о:
     - Вас... как зовут?
     - Дмитрий Иванович, - с привычной готовностью ответил Кашнев.
     - Митя?  - неистово удивился Дерябин. - У меня ж брат был Митя, от тифа
умер...  Какой малый чудесный был!  Митя!  Выпьем на "ты"!  - вдруг поднялся
Дерябин.  -  А?  -  И почти безволосые, еле внятные брови нахмурил, наклонил
голову, вобрал подбородок и исподлобья глядел на Кашнева ожидая.
     - Как будто на "ты" нам пить... - запнулся Кашнев, улыбнулся конфузливо
и покраснел, и, покрасневши, сам на себя обиделся вдруг; подумал: "Не все ли
равно?  -  ведь никогда его больше не увижу..." И неожиданно для себя поднял
рюмку и сказал:
     - Что же, выпьем.
     И потом сразу стало тесно,  трудно, жарко: это могуче обнимал, тискал и
целовал его в губы и щеки Дерябин.  И,  глядя на него влюбленными радостными
глазами, тяжело, точно страдающий одышкой, говорил Дерябин:
     - Митя,  а?  Митя!..  Ведь ты  себе представить не можешь,  какие все в
общем мерзавцы,  скоты!..  У тебя в казарме, там что? Ти-ши-на! "Никак нет",
"ряды вздвой",  "равнение направо"...  А  я  здесь как черт в  вареной смоле
киплю!  Свежего человека нет,  -  все подлецы!  Факт, я вам говорю!.. Насчет
новобранцев, - это я сочинил, что мне солдаты нужны, черт их дери... Ты уж -
прошу простить,  сочинил.  Мне офицер был нужен.  Со взводом, думаю, кого же
пошлют?  Субалтерна,  молодого какого-нибудь,  честного...  Ты ведь честный,
Митя,  а?  Даже спрашивать нечего, честный еще, по глазам вижу, - честный...
Митя,  а?  Ну,  выпьем!  Нне так! Т-ты, гимназист! Крест-накрест. Руку давай
сюда,  вот!  Гоп!  -  и Дерябин лихо поддал,  как на каменку,  свою рюмку, и
поперхнулся водкою Кашнев.
     Сказал пристав, усевшись:
     - Это напрасно у меня такая фамилия -  Дерябин; мне бы нужно Бессоновым
быть:  я  вот третью ночь сегодня спать не буду.  Вчера ночью с новобранцами
возился, а третьего дня меня чуть было студент один не убил.
     - Как?! - спросил Кашнев.
     - Как! Как убивают? - Вооруженное сопротивление. Арестовать нужно было,
я  к  нему в два часа ночи с нарядом,  а у него дверь на замок,  -  и пальба
пачками. Сражение. Городовому одному ухо прострелил: так кусок и выхватил, -
вот, с ноготь кусок... Как рвану я эту дверь, да в комнату! Раз он в меня, -
вот так пуля!  Рраз,  -  вот это место мимо пуля...  н-ну,  руки ж  дрожали,
дрянь! Кинулся я - и его с ног сшиб и револьвер отнял, - честь честью!.. Вот
револьвер - маузер.
     И,  говоря это,  он подошел к  стене и снял длинный,  солидно сделанный
новенький револьвер.
     - Вот! Из него как из солдатской винтовки пали: никакого промаху и быть
не может!..  Как он в меня не попал? Нет, ты скажи, черт его дери! Что я для
него, муха?
     И, держа маузер на прицел, он спросил:
     - У тебя какой системы? Наган?
     - У меня?.. Да у меня никакого нет, - почему-то неловко стало Кашневу.
     - Газета на шнуре?..  Хочешь,  подарю!..  Вот - наган. Система - наган,
работа -  Тула,  бери.  Бьет здоровенно,  не смотри,  что Тула...  А  маузер
нельзя, к делу пришью... бери.
     - Ну вот... Точно я купить не могу, - отвел Кашнев его руку с наганом.
