гонять наши роты, вот бестолочь какая вышла!
     - Догонять?  Зачем догонять?  Разве она  сама  не  вернется?  -  устало
отозвался Аксютин с пожелтевшим и потным лицом.
     - Могут и не вернуться, если под пулеметы попадут! - крикнул Ливенцев.
     Он  был  совершенно подавлен таким  глупым оборотом дела,  начатого так
удачно.  И  едва  только показалась на  улице стройно идущая девятая рота  с
Урфаловым впереди, как он передал ему пленных и своих двух раненых и кинулся
туда,  где  в  тумане уже затихали крики.  Аксютин с  самым серьезным лицом,
делая широкие шаги,  но сильно сутулясь,  побежал за ним, оставив Урфалова в
некотором недоумении относительно того,  что произошло в деревне Петликовце.
Но,  вспомнив,  что  Ковалевский требовал,  чтобы  ему  немедленно донесли о
занятии этой деревни, он послал в тыл к Ковалевскому одного из своих младших
унтер-офицеров,  что  было уже излишним,  потому что в  это время,  подпирая
двенадцатую роту, к деревне подходил второй батальон, в голове которого ехал
верхом на караковом картинно-красивом коне сам Ковалевский.
     И капитан Струков знал,  что командир полка близко, и, боясь разноса за
то,  что не поддержал резервными ротами двух своих авангардных рот,  которые
гонят и окружают где-то там впереди,  в тумане,  отряд австрийцев, он кричал
Урфалову и Кароли:
     - Чего вы  стали?  Чего вы  стоите,  не  понимаю!  Не  стоять на  месте
баранами, а идти!.. Вперед!.. Форсированным маршем!
     Еле  успел  Урфалов  вытолкнуть  из  рядов  нескольких человек  стеречь
пленных.  Люди  почти бежали на  западную окраину деревни,  вслед за  ротами
Ливенцева и Аксютина.  Наконец,  Струкова одолела одышка, - он остановился и
слабо крикнул:
     - Сто-ой!
     - Ро-ты сто-о-ой! - передали команду дальше.
     Остановились как раз на выезде из деревни.
     Тяжело дыша,  красный от  натуги,  сняв шапку и  вытирая ладонью потную
лысину, Струков говорил с остановками оказавшемуся рядом Кароли:
     - Должна  тут  быть...  дальше  где-то...  высота эта  самая...  триста
шестьдесят шесть метров... а?
     - Есть, вот она - дальше... в печенку ее, черта... какая-то высота... -
отзывался так же тяжело дышащий Кароли.
     - А где же... там еще эта... по карте должна быть... деревня Хупала?
     - Никакой решительно... Хупалы не видно.
     - А наши роты?.. Куда они делись?
     - Провалиться ведь не могли... а нигде не видно... Главное - не слышно.
     - А туман что?.. Ведь он же ползет куда, или он... стоит?
     - Ползет же... Конечно, ползет... Что же вы не видите, что ползет?
     - Ну, а мы... когда такое дело... стоять будем.
     - Вы бы все-таки,  может быть, сели бы, - Кароли заметил, какой он стал
теперь пергаментно бледный и как широко раскрывал поминутно рот.
     Рядом был обломок каменной трубы: он подвел его к этому обломку.
     Струков сел и забормотал обиженно о Ковалевском:
     - Ведь  мог  бы,  кажется...  батальонным  командирам-то...  лошадей...
Сам-то небось помоложе меня годами... а все время на лошади... а тут...
     Роты  стояли,  заполнив улицу  во  всю  ширину,  не  понимая,  зачем их
остановили,  но  вот  сзади  подскакало рысью  несколько  верховых:  впереди
Ковалевский, за ним поручик Гнедых и трое конных разведчиков.
     Струков поднялся.
     - Что, весь батальон здесь с вами? - спросил его Ковалевский.
     - Только две роты... Девятая и двенадцатая... Остальные там, впереди.
     - Где впереди? Где именно впереди?
     - Где-то там, дальше.
     - Вот это мило, "дальше где-то"! Как же вы их выпустили из рук?
     Струков только развел руками,  точно желая показать строгому командиру,
что выпустить из  рук две роты,  когда их в  руках целых четыре,  нет ничего
легче.
     - Должно быть, они заняли уж теперь деревню Хупалу! - вскинул бинокль к
глазам Ковалевский, а Кароли почтительно сказал:
     - Может быть, в бинокль вы разглядите, где эта Хупала, а без бинокля ее
не видно.
