и пойдем с вами вынимать свой жребий... Все!
     Ратники не  кричали "рады стараться!".  Они стояли молча и  смотрели на
него во все глаза,  и  трудно было решить ему,  что именно они поняли из его
речи.
     Он улыбнулся и скомандовал:
     - Стройсь!
     И потом довел их до остановки трамвая, где передал команду Тахтарову.
     А проводы Мазанки так и не состоялись. Они были назначены на 16 апреля,
но в  этот день казаков грузили на транспорты для отправки,  и только издали
видел Ливенцев, как кишели палубы транспортов рыжими папахами, но разглядеть
среди них папаху Мазанки было уж невозможно.
     Запомнилась ему  одна старуха,  стоявшая на  взгорье с  ним рядом.  Она
долго  присматривалась к  транспортам,  защищая подслеповатые глаза рукою от
солнца,  и,  наконец, разглядев, повернула к нему морщинистое крупное лицо и
вскрикнула горестно:
     - Как барашков!
     Действительно, папахи из рыжих овчин давали возможность ей сказать это.
Но  почему же  начала рыдать она  вдруг,  беспомощно осев наземь?  Это  была
здешняя, севастопольская старуха, как определил наметавшийся глаз Ливенцева,
никого из родных у нее,  конечно, среди кавказцев не было, и пришла она сюда
мимоходом,  из простого бабьего любопытства, как приходила, может быть, и на
кладбище,   когда  хоронили  Монякова  и  девицу  Ксению,  но  ее  поразила,
разумеется, только эта ее же мысль: так же грузят стада баранов, когда везут
их,  бессловесных,  и кротких,  и доверчивых к человеку,  куда-то далеко, на
убой.  Так  поражает иногда  человека обыкновенная ходовая мысль,  если  она
продумана до конца и воплощена в яркий образ.
     В  дружине же страшное известие о скором выступлении на фронт произвело
переполох  среди  офицеров.   Даже  веселый  обыкновенно  Кароли  глядел  на
Ливенцева пустыми,  выпитыми до  дна  черными глазами,  как  приговоренный к
смертной казни, и говорил глухо:
     - Не спал сегодня всю ночь. Написал духовное завещание... Э-эх! Пропала
жизнь!..  А будто совсем еще и не жил,  -  в печенку,  в селезенку всех этих
окаянных Вильгельмов,  сколько их  есть!..  Но уж,  накажи меня бог...  если
после этой войны не полетят с них короны,  то...  то полетят они вместе с их
головами, накажи меня бог!
     - Свирепеете? - улыбнулся ему Ливенцев.
     - Рассвирепел! - мрачно ответил Кароли.
     Пернатый как-то  совершенно неестественно осунулся и  похудел  за  одни
сутки и бормотал:
     - Отцы  мои  хорошие,  успехов вам  и  удач...  и  крестов георгиевских
побольше,  а я уж,  должно быть, опять в отставку: все у меня точно отнялось
внутри... и сердце тоже.
     Подполковник Эльш,  который в  последнее время был очень сосредоточен и
молчалив,  теперь,  к  удивлению  Ливенцева,  приосанился несколько  и  даже
заговорил:
     - Я уж, конечно, должен буду в лазарет лечь. А то это на дому леченье -
оно мало достигает цели.
     Кажется,  он  даже  готов уже  был  простить ту,  от  которой заболел и
которая назвалась румынкой.
     Прежде он говорил о ней, скрежеща:
     - Вешать таких кверху ногами надо!.. Ру-мын-ка!.. Такая же она румынка,
как я - зулус!.. "У нас, говорит, по два раза в год виноград бывает!" - "Это
где же у  вас?"  -  "В Румынии".  -  "А в каком же месте?" -  "Да в городе в
Кишиневе!" У-ух, я бы ее сам повесил!
     Теперь он сказал как-то:
     - А румынка опять шляется,  я ее на Приморском видал...  - и сказал это
без всякой злости.