     - Отказался?  Что?  - удивился Дерябин. Он стоял с револьверами в обеих
руках и обиженно смотрел на Кашнева воспаленными от бессонных ночей глазами.
- Почему отказался?
     - Зачем же такие подарки делать?  -  мягко говорил Кашнев.  -  И  ты...
(неловко вышло у него это первое "ты") ты меня ведь в первый раз видишь...
     - Так что? Не пойму!
     - И, наконец, что это за револьвер такой, бог его знает!
     - Та-ак! - горестно протянул пристав. - Так и запишем...
     Но вдруг, закусив губы и дернув широкими ноздрями, он крикнул:
     - Культяпый!..  Я  тебе его сам в кобур положу!  -  погрозил он Кашневу
наганом;  и  когда  появился Культяпый,  он  закричал ему,  вращая  красными
белками: - Найди там кобур их благородия и привяжи это к шнуру, - понял?
     Культяпый бережно взял  револьвер и  выскользнул с  ним  проворно,  как
мышь.
     - Митя!  -  крикнул Дерябин,  восторженно глядя  на  Кашнева.  -  Митя!
Братишка мой был Митя,  -  от тифа помер...  дай, боже, царства небесного...
Друг! - он положил тяжелые руки ему на плечи. - Ради дружбы, ради знакомства
нашего - сними ты это! - и он гадливо показал глазами на значок и передернул
губами справа налево.
     - Ну вот! Зачем это? - улыбнулся Кашнев.
     - Не могу я этого видеть,  - сними! Вынести этого не могу!.. И точно не
офицер даже, а какой-то переодетый немец, черт его дери!.. Спрячь, Митя!
     У огромного Дерябина стали вдруг умоляющие,  немного капризные, детские
глаза.
     - Ведь тебе это  ровно ничего не  стоит,  а  мне...  а  меня это...  по
рукам-ногам вяжет, бесит! - страдальчески выкрикнул Дерябин и отвернулся.
     Кашнев представил,  как  позапрошлой ночью  в  двух  шагах  в  Дерябина
стрелял студент,  и понял что-то; пожал плечами и медленно отстегнул значок,
повертел его в руках и положил в боковой карман.
     - Друг!  Митя!  -  заорал Дерябин.  - У тебя ж сердце!.. Господи, - это
ведь с первого взгляда видно!.. С одного взгляда!.. Со взгляда!..
     И опять Кашневу стало тесно, трудно и жарко, и еще было ощущение такое,
как будто кого-то он предал; но тут же прошло это. Было немного пьяно, перед
глазами мутно. Скрипел и трещал спицами какаду.


        "IV"

     - Я  -  дворянин,  милый  мой!  И  горжусь своим дворянством,  и  своим
офицерским чином,  и своей службой в полиции! - клубился голос пристава, как
дым кадильный.
     Дерябин пил много и много ел,  и теперь лицо его как-то начало отвисать
книзу;  и  двойной подбородок,  и  толстая нижняя губа,  и  верхние веки,  и
короткие косички волос,  прилипшие к  потному лбу,  -  все как-то спустилось
вниз.
     - Я ведь тоже в гимназии был,  а в университет не пошел... почему? - не
хотел;  пошел по военной службе.  Что?  Плохо я  сделал?  Не то?..  А я себя
ломать не хотел,  милый мо-ой!  Любил скачки,  охоту,  песни, танцы, черт их
дери,  -  женщин!  Люблю женщин! Не одну какую-нибудь, а всех вообще... вот!
Против натуры не хотел идти... В пограничной страже служил против Галиции на
австрийской границе...  А-ах,  служба  ж  была  занятная!..  Контрабандисты!
