ниги у своих бывших товарищей по гимназии,  добавляя к этому вышитые
подушки,  полотенца,  кисеты,  собранные сестрами в  домах бывших подруг,  и
всему этому составляя списки и назначая цены.
     Старший из  них,  Саша,  был  так же  высок,  как Коля и  Вася;  Геня -
Геннадий -  не  выше Нади.  И  характера они были разного:  Саша -  движений
стремительных и, при его росте, несколько опасных для окружающих его людей и
хрупких  предметов,   но  при  явной  опасности  для  него  самого  -  очень
хладнокровный,  спокойный;  Геня  же  -  движений до  того размеренных,  что
всякому с  первого взгляда мог бы  показаться ленивым,  однако не страдавший
этим грехом; но в то же время, выбитый чем-нибудь из обычной колеи, способен
он был теряться до того, что Саша шутил над ним:
     - Не-ет,  ты,  братец мой,  не годишься для подпольной работы: в случае
чего - все дело провалишь!
     Ни в какой партии,  впрочем,  они пока не числились, ни тот, ни другой,
считая,  что  это  не  поздно  будет  сделать  и  позже.  Один  из  них  был
естественник, другой, Геня, - юрист; оба учились в Москве, жили там на одной
квартире и  были  между собой так  дружны,  как  все-таки  не  слишком часто
встречается у братьев; притом же каждый из них с уважением относился к тому,
что штудировал другой, а это встречается еще реже.
     Чтобы не обеспокоить деда многолюдством в его доме,  лотерею они решили
провести или  в  доме одного из  своих товарищей,  или на  лоне природы,  за
городом,  или в Воронцовском саду.  Когда-то,  в двадцатых и тридцатых годах
прошлого века,  генерал-губернатором всего юга России был Воронцов:  в честь
его и назван был этот сад.
     В доме Невредимова не было никаких картин:  он и сам сознавался,  что к
живописи его никогда особенно не  тянуло.  Он  даже склонен был причислять к
живописи и мастерство,  какое выказывал Петя по части географических карт, и
задумался над тем,  откуда у него могла взяться такая