     Переведенов,  так ликовавший,  когда получил,  с уходом Мазанки,  роту,
теперь  вдруг  уверенно убеждал  Урфалова,  что  перед  отправкой нагонят  в
дружину врачей и будут те браковать каждого, кто не годен.
     - Потому что как же  иначе?  А  то  наберут калечь всякую и  вот просим
покорно на  фронт!  А  там что же -  возиться с  калечью будут?  Там раненых
хватит, чтобы возиться... На кой черт, скажут, набрали всякую сволочь? Вот!
     Даже  и  Урфалов,  всегда  восточно-спокойный и  рассудительный,  начал
что-то покряхтывать и  припадать на левую ногу,  и  вдруг оказалось,  что он
знает турецкий язык и  уже заходил в штаб крепости справляться,  не нужно ли
там переводчика, хотя и на меньшее жалованье, чем триста рублей.
     А  рыжебородый Шнайдеров,  так  ревностно стучавший в  головы  ратников
обязанностями дворцовых  часовых  и  правилами  зари  с  церемонией,  теперь
задумался над своим будущим,  и  задумался до того,  что уж не отвечал ни на
чьи вопросы и глядел дико.
     - Ишь Метелкин-то наш! Симулирует психическое расстройство! - удивлялся
ему Кароли.
     Заскучал  Татаринов и  совершенно перестал улыбаться,  а  в  бумагах  в
два-три дня завел такую неразбериху, что на него накричал Добычин.
     Зауряды Значков и Легонько,  всегда державшиеся вместе и жившие в одной
комнате, ходили уже по магазинам и покупали корзины, походные койки и прочие
дорожные вещи,  больше всего ценя в них выносливость и прочность,  но и они,
самые молодые в  дружине,  отнюдь не  горели боевым огнем,  как горел им тот
белокурый прапорщик Бахчисарайского полка,  фамилии  которого  не  знал,  но
которого вспоминал Ливенцев.
     Гусликов не падал духом, он был так же непоседлив, как всегда, но Фомка
и  Яшка,  как-то встреченные Ливенцевым на улице,  проболтались ему,  что их
отец начал уже хлопотать о  переводе в 514-ю дружину,  где он,  конечно,  не
будет уж  заведующим хозяйством,  потому что там крепко держится этого места
один подполковник с самого начала войны.
     - Присосался, как пиявка, - не оторвешь! - сказала Фомка.
     - А в ротные командиры идти - понижение, и содержание гораздо меньше, -
сказала Яшка.
     Из  этого понял Ливенцев,  что  Гусликов каким-то  образом тоже  думает
отвертеться от похода и всяких случайностей боевой жизни,  но каким именно -
не мог представить.
     Хмуро глядели и вяло двигались ратники даже и не старых годов службы...
и,  однако,  среди  общего этого уныния,  охватившего дружину,  мелькали два
преувеличенно радостных лица.
     "Охотник за  черепами",  Демка  Лабунский,  снова  появился в  дружине,
бросив своего позолотчика-отца теперь уж  окончательно.  Но  он  появился не
один:  с ним пришел еще мальчуган его лет,  Васька Котов, круглоликий, вечно
улыбающийся, с сияющими, как звезды, серыми глазами.
     - Вот тебе на!  -  сказал Ливенцев,  увидя их  в  Дружине.  -  Был один
охотник за черепами, теперь уж два! Ты что, размножился почкованием, Демка?
     Демка кивнул ему головой, как хорошему знакомому, и отозвался:
     - Обманули меня тогда,  что  на  войну пароход идет,  а  он  и  вовсе в
Мариуполь. Теперь не обманете!
     - А этого грешника ты соблазнил бежать? - кивнул Ливенцев на Ваську.
     - Ого!  Я!..  Он  уж из пулемета стрелять знает!..  Он еще раньше моего
бежал!