Шельмы  народ!  Двутавровые волки!  Ухачи!..  Из-за  одного меня  со  службы
турнули...  Кутили мы там на фольварке у одного панка,  польский мед пили, а
тут  взводный,  дурак,  мне:  "Контрабандиста задержали,  ваш-бродь,  -  что
прикажете из им делать?.."  Нет,  ты вот рассуди,  -  не дурак?  Что "из им"
можно делать?  Ну,  отложи его куда-нибудь до утра,  а  то ночь,  и мед этот
чертов,  и я пьян...  "Повесить!" -  говорю.  "Слушаю",  - и ушел. Так минут
через двадцать приходит,  -  а  у нас пьянство своим чередом,  -  в притолку
уперся:  "Так точно,  говорит,  повесили..." Что?  Кого повесили?..  Мы уж и
думать забыли!..  Как смели?.. Идем смотреть с фонарем. Висит действительно,
факт!  Какой-то,  лет двадцати,  глаза навыкат,  зубы ощерены... Конец. Тты,
черт!  Преступление.  Превышение власти.  А  уж утром тут из местечка родные
этого прискакали...  Что?  Суда ждать?..  Я  взял сам по  начальству на себя
донес.   Сколько-то  там  дней,   -  от  командующего  войсками  телеграмма:
"Контрабандиста предать погребению,  офицера увольнению, эпизод забвению". Я
и подал в отставку.
     - Этот анекдот я, кажется, слышал, - сказал Кашнев.
     - Со мной случилось,  а  не анекдот!  Факт,  я вам говорю,  -  нахмурил
безволосые брови пристав.  -  Но-о демократов,  -  этих я ненавижу!..  Своей
службы в полиции не стыжусь,  нет!  А демократа,  -  я его знаю! Вполне-с!..
Он...  корноухий (Дерябин хитро завернул пальцем правое ухо),  у него что ни
зуб,   то  щербина,   оба  глаза  косят...  хрромой!..  ррвотой  через  день
страдает...  регулярно,  черт его дери!  Он когда из маузера в упор в стенку
стреляет,  и то норовит не попасть... факт! Нет, ты если с носовым платочком
идешь, так платочек этот чтоб чистенький, беленький, чтоб кружевами обшит, -
ты!  Ты его духами спрысни,  чтоб пахло!.. Ты, если слабость, так без наряда
ты, черт тебя дери, на улицу и носу не суй, если ты слабость, а то живо тебе
хвост грязными сапожищами отомнут. Ты не вопи на перекрестке, - ты! Ты, черт
тебя дери, человеком будь!
     - Что ты?  Что ты?  Дикарь ты! Не то! - махнул рукою Кашнев и улыбнулся
длинно. Он никогда не пил много водки и теперь размяк, одряхлел, и появилось
в нем что-то женское.
     - Не то? - крикнул Дерябин. - Плохо я говорю? Окончательно не то или не
окончательно?  А?..  Милый мо-ой! Ты себе представить не можешь, какая все в
общем слякоть,  дрянь!  Ни тоски, ни радости, - так, дрянь одна!.. Ты вот...
этого студента я...  ты  меня извини...  примял немного...  и  не то чтобы я
это... в пылу битвы, а так, - уж очень мерзко стало: из такого револьвера не
попасть в двух шагах...  Что я?  Копейка? - черт его дери! Суется в волки, а
хвост поросячий!..  В  меня один цыган-конокрад стрелял на  скаку -  кокарду
сшиб!  Волосок бы еще,  -  и мое вам почтение,  -  свистульку в череп!..  На
скаку!  Двух урядников калеками сделал,  пока самого убили...  факт! Прошлым
летом было... Митя, ты не юрист? - перебил вдруг себя Дерябин.
     - Юрист, - ответил Кашнев, все больше хмелея.
     - Правда? Юриста, брат, сразу видно: у него вид легкомысленный!.. Это я
шутя,  прошу простить и  к сердцу не принимать.  А в хиромантию ты веришь?..
Мне,  брат,  одна  немка  мои  линии  читала  (Дерябин  вытянул  над  столом
здоровенную  ладонь)...   где  она  тут  какую-то  линию  жизни  нашла?..  С
перерывами,  говорит,  -  но-о...  длины страшной.  Однако отправить, иде же
несть болезнь,  всегда могут,  со всякой линией...  А  перерывы,  -  это вот
именно -  огнестрельные раны...  факт...  Митя, а ты женщинами увлекался? Не
так,  чтобы прохладно,  для развлечения, а чтобы труба, утоп? Нет? По глазам
вижу, что нет. Смотри, ладанка.