     Продолжая смотреть в бинокль и прямо,  и вправо,  и влево и тоже ничего
не видя, Ковалевский отозвался нетерпеливо:
     - Ни черта!..  Но по крайней мере это ведь бесспорно высота с  отметкой
триста шестьдесят шесть, а?
     - Мы  и  сами так думаем,  но...  Аллах ведает,  -  ответил за Струкова
Кароли.
     - Не аллах,  а вы должны знать...  Это триста шестьдесят шесть. Значит,
роты наши где же? Лезут на эту высоту?
     Ответа ему получить не пришлось.  Как раз в это время сзади и справа, с
севера, раздалась дружная и частая ружейная пальба.
     Она длилась с минуту,  может быть,  две минуты, - и стихла сразу, точно
по команде. Потом донесся гул голосов, и похожий и не похожий на "ура".
     - Это что такое? Австрийцы? - изменился в лице Ковалевский. - Черт! Нет
ничего хуже тумана!
     И  тут  же  он  повернул  каракового  коня,  и  вся  кавалькада галопом
помчалась обратно.  На площади деревни стояла такая зычная перебранка, когда
они доскакали,  что Ковалевский понял,  почему было похоже издали на  боевое
"ура".  Тот  самый  четвертый батальон  кадомцев,  которому полагалось взять
Петликовце,  добросовестно подобрался к  ней в  тумане с  севера и,  заметив
говорливую  толпу  людей  в  шинелях,   -  дружно  обстрелял  предполагаемых
австрийцев с постоянного прицела.
     Ближайшая к ним восьмая рота пострадала сильно. Как раз, когда подъехал
Ковалевский,  там сносили в  одно место и  клали в  ряд убитых,  -  их  было
семеро,  -  и перетаскивали туда же на руках,  без носилок, тяжело раненных:
таких  оказалось  двенадцать.  Остальные человек  пятнадцать легко  раненных
подошли сами;  среди этих последних был и командир роты, прапорщик Дороднов:
пуля  пробила ему  дельтовидную мышцу  на  правой руке,  счастливо не  задев
кости.
     Зажимая левой рукой рану, он кричал в сторону кадомцев:
     - Сволочи, мерзавцы! Своих перебили!.. Эх, слепые черти!
     Офицеры-кадомцы  отстали и  только  что  подбегали ошалело,  ничего  не
понимая, а солдаты кричали Дороднову:
     - А кто нас обстреливал отсюда? Не знаете? То-то и есть! Своих спросить
надо!
     Потом, твердо усвоив еще с подхода, что деревня эта как бы теперь ихняя
собственность,  раз им  назначено было ее  занять и  вот ее заняли,  кадомцы
кинулись шарить  по  халупам и  из  одной  с  торжеством вытащили совершенно
потерявшего человеческий облик от страха австрийского солдата.
     Орали, ведя его:
     - Вот кто стрелял в нас отсюда! Этот стрелял!
     И кто-то не выдержал - стукнул его с размаху прикладом в затылок.
     Его тело положили невдали от  своих убитых,  но с  разных сторон тащили
еще новых, которые прятались по чуланам и под кроватями у галичанок.
     Они  не  стреляли,  конечно,  им  было  совсем не  до  того,  они  были
застигнуты врасплох, и только трусость и разобщенность мешали им выйти самим
и сдаться,  - но для кадомцев оказалось так удобно, чтобы именно они хотя бы
три-четыре пули пустили в них из своих убежищ.
     Только  благодаря  зычному  крику  Ковалевского эти  австрийцы остались
живы.  Набралось их  все-таки человек сорок.  Ковалевский был  вне себя.  Он
разыскал командира батальона кадомцев.
     - Двадцать раз  звонил  я  в  штаб  вашего полка,  доказывал и  доказал
наконец,  что  прямой смысл  мне  с  моим  полком занять Петликовце,  и  там
согласились,  и вот что вышло в результате! Совершенно лишние потери, семеро
убитых,  командир роты выведен из строя, как раз когда он более всего был бы
нужен... кем я его заменю? Черт знает что! Черт знает что!
     А  командир  батальона,   старый  капитан,   имевший  что-то  общее  со
Струковым, оправдывался неторопливо:
     - Позвольте,  господин  полковник.  Ведь  вы  не  со  мной  говорили по
телефону,  а со штабом полка.  Штаб же полка нашего ничего решительно мне не
передал.  Почем же  я  знал,  что встречу здесь своих,  а  не  австрийцев?..
Наконец,  недоразумения этого могло бы и не быть, если бы ваши роты обыскали
деревню.