     - Вот вы какие кровожадные! - и похлопал по спине Демку Ливенцев. - Все
равно, ребята, не возьмут вас, оставят.
     - Ну да,  оставят! Мы и на буферах доедем! - сказал теперь уже Васька и
до того нестерпимо засиял своими звездами, хоть зажмурься.
     Полковник Добычин  деятельно хлопотал обо  всем,  что  было  необходимо
дружине для похода, но однажды вместе с генералом Басниным приехал в дружину
новый командир,  полка уже,  не  дружины,  так как дружина переименовалась в
полк,  и  полк этот получил название по  одному из городов Екатеринославской
губернии и очень большой номер.
     Новый командир полка был еще далеко не  стар,  лет сорока трех-четырех,
но уже с Георгием,  заработанным там,  на этом страшном фронте.  У него было
бритое круглое лицо и бритая круглая голова ("На фронте,  господа, - говорил
он, улыбаясь, - чем меньше волос, тем лучше!"). Щеки его горели неистребимым
здоровьем. Был он коренаст и голосист. Фамилия его была Ковалевский.
     - Нижние чины  у  нас  будут ничего ребята:  все-таки много молодых,  -
говорил он,  когда Баснин после смотра уехал.  - Офицерский состав, конечно,
весьма хромает,  но  это ничего:  нам подсыплют боевых офицеров -  остаточки
разгромленных полков...  А  вы,  полковник,  может быть,  останетесь у  меня
заведующим хозяйством и помощником...
     Добычин слегка наклонил голову,  храня бесстрастный вид,  а Ковалевский
продолжал, обращаясь к Гусликову:
     - Что же касается вас, капитан, то вам придется уж взять роту.
     - То есть как роту?  У вас в полку?  - вдруг, неожиданно для Ливенцева,
весьма задорно вскинулся Гусликов.  -  Нет!  Я,  может быть,  и возьму роту,
только не у вас!
     - Как так? - даже опешил несколько Ковалевский.
     - Как?  Очень просто! - ответил Гусликов, и актерским жестом, несколько
изогнувшись в  талии,  он выхватил изо рта одну и  другую вставные челюсти и
широко раскрыл рот, совершенно беззубый.
     - Гм...  Беззубых мне,  конечно,  не надо,  - усмехнулся Ковалевский. -
Хотя...  со временем, - добавил он загадочно, - не спасет вас, может быть, и
беззубость ваша от фронта. Так что на всякий случай вы запаситесь чем-нибудь
еще.
     - Постараюсь! - ничуть не смутившись, ответил Гусликов.
     Так кончился зауряд-полк и  начался полк,  один из  многих сотен полков
русской многострадальной действующей армии.
     Прибывали офицеры,  которым уступили свои места и Пернатый,  и Эльш,  и
Гусликов, перешедший в 514-ю дружину, и даже Переведенов.
     Да,  присмотревшись к  раненному во время "беспорядков" штабс-капитану,
Ковалевский решил,  что  его  лучше  не  брать,  а  отправить  во  временный
госпиталь на испытание, и Переведенов жаловался на него Ливенцеву:
     - Вот!  Прислали чертушку!..  А  он себе подцепил шлюху с  улицы...  Вы
думаете, он полком командует? Это она нами всеми командует, шлюха!.. Ну, она
на меня и взъелась: и с ротой-то я не занимаюсь, и на охоту все хожу, пятое,
десятое... Я говорю: "Болен был... поэтому... Могу же я заболеть на день, на
два?"   А   он   бумагу:   "Не  годен  к   службе  по   болезни,   и   прошу
освидетельствовать".  Хорошо,  если  только отпуск дадут,  а  если совсем со
службы вон?..  Вот что проклятая баба сделала!  Тогда пускай мне пенсию дают
за семнадцать лет службы, да еще за этот год. А то куда я деваться буду?
     - Постойте,  о  какой такой бабе вы говорите?  -  не понял Ливенцев.  -
Что-то я не видел никакой.