     И,  быстро расстегнув тужурку,  снял  с  себя Дерябин золотой медальон,
щелкнул и открыл портрет какой-то молодой женщины.
     - Командира нашего корпусного,  - отдельного корпуса пограничной стражи
безграничной кражи...  Нашего,  -  а  это десять лет назад дело было...  Бал
был... Я ее с бала увез! Понял, что это значит?.. За это и со службы долой.
     - Давеча ты сказал,  кажется...  -  начал было Кашнев, но не докончил и
улыбнулся.  С  медальона смотрело конфеточное лицо в  кудряшках,  и он точно
подумал о ней вслух: - Должно быть, располнела теперь, за десять лет, а лицо
стало  в  желтых  пятнах...  Кудряшки мелкие,  жесткие,  зубы  позеленели...
почему-то иногда зеленеют спереди...
     - Митька!  -  крикнул пристав.  Стал  перед ним  и  смотрел на  него  с
каким-то ужасом и шипел сдавленно,  наклоняясь:  - Возьми назад!.. Сейчас же
назад!..  Сейчас же возьми назад!..  - Даже побледнел Дерябин, и жила на лбу
надулась.
     И сконфуженный, отрезвевший Кашнев пробормотал растерянно:
     - Я пошутил. Сознаюсь - неловко. Прости.
     А Дерябин,  пряча медальон и застегивая пуговицы тужурки, все глядел на
него недоумевающим,  почти испуганным и  жестким взглядом больших близоруких
белесых глаз, и так неловко стало Кашневу, что он поднялся даже, стал близко
к Дерябину, протянул ему руку и сказал запинаясь:
     - Вижу,  что обидел, очень обидел... Извини, голубчик! - и пожал крепко
прочную руку Дерябина, поданную медленно, сдержанно и молчаливо.
     А  в  это  время  в  напряженной неловкой тишине комнаты вдруг  резко и
картаво неприлично выругался попугай.


        "V"

     - Митя,  а ты против рожна прал?  -  спросил пристав, когда успокоился,
выпил хинной водки и закусил заливным из судака.  -  Не понял, о чем говорю,
или понял? - добавил он, заметив, что глаза у Кашнева далекие.
     Но Кашнев понял.
     - Случалось иногда, прал, - ответил он улыбнувшись.
     - Но...  не очень? До большого у тебя, видно, не доходило, нет?.. Иначе
мы  не  имели бы удовольствия сидеть за одним столом...  так?  -  прищурился
пристав.
     - До большого? Да нет.
     - Не  рисковал шкурой  так,  чтобы  за  други  живот!  Хвалю.  Незачем.
Прокурором со временем будешь...  Россия -  полицейское государство, если ты
хочешь знать...  А пристав - это позвоночный столб, - факт! Его только вынь,
попробуй,  - сразу кисель!.. Милый мо-ой! Что тебя красавчиком мать родила -
в этом заслуги особой нет!  Ты вот из урода процвети, тогда я к тебе приду и
свечку тебе поставлю...  А  то  полиция.  Полиция работает,  ночей не  спит,
только от  полиции и  порядок.  Ты  его  в  красный угол на  почетное место,
полицейского,  а у нас он в том углу,  где ночные горшки ставят...  Ты вот у
меня в гостях почему?  Потому что ты не в гостях,  а в наряде...  а без этой
оказии погнушаешься и не зайдешь - факт!
     - Отчего не зайду?  - спросил Кашнев потому только, что Дерябин смотрел
на него в упор и ждал именно этого.
     - А  ты  собственно зачем же  зайдешь?  -  Дерябин не улыбнулся,  когда
добавил: - Если бумажник украдут, пожалуй, зайдешь... заявить.
     - Нет, отчего же, именно в гости и зайду, - серьезно ответил Кашнев.
     - Зачем же?  Говорить тебе со мною... о чем? А угощение это не мое, мне
ничего не стоит,  -  даром дано.  Сказал - пришлите кулек, - прислали кулек.