     - В последнем вы правы, - соглашался Ковалевский. - Однако чертовы бабы
стояли же везде у  калиток,  когда мы вошли,  и их спрашивали,  нет ли у них
австрийцев,  и все они,  чертовки,  отвечали,  что нет. Что же с ними теперь
делать? Расстреливать их или вешать, мерзавок?
     Но,  вспомнив,  что штаб его пока еще не обосновался здесь, Ковалевский
круто  оборвал  бесполезные пререкания с  капитаном и  поехал  к  лучшему  в
деревне дому,  который называли здесь господским.  Конечно, тут и жил раньше
помещик,  поляк,  но  теперь дом  был  пуст.  Сюда  он  вызвал Шаповалова со
связистами,  и скоро сюда были протянуты провода,  и генерал Котович получил
донесение по телефону,  что Петликовце занята полком Ковалевского.  Убитые и
раненные кадомцами были  приобщены пока  к  общему числу потерь при  занятии
деревни.
     Кадомцы пошли дальше, уводя своих пленных, и, убедясь окончательно, что
деревня остается за его полком,  Ковалевский снова поскакал туда же,  откуда
пришлось вернуться благодаря кадомцам. В том направлении с укрепленных высот
начала греметь артиллерия,  и беспрерывно татакали пулеметы,  тоже, конечно,
австрийские, свои еще не успели подтянуться. Ясно было, что роты Ливенцева и
Аксютина где-то  ввязались в  серьезный бой,  опрокинув тем самым все планы,
состряпанные на совещании в  штабе дивизии.  Поддержать эти роты было нечем:
даже  и  легкая  батарея  не  переправилась  еще  через  Ольховец...  Вообще
Ковалевский видел, что все идет совсем не так, как это представлялось в селе
Звинячь и в хате на Мазурах. Единственное разумное, что приходило ему теперь
в голову, это - попытаться как-нибудь отозвать зарвавшиеся роты, если они не
истреблены уже поголовно.
     Между тем шел уже девятый час.  Туман начал уже подыматься.  На высотах
впереди всюду чернели на  снегу проталины,  отчего высоты эти имели странный
вид, будто шахматные огромные доски, поставленные торчком.
     Резервных рот третьего батальона не  было уже на окраине деревни.  Но в
бинокль хорошо  был  заметен капитан Струков с  двумя  связистами,  медленно
тащившийся вслед за ротами,  конечно,  от проталины к проталине взгорья.  Но
рот этих почему-то не было видно: зашли в полосу тумана или за гребень.
     - Куда этих еще понесло?  Куда? Зачем? Кто приказал этому... олуху царя
небесного губить еще две роты?  - кричал Ковалевский, в бессильной ярости то
сжимая кулаки,  то хватаясь за голову.  - Ведь сказано было - в тысяче шагах
от  проволоки залечь и  окопаться!  Такой простой вещи  не  могли запомнить,
растеряли мозги!.. Эх, народ!
     Он пришпорил было коня,  чтобы поскорее догнать Струкова,  но в стороне
шагах  в  сорока  разорвалась шрапнель.  Ехать  дальше  конной  группой было
опасно;  пришлось спешиться и  передать каракового разведчикам.  Но  догнать
батальонного было необходимо.  Наткнулся дальше на трех убитых солдат своего
полка, погибших тоже от случайно залетевшей шрапнели. Кричал Струкову, делая
рупором  руки,   махал  руками.  Наконец,  один  из  связистов  остановился,
остановился и Струков.
     Ковалевский был в бешенстве,  подбегая.  Он не мог говорить,  он только
хрипел, наступая на Струкова:
     - Куда вы? Куда к черту, скажите? Куда?
     - Вот донесение получил,  - вместо ответа протянул ему Струков бумажку.
Ковалевский присмотрелся к разгонистым карандашным строчкам:

     "Занял своею ротою и взводом 11-й роты высоту 370.
                                                                  Ливенцев".

     - Ка-ак так высоту триста семьдесят?  - ошеломленно глянул Ковалевский.
- Невероятная вещь,  -  что вы! Триста семьдесят дай бог завтра взять целому
полку!
     - Мне тоже кажется странным.  Если бы не Ливенцев доносил,  я  бы и  не
поверил.  А Ливенцев -  человек серьезный. Все хотел вам донести об этом, да
боялся, что преждевременно.
     - Как же можно было медлить с таким донесением?  Сейчас же надо донести
в штаб полка,  чтобы оттуда - в штаб дивизии... - заторопился Ковалевский. -
Если триста семьдесят занята,  -  это все,  что нам надо,  помилуйте!  А ну,
связисты! Штаб полка!