     - А что вы видите?..  Есть у него такая.  Шлюха захлюстанная...  Знаете
что, Ливенцев! Как война кончится, возьмите меня к себе в управляющие.
     - Куда в управляющие?
     - Куда? В имение, а то куда же!
     - Да откуда вы взяли, что у меня есть имение?
     - А то нет?  Рассказывайте кому другому, а не мне! На охоту буду с вами
ходить, песни вам петь...
     Переведенов смотрел на него жалкими,  собачьими,  преданными глазами, и
Ливенцев отошел почти в испуге.
     27  апреля,  как раз в  тот день,  когда немцы заняли десантным отрядом
Либаву, пришел приказ об отправке их полка на фронт.
     Уверенно говорилось в  газетах о  скором выступлении Италии на  стороне
Антанты,  уверенно предсказывалась в  связи  с  этим  скорая гибель немецких
армий,  но почему-то более осязательно представлялось,  как там,  за завесой
Карпат,  поезд за поездом, безостановочно и гулко передвигаются серо-голубые
корпуса, и "батареи медным строем скачут и гремят..."{476}
     Очень  хотелось почему-то  Ливенцеву увидеться перед  отправкой с  Елей
Худолей, но оказалось, что она уже умчалась внезапно, в ночь накануне, туда,
на  свой  санитарный поезд.  Зато  Марья Тимофеевна даже  поплакала немного,
прощаясь.
     С  полком вместе на  те же самые транспорты,  которые увезли в  Одессу,
"как барашков",  пластунов и Мазанку, грузили и эскадрон, стоявший в отделе,
в  Балаклаве,  но  им  командовал теперь какой-то молодой штабс-ротмистр,  и
вместо Зубенко был другой корнет.
     - А  как же  этот...  пышноусый был там ротмистр,  помните?..  которому
Дарданеллы были очень нужны... Лихачев, кажется? - спросил Кароли Ливенцев.
     - Отсеялся, - не то презрительно, не то завистливо сказал Кароли. - Так
же и миллионщик-корнет Зубенко остался в Севастополе.
     - По какой же такой болезни остался?
     - Были бы миллионы, а болезни найдутся.
     Кароли провожала жена,  приехавшая из Мариуполя.  У нее был ошарашенный
вид, и она время от времени говорила:
     - Нет,  как же это?  Неужели вас дальше Одессы отправят?  Ведь на днях,
говорят, выступит Италия, и тогда будет мир... Ведь так? Так?
     У  нее были дряблые щеки,  бесцветные глаза и распухшие веки,  и нервно
сжимала она в руке платок.
     Ливенцев придумывал,  что бы сказать ей в утешение, но раздалась зычная
команда Ковалевского, который сам руководил погрузкой:
     - Десятая рота, подходи-и!
     Десятая рота была рота Ливенцева.

     1934 г.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Зауряд-полк.  Роман впервые напечатан в журнале "Знамя", ЭЭ 9, 10, 11 и
12 за 1934 год.  Отдельное издание:  С.Сергеев-Ценский.  Зауряд-полк. Роман.
Государственное издательство "Художественная литература",  Москва,  1935.  В
этом издании роман датирован автором:  "Крым, Алушта, июнь-июль 1934". Вошел
в собрание сочинений С.Н.Сергеева-Ценского изд. "Художественная литература",
том девятый, 1956. Датируется по этому изданию.

     Стр.  417.  В иное время трешницы не выпросишь...  - неточная цитата из
"Дневника писателя" Ф.М.Достоевского за  1876 г.  (глава вторая,  раздел II:
"Парадоксалист").
     Стр.  476.  ...батареи медным  строем скачут и  гремят...  -  цитата из
стихотворения М.Ю.Лермонтова "Спор".
