти транспорты бомбы,  почему устанавливаются зенитные орудия на
их конвоирах - контрминоносцах.
     Но  не  одних только севастопольских девиц в  горжетках и  без горжеток
увлекли  эти  бедуины  в  малиновых  епанчах.   Увлеченным  ими  оказался  и
подполковник Мазанка.
     Известно,  как  иногда совершенно пустой повод  приводит к  катастрофе,
если только налицо причина для катастрофы.
     Ливенцев редко бывал в  дружине и еще реже виделся с Мазанкой,  поэтому
не знал,  что такое произошло раньше у  Мазанки с  Добычиным и  почему вдруг
Добычин объявил ему строгий выговор в  приказе по дружине за то только,  что
не понравился ему борщ.
     Рота Мазанки была в этот месяц довольствующей ротой,  а с котла дружины
"довольствовался" сам Добычин;  борщ в этот день был рыбный,  из кеты,  кета
была просолена на Дальнем Востоке, а здесь осмотрена зауряд-врачом, борщ ели
все и хвалили;  не понравился он одному только Добычину,  а может быть, и не
самому ему,  а  слепой его  жене,  -  и  Мазанка,  получив строгий выговор в
приказе, вдруг прорвался.
     Но  он  сделал не  так,  как  сделал бы  Ливенцев,  -  он  знал военную
дисциплину,  этот  бывший  начальник полковой учебной  команды,  выпускавшей
унтеров;  он поехал прямо к командиру явившегося с Кавказа казачьего полка и
сказал ему:
     - Я -  тоже казак.  Я служил,  правда,  в пехотном полку, но это уж так
пришлось.  Желал  бы  перейти в  ваш  полк  и  биться  с  немцами под  вашим
начальством!
     Он был очень возбужден,  когда говорил это,  и командир казачьего полка
принял это возбуждение за боевой азарт, за казачью прославленную лихость. На
столе  перед  командиром стоял  бочонок кавказского вина.  Он  налил  стакан
Мазанке. Чокнулись.
     - А вам известно ли, - сказал он, - что раз вы из своей вонючей дружины
в боевой полк перейдете,  то будете аж на целый чин ниже,  -  стало быть, не
штаб-офицер, а простой есаул?
     Мазанке это  было  известно,  и  казак казака принял к  себе в  есаулы.
Распив с ним еще по стакану вина, Мазанка поехал к Баснину и сказал ему:
     - Или вы, ваше превосходительство, меня не задерживайте, или я и сам на
тот свет пойду и с собой потащу кого-нибудь за компанию!
     От казачьего вина он имел вид человека отчаянного решения.
     Баснин, поглядев на его боевые усы, сказал было:
     - Если вы хотите выслужиться поскорее,  то ведь и ваша дружина в скором
времени может отправиться в десантную операцию в Синоп.
     Но Мазанка только головой пренебрежительно качнул:
     - Знаем мы эти Синопы!
     И  Баснин согласился на  его  переход в  казачьи есаулы,  тем более что
казаки вливались в ту же армию, в которой числилась и его бригада, а высшего
начальства здесь не было ни у него, ни у войскового старшины пластунов.
     Так в  обстановке войны,  в упрощенном порядке,  сделался Мазанка вдруг
есаулом,  забыв о своем имении, о своей жене, о своей пшенице и своих волах,
о своих малых детях и даже о своем штаб-офицерском чине.
     Он добыл черкеску,  рыжую папаху,  кинжал и шашку казачьего образца и в
таком виде явился в дружину сдавать роту.
     Ливенцев был при этом. Он видел, как изумленно глядел на преображенного
Мазанку Добычин,  мигая красными веками и  открыв рот,  а Мазанка,  откачнув
голову в воинственной рыжей папахе, певучим своим голосом говорил:
     - Прикажите,  господин полковник,  кто  именно  должен принять от  меня
роту, и я ее сдам сегодня.
     - Роту... сдавать?
     Два раза закрыл и два раза открыл рот Добычин, пока сказал наконец:
     - Я ничего не знаю. И вас... вас в такой форме я тоже не знаю! У меня в
дружине-е... ротного командира-есаула... не было-с!
     - Ага!  Не  было?..  А  под-пол-ков-ник Ма-зан-ка,  которому вы строгий
выговор за борщ, потому что у вас катар желудка... он у вас был в дружине?
     Тот  же  самый  командирский кабинет  с  висячей  лампой  "молнией",  и
конторкой,  и  шкафом  со  старыми  томами  "свода  военных  постановлений",
кабинет, в котором когда-то судили прапорщика Ливенцева, видел теперь других
горячо  говоривших людей,  и  Ливенцев теперь  только  слушал  и  пристально
смотрел,  как  весеннее  солнце,  врываясь в  окна,  сверкало на  серебряной
рукояти шашки  Мазанки,  на  его  белом  погоне с  одною  уж  теперь красной
полоской и  в его глазах,  полных ненависти к этому старику с подстриженными
седыми усами и носом внахлобучку.