     Он  еще  не  вполне верил этой удаче.  Он  еще  смотрел нерешительно на
гребень высоты, на котором вырисовывался мощный профиль австрийского окопа с
большим блиндажем посредине,  с проволочным заграждением впереди.  Но вот на
одной  из  проталин зашевелилось что-то  перед  самой проволокой,  зажелтела
шинель; кто-то слабо махал с земли рукою.
     - Что это?  Раненый? - догадался Ковалевский, и все четверо они подошли
к раненым, потому что их было двое, а не один.
     Один из них довольно толково объяснил,  что они из десятой роты, что их
рота заняла окоп шагах не больше как в  ста отсюда,  за гребнем;  что первым
через проволоку перелез их ротный командир, прапорщик Ливенцев.
     - А  вон тот,  что на проволоке повис и уже убитый,  то наш полуротный,
бидолага, прапорщик Малинка, - добавил раненый, показав в сторону рукою.
     - Как так?  Малинка? Может быть, только ранен? - жалостливо пригляделся
к неподвижному, желтевшему на проволоке телу Струков.
     - Нi!  Вже  неживой,  ваше  высокобродие,  -  решительно  махнул  рукою
раненый, человек уже немолодой, ефрейтор.
     - Жалко.  Жалко...  Малинка...  Гм...  Хороший был офицер...  жаль... А
прапорщик Аксютин? Не знаешь?
     - Прапорщик Аксютин,  так  что  мабуть тоже  десь в  окопе сидят,  ваше
высокобродь, - довольно браво ответил ефрейтор.
     - Ты куда ранен? - спросил Ковалевский.
     - В грудя!..
     - Навылет? Это ничего, поправишься. Сейчас отправим на перевязочный.
     - Пок-корнейше благодарим, ваше...
     Ефрейтор  не  договорил титула,  поперхнувшись кровью.  Другой  раненый
только глядел на своего полкового командира молча и  без особого любопытства
и часто прикрывал глаза; этот был ранен в живот. Шинели обоих были в грязи и
в крови,  -  видно было,  что прежде чем лечь смирно, они пытались подняться
или ползти.
     - Дальше идти нам нельзя,  -  там пришьют, - сказал Ковалевский, отходя
от раненых.
     - Непременно пришьют,  -  согласился, подумав, Струков, посылая в то же
время своих связных за  гребень горы  посмотреть,  что  там  делается и  где
залегли роты.
     Пригибаясь  к  земле,   связные  полезли  за  гребень,  а  Ковалевский,
оглядываясь кругом, спросил:
     - Да где же эта деревня Хупала,  которую должны занять кадомцы, - никак
не пойму!
     - Никакой деревни там нет,  только ямки остались от  фундаментов,  -  я
посылал туда разведчиков, - сказал Струков.
     - Ну,  вот  видите,  вот видите,  как составляются карты и  как пишется
история!  Хупала,  Хупала,  а оказалось, ее и в природе не существует... Эх,
скверно, что у Ливенцева козырек окопа в нашу сторону смотрит. Но неужели мы
с  вами  стоим  на  высоте  триста семьдесят?  Не  верится!  А  если  триста
семьдесят,  то  будет  жестокая  контратака...  Решительно остановите всякое
продвижение! И пусть скорее окопаются. Я вас поддержу первым батальоном.
     Связные вернулись из-за  гребня в  целости.  По  их  докладу Ливенцев с
ротой засел в окопе всего шагах в ста от гребня,  но впереди есть еще окопы,
- те в руках австрийцев.  Стреляют в австрийцев и из другого окопа влево,  -
там,   говорят,  прапорщик  Аксютин  со  своими.  Остальные  роты  лежат  за
прикрытием.
     - Черт знает!  Ни орудий, ни даже пулеметов. И полезли занимать ключ ко
всем  здешним  австрийским позициям.  Ведь  если  сейчас  нас  не  поддержит
тяжелая... мы... мы можем погибнуть!
     Однако по  телефону он  передал в  штаб полка,  что  высота 370  занята
третьим батальоном.
     - А  вон  наши  пулеметы идут,  -  сказал в  это  время  один  связной,
вглядевшись в туман.
     - Где? Где пулеметы?
     Ковалевский готов был расцеловать прапорщика Вощилина, который вырвался
вдруг  из  тумана совсем недалеко,  левее  шагов на  двести,  строевым шагом
подымаясь впереди четырех шеренг своей команды.