     Эпизод  с  битьем  солдат,  о  котором рассказывает Ливенцев в  третьей
подглавке четвертой главы  "Зауряд-люди",  автор перенес из  первой редакции
своей  повести,  написанной в  1910  году,  "Пристав Дерябин".  В  "Приставе
Дерябине" рассказ об  этом  ведется от  автора;  главное действующее лицо  в
эпизоде - прапорщик Кашнев.
     Приводим этот отрывок по тексту издания "Мысль":

     "Было и  еще  что-то  приятное в  этот день,  и  когда шел  Кашнев,  он
выталкивал это все целиком из памяти,  выкатывал,  как большой шар.  Вот что
было.
     Ротный его,  капитан Абрамов, с утра занимался с солдатами. Война была,
но  знали,  что никуда не  пойдет полк,  переполненный запасными,  и  теперь
эшелон этого полка, - шесть рот, - нес в городе караульную службу.
     Утро  было туманное,  непролазно мокрое,  мягкое:  середина ноября,  но
никак не могла установиться южная зима.
     От  потных  окон  мутно  было  в  казарме,  и,  как  ядреная антоновка,
разложенная рядами, неясно желтели в шеренгах солдатские лица.
     Кашнев недавно был взят из запаса и всего только неделю,  как перевелся
в роту Абрамова, и это первый раз при нем с людьми занимался он сам.
     Командовал ружейные приемы и поправлял людей.
     Тишина,  -  и в тишине только его голос, точно взрывы ночных ракет. Это
был старый капитан,  невысокий,  сухой,  с узкой рыжей,  точно в крепком чаю
вымоченной бородою;  немного сутулился и на отлет держал правую руку.  Видно
было,  что лет пятнадцать уже командовал ротой,  - такой был у него тягучий,
брезгливый, наполовину зажатый где-то в горле, высокий голос.
     "Подлый голос",  - все время думал Кашнев и старался не слушать его, но
он  сверлил тяжелую тишину,  как  буравчик;  как-то  сквозь полусжатые зубы,
тесно,  лениво,  но уверенно все время ползла узкая подлая нота и  наполняла
казарму,  и  то,  что отзвучало,  -  не  пропадало как будто,  -  оставалось
все-таки где-то здесь же над головой и свивалось узлами.
     - Подыми штык!..  Выше  штык!..  Антабку в  выем  плеча...  Да  в  выем
плеча-a, т-ты, гужеед!
     Другой субалтерн, приземистый толстый Пинчук, тоже прапорщик и кандидат
на  судебные должности,  как  и  Кашнев,  стоял ближе к  левому флангу роты,
хмурый,  обросший,  в  шинели  с  каким-то  лиловым отливом:  глубоко мирный
человек в  военном наряде.  Вот он  поднял голову вдруг и  посмотрел на него
удивленно: это как раз против него ротный ударил солдата Земляного.
     Кашнев видел,  как бил Абрамов:  бил,  как говорил,  так же  брезгливо,
лениво,  подло,  костяшками сжатых пальцев сверху вниз по  зубам,  три  раза
сряду,  и  осталось в  памяти,  как часто-часто,  чуть откачнувшись,  моргал
глазами Земляной,  ожидая еще  одного,  такого же  презрительного удара.  Но
побрел дальше Абрамов,  примыкая налево,  четко и  твердо ставя левую ногу и
тут же, с сухим стуком закаблучий, приставляя правую.
     - В  поле приклад!..  Тебе говорю -  в поле приклад,  т-ты,  а-ассел!..
Доверни!.. Отверни!.. Разверни!..
     Сбоку  виден  был  Кашневу он  весь:  невысокий,  сухопаро-жилистый,  с
безнадежно  распяленным широким  кругом  лихо  набок  посаженной фуражки,  с
жесткими складками сюртука, вздутого на груди и лоснящегося на лопатках.
     Двигался приближаясь.  Плотный фельдфебель Осьмин,  молодой еще, но уже
тяжелый, тупо стоял в стороне - руки по швам.