     Кроме  Ливенцева,  пришедшего по  поводу  денег  "вверенным ему  нижним
чинам",  тут были еще и  адъютант Татаринов и  Гусликов,  принесший какую-то
бумагу на подпись,  и никто из них не сидел,  -  все стояли,  так как стоял,
облокотясь о стол костяшками пальцев, сам Добычин.
     - Гос-подин     ес-саул...      потрудитесь     под-твер-дить,      да,
соот-вет-ствую-щей   бумажкой,   да...   что   вы   действительно  бывший...
подполковник Мазанка!  - выдавил медленно и с большим выражением в рокочущем
голосе Добычин.
     Мазанка оглянулся на  Ливенцева,  на  Татаринова,  как бы их призывая в
свидетели той чепухи,  которую он только что услышал,  и спросил адъютанта с
издевкой:
     - Вам известно, что я действительно Мазанка, а не... Добычин, например?
     - Мне кажется,  дело только в бумажке,  - постарался смягчить положение
Татаринов.
     А Добычин загремел на высокой ноте:
     - И про-шу ва-ас... про-шу вас... не говорить лишнего!
     - Прошу вас...  не кричать на меня!  -  в тон ему протянул Мазанка. - Я
вам ни-сколько не подчине-ен теперь! У меня есть свое начальство, и ему я не
позволю так на себя кричать!.. Бумажку вам нужно? Вот бумажка!
     Мазанка с  такой энергией при этом вздернул правой рукой,  что Ливенцев
подумал вдруг: "Кинжал! Или шашка!.."
     Но  не  шашка и  не  кинжал,  а  самая обыкновенная мирная канцелярская
бумажонка забелела в руке Мазанки,  который шагнул с нею не к Добычину,  а к
Татаринову.
     - Есть  перевод,   господин  полковник,  -  полусогнувшись,  вполголоса
почему-то  сказал Добычину Татаринов;  но  Добычин уже выходил из  кабинета,
говоря ему:
     - Роту принять старшему из субалтерн-офицеров... а о поведении здесь...
бывшего ротного командира - рапорт командиру бригады!
     И ушел, хлопнув дверью.
     Мазанка презрительно кивал ему вслед папахой, прочувственно говоря:
     - Вот дурак-то!..  Полетика, может быть, и не всегда был глупым, а этот
- сроду дурак!
     - И  неужели  Переведенов получит роту?  -  ужаснулся,  но  вполголоса,
Гусликов.
     - Переведенову чтобы я  роту сдавал?  Психопату этому?  Не-ет!  Лучше я
вообще никому ничего сдавать не  буду!  И  пусть на  меня валят все,  как на
мертвого!
     - Как же так?  Нельзя же,  Павел Константинович! - пробовал уговаривать
его Татаринов.
     - Отлично можно!  Разве  Полетика этому  дураку  сдавал дружину?  Он  и
назначен-то сюда только заместителем,  а разводит тут ерунду всякую, будто и
в самом деле!..  На картошке с постным маслом сидел себе в отставке, и вдруг
такая власть дана!.. О-сел старый!
     Так Мазанка и  не  сдавал никому роты.  Он только подписал составленную
Татариновым бумажку, что роту сдал за переходом в другую часть.
     С ратниками своей роты простился он перед тем, как явился к Добычину, и
теперь вполне уже  чувствовал себя есаулом.  Выходя с  ним  вместе из  штаба
дружины, спросил его Ливенцев:
     - Как же  так все-таки,  из-за какого-то выговора за борщ,  круто очень
повернули вы свою судьбу в сторону окопов и смерти... Зачем?
     Мазанка поглядел на него мрачно.
     - Вы думаете,  не все равно?.. Я тоже думаю, что не все равно - идти ли
в окопы с этим Добычиным, или с настоящим боевым полком. Вот потому-то я это
и сделал.
     - А что идти пришлось бы, в этом не сомневаетесь?
     - Какие там,  к черту,  сомнения!.. Все пойдут, и вы пойдете. Теперь на
войну будут гнать изо всех сил, чтобы к осени кончить.
     Условились,   когда  сойтись  для  проводов  у  виночерпия  -  капитана
Урфалова, и Мазанка браво пошел в свою сторону, держась в новенькой черкеске
стройно и прямо.


        "III"

     Царь  между  тем  жил  деятельной  военной  жизнью.  Телеграф  приносил
известия,  что  он  знакомился  со  вновь  завоеванной  страной,  населенной
братьями-славянами,  -  Галицией,  или Червонной Русью,  -  и даже, выйдя на
балкон дворца во Львове,  произнес короткую, правда, но содержательную речь:
"Да  будет единая,  неделимая,  могучая Русь!  Ура!"  И  львовские горожане,
конечно, ответили на это "ура" долго не смолкавшими криками "ура".
     Перемышльские форты,  правда, взорванные австрийцами перед самой сдачей
и  представлявшие груды бетонных обломков,  тоже удостоились видеть на  себе
царя,  с  которым ездили две  его  сестры -  Ольга и  Ксения -  и  верховный
главнокомандующий.  В  то  же  время  в  иллюстрированных  еженедельниках  в
Петрограде появились торжествующие снимки  с  пленных  перемышльских солдат,
проходивших под конвоем ополченцев по шир