Сто зубов против них имею,  и они это отлично знают! А вот почему они так не
делают, чтобы я к ним ни одного зуба? Невыгодно. Подлец на подлеце! Мошенник
на мошеннике...  Не полиция - подлец, народ - подлец! Факт!.. Мне сослуживец
мой,  мой помощник,  старше меня и чином и годами, старик, и души большой, -
из исправников сместили за слабость...  иногда говорит мне: "Ваня! От тебя в
десяти шагах стоять,  - и то жарко: до того ты горяч". А я потому для него и
горяч,  что сам он  -  зубами ляскает.  Так человека запугали,  что теперь с
перепугу только и делает, что водку цедит. Держу, черт его дери, а пользы от
него,  -  почеши затылок! Заберется с ногами куда-нибудь в поганый трактир и
сидит,  как пуля в  дубу...  Прямо как влюбленная баба стал:  что ни  начнет
делать,  двадцать раз прибежит спросить,  так он сделал или не так сделал...
Пошлешь его в ярок на пчельник,  да сам сделаешь...  И ведь случаев всяких -
их тьма темная,  а  нужно всегда что?  Нужно сразу и  точно знать,  что тебе
сделать,  сразу и точно...  и всегда.  И колебаний никаких,  ни боже мой,  -
потому что власть!.. Понял? Что? Плохо я говорю? Не то?
     - Хорошо говоришь, - сказал Кашнев.
     - То-то... Как же он смел мне сказать: палач?
     И, говоря это, Дерябин вскочил вдруг и закричал, поводя налитыми кровью
глазами (глаза были влажные, и показалось Кашневу, точно красные слезы в них
стояли).
     - Да  он знает,  что такое палач!  Ах,  корноухий!  Самое подлое слово,
какое в  человеческом языке есть,  -  каналья он!..  Ведь я  по нем,  по его
дверям залп мог бы дать,  а я на рожон полез, сам полез, чтобы он жив был, -
стало быть,  я не палач!.. Я!.. Я когда становым был, - мужицкие самовары за
недоимки продавал,  - да, продавал - овец, коров, самовары... Я с мошенников
взятки беру -  да, беру взятки - с воров, с мошенников!.. Да ведь всех воров
и  мошенников судить,  -  их у нас не пересудишь:  вор на воре,  мошенник на
мошеннике...  Все -  воры!  Всякий - вор! Честным у нас еще никто не умер, -
чуда такого не было.  Факт!.. Ты - честный? Ты пока еще так себе, молочко...
Еще не жил;  поживи-ка,  -  украдешь. За час до смерти, если случая не было,
последнюю портянку у  денщика украдешь,  -  так и  знай!  Так с  портянкой в
головах и помрешь, - факт, я вам говорю!
     Засмеялся Кашнев.  Смотрел  на  ярого  пристава  с  дрожащими губами  и
раздувшимся носом и не мог удержаться, смеялся по-детски.
     - Ты... что? - тихо спросил Дерябин.
     Но  Кашнев смеялся,  как смеются школьники,  когда им  запретил уже это
учитель: отвернулся как-то набок и фыркнул.
     - Нет, ты что? Ты пьян? - сказал недоуменно Дерябин.
     И опять,  как в первый раз, когда увидел пристава, Кашнев ощутил как-то
остро  всего  себя,  свое  молодое,  тонкое  двадцатитрехлетнее тело,  свои,
пожалуй, бледные теперь овальные щеки, чистые, красивые глаза, немного узкий
лоб,  мягкие темные волосы. А смеялся он как-то так, даже и объяснить не мог
бы почему. Просто, казался смешным пристав, и даже не совсем ясен был он: то
расширялся весь - и нос и губы, то вытягивался и слоился.
     - Нет, откуда же пьян? - нетвердо спросил он Дерябина.
     - Ты больше не пей, - сказал Дерябин и отодвинул от него рюмки.