     - Наконец-то!  Ну,  вот молодцы!  Хоть какая-нибудь поддержка ротам,  -
говорил Ковалевский.
     Он  еще  раз  огляделся  внимательно  кругом,  соображая  и  прикидывая
местность к той карте, которую изучал во всех деталях, и добавил:
     - Ну,  хорошо,  теперь дело за артиллерией... И еще батальон развернуть
влево.  Сейчас еду и все устрою.  Прощайте пока, Владимир Семеныч, прощайте,
родной,  и бог вам на помощь!..  Неужели не переправилась батарея? Должна уж
переправиться...  И  куда же к  черту делись кадомцы?  Наделали гнусностей и
исчезли! Они должны быть у нас справа и держать с нами связь, а их нет. Черт
знает, какая получилась неразбериха!
     И,  в  последний раз  проводив любовным взглядом пулеметчиков,  как  на
параде  соблюдавших совершенно лишнее  здесь  равнение и  уже  подходивших к
самому гребню горы, Ковалевский поспешно, делая большие шаги, двинулся вниз,
держась того же телефонного провода, какого держался, поднимаясь.
     Раненым он еще раз крикнул на ходу, что пришлет санитаров.


        "ГЛАВА ДЕСЯТАЯ"

     Если бы Ливенцева спросили,  когда он сидел в австрийском окопе,  каким
образом он  попал в  этот окоп,  он  не ответил бы сразу,  потому что ничего
обдуманного им  лично не  было в  этом деле.  Он  даже не  представлял ясно,
подвиг ли  это со  стороны людей его роты,  или глупость чистейшей воды.  Он
знал только, что раньше никогда в жизни не приходилось ему пробежать столько
тепло,  по-зимнему одетым. То же самое он думал и об Аксютине, бросая ему на
бегу отрывочные фразы:
     - Вот так именно и бегут люди куда-то вперед...  Потом таким же манером
бегут они назад...  При этом иногда им  простреливают спины и  прочее...  на
войне это называется атакой.
     - Ясно, - одышливо отозвался историк, трудившийся в поте лица, серьезно
и  добросовестно выбрасывавший ноги  и  действующий руками по  всем правилам
бега.
     Даже и  когда они догнали,  наконец,  роты,  свернувшие с шоссе куда-то
влево, на снежное взгорье, Ливенцев все-таки не представлял, куда именно они
бегут и  зачем бегут то  по  снегу,  то  по проталинам,  вверх по совершенно
какой-то лысой,  без малейших кустарников,  пологой горе, в густом и мозглом
тумане.
     Но  когда отчертился впереди,  в  небе,  как сгусток тумана,  на  самом
гребне горы точь-в-точь такой блиндаж, какой рисовал на клочке бумаги в хате
на  Мазурах  Ковалевский,  когда  разъяснял ему  и  другим  ротным  третьего
батальона их  ближайшую боевую задачу,  он сразу понял,  что он -  на высоте
370, и решение всей боевой задачи полка от него в ста шагах.
     С  этого  именно момента он  забыл о  себе  самом,  отрешился от  себя,
перестал даже  помнить,  что  он  -  Ливенцев.  И,  когда  загрохотали вдруг
винтовочные выстрелы оттуда,  от  блиндажа,  и  стали вскрикивать около него
раненые,  он с силой вырвался вперед,  выхватил револьвер, крикнул отнюдь не
своим, совершенно даже неестественным голосом:
     - За мно-ой! Ура-а!
     Потом как-то необыкновенно удачно перескочил через невысокую проволоку,
и действительно,  не только первым,  даже единственным добежал до окопа,  из
которою выкарабкивался поспешно последний очень толстый австриец,  чтобы тут
же удариться в бегство вслед за другими.
     Но,  увидя  перед  собою  русского офицера с  револьвером в  руке,  он,
красный от  натуги,  испуганно мигающий белыми ресницами,  безмолвно положил
винтовку к  его ногам и  стал руки по швам.  В  бежавших впереди австрийцев,
темными пятнами растворявшихся в  желтом тумане,  стреляли солдаты Ливенцева
без его команды.
     Кое-кто  пустился  было  за  ними  вдогонку,  но  Ливенцев,  спросивший
пленного толстяка по-немецки, есть ли дальше еще окопы, и узнавший, что есть
несколько более сильных, крикнул:
     - На-за-ад! Куда помчались? Назад!
     Рассчитывать на  внезапность нападения  было  уже  нельзя:  впору  было
удержать за собою только этот случайно и  счастливо занятый окоп с блиндажем
за ним.
     И точно так же, как это было сделано ночью на переправе ч