     - Значков, штык в поле! - гнусаво процедил ротный.
     Вислоусый запасной Значков, поправляясь, отвалил штык назад.
     - Да в поле,  говорю,  -  в поле,  в поле!..  - скучно, привычно, опять
костяшками сжатых пальцев и  опять три раза по широкой нижней челюсти ударил
ротный Значкова,  и  когда бил,  Кашнев почему-то в первый раз заметил ясно,
что  у  Абрамова  нахлобученный  над  густыми  усами  тонкий  нос  и  борода
начинается сразу от скул, а то, как бил он, - вобрал в себя неясно, неполно.
     Еще два сухо стукнувших шага и еще солдат Калиберда,  круглощекий белый
поляк.  Его ударил Абрамов как-то вскользь,  и даже не правой рукою, а левой
небрежно,  по  пухлой щеке,  но  против старого,  за  сорок  лет,  запасного
Лыкошина,  уже с проседью в свалявшейся бороде,  он остановился. Давно забыл
Лыкошин всякие правила строя, и стоял просто, по-полевому, и винтовку держал
цепко,  но неуклюже,  как держал бы вилы у стога на сенокосе.  И оглядев его
всего с головы до ног,  Абрамов ничего не сказал.  Он поднял брови,  хекнул,
как дровосек,  и,  сжав в  локте правую руку и  наклонившись грудью,  сделал
выпад  в  лицо  Лыкошина,  как  в  пустоту.  Подался назад Лыкошин.  Смотрел
испуганно. Из разбитого рта его животно просочилась наружу кровавая слюна.
     Повернулся и пошел из казармы к двери Пинчук.  Потом видно было в окно,
как он  медленно шел по  двору,  опустив голову и  заложив за спину руки.  И
Абрамов это заметил.
     - Крамаренко!  Передай  прапорщику Пинчуку,  что  я  -  э-э  прошу  его
заниматься,  а по двору нечего гулять...  Прапорщик Кашнев,  -  повернулся к
нему, - просмотрите вторую шеренгу!
     И   вот   только  теперь,   когда  Абрамов  тем   же   подлым  голосом,
металлическим,  пронзительным и  тягучим,  назвал его по фамилии,  -  Кашнев
почувствовал,  что  ненавидит капитана.  Сразу  все  стало  колюче  ярко:  и
разбитая,  слюняво-красная губа Лыкошина,  и  чьи-то  еще мигающие глаза,  и
зеленоватые глаза Абрамова, под висячими бровями, и рука его, поросшая рыжим
волосом.
     - Кап-питан!  -  запнувшись,  крикнул вдруг  Кашнев.  -  Я  вас  прошу,
капитан, людей не бить!
     - Что-о-о?  -  тихо,  изумленно,  казалось больше широкими глазами, чем
голосом,  сказал Абрамов,  и  сразу изменилось его  лицо,  -  стало дряблым,
позеленело.
     - Не бить! - очень звонко, как-то мальчишески звонко повторил Кашнев, и
тут же  почувствовал ясно,  что побледнел,  но  не заметил,  что правую руку
положил зачем-то  на  эфес шашки.  Об  этом после сказал ему вошедший в  эту
минуту Пинчук.  Но Кашнев не заметил и Пинчука.  Стало тихо после того,  как
крикнул он последнее:  "не бить!", и что-то долго после этого в казарме было
четко,   почему-то  светло  и  напряженно  тихо.  И  капитан  Абрамов  стоял
по-строевому и  широкими глазами  с  одним  и  тем  же  выражением изумления
смотрел на  него в  упор.  Почему-то  от этого взгляда Кашнев не мог отвести
глаз.
     И вот в тишине гулкие, размеренные, крепко спаянные слова:
     - Этот  тычок вы  называете бить  солдата?  -  Абрамов качнул головой в
сторону Лыкошина, не отводя взгляда.
     - Да,  эт