     Кашнев огляделся кругом,  увидел опять  стену,  всю  увешанную оружием;
неугомонного белого попугая,  который все качался и грыз спицы клетки; пасти
окон, закрытых ставнями снаружи; фикус с обвисшими листьями.
     - Нет,  я не пьян,  - сказал он громко, - мне только смешно показалось,
как это я портянку солдатскую украду!..
     И  вдруг он вспомнил,  что с ним случилось сегодня утром,  и показалось
ему,  что вот сейчас он должен сказать это Дерябину,  сказать, что не только
не украл ничего солдатского, а даже...
     - Ваня!   -  сказал  он  ласково,  чуть  восторженно,  и  лицо  у  него
загорелось.  -  Вот  ты  сейчас до  солдатской портянки дошел,  а  ты  и  не
знаешь...
     Он положил руку на плечо Дерябина,  удобно широкое,  как конское седло,
посмотрел в  его все еще подозрительные белесые глаза и,  вспоминая то,  что
случилось, почувствовал неловкость.
     - Ты,  должно быть,  страшно силен, а? - неожиданно для себя застенчиво
спросил он.
     Дерябин кашлянул глухо,  как-то одним ртом,  покосился на него и сказал
хрипло:
     - Так себе... Пять пудов выжимаю.
     - Здорово! - качнул головою Кашнев.
     - Да.  Вот,  -  буркнул Дерябин. - А тебе стыдно! В твои годы я понятия
никакого об усталости не имел...  Факт!  Тебе на войну если,  - не бойся, ни
одна пуля не заденет. Японская пуля тонка, а ты еще тоньше... В России жить,
дяденька,  - ка-кой закал нужен! Ты... ты это помни! Выдержку нужно иметь!..
В  Англии полиции -  уважение и  почет,  а  у  нас -  "пала-чи!"  Пять пудов
выжимаю,  а  кто это видит?..  Вот видишь знак?  -  Дерябин проворно спустил
рукав тужурки и показал белый длинный широкий шрам.  -  Мерзавец, вор один -
ножом сапожным;  кровищи сколько вышло;  зажило,  как на собаке... Друг! Да,
чтобы быть русским человеком,  колоссальное здоровье для этого надо иметь...
Факт, я вам говорю!


        "VI"

     В двенадцать часов пристав поднялся и сказал:
     - Погуляем... Я им вчера поднес дулю с перцем, этим новобранцам драным,
теперь они уж вряд ли... Но все-таки... Культяпый!
     И,  должно быть,  уже дремавший где-то  Культяпый прибежал,  маленький,
седенький, жмурый, и привычно помогал Дерябину одеваться.
     Хорошая была ночь:  безветренная,  месячная,  теплая. Приятно было, что
дома тихие и  небольшие и  что от дома к дому идут невысокие заборы,  теперь
какие-то резиново-упругие на вид. А кое-где попадались старые белые хаты под
камышом,  и  хороши были  на  палевых стенах синевато-черные резкие тени  от
нависших крыш.
     Все шли медленно:  и Дерябин с Кашневым и солдаты сзади. Под ногами был
сырой песок, и" от нестройного шага многих ног земля чуть-чуть бунела. Пахло
палыми  листьями акаций,  а  деревья,  голые,  стояли сквозными рядами вдоль
улицы, и тени от них были чернее, чем они сами.
     Дерябин говорил вполголоса:
     - Я  им вчера показал,  будут помнить!..  Сразу теперь не тот коленкор.
Вчера мы их, как в капканы, мерзавцев, ловили... Ты, Митя, охоту любишь?
     - Охотился когда-то...  мало:  местность была такая,  что, кроме сорок,
ничего.
     - Вот я  поохотился на своем веку,  -  гос-споди,  спаси благочестивые!
Люблю это дело.  И вот на крупную рыбу тоже.  Я ведь с Оки,  сомятник! У нас
сомы такие -  гусей глотают.  У меня,  когда я еще мальчишкой, патрон был по
рыбной  ловле,   Завьялов,   чиновничек...   пьянюга,  старикашка  Черномор,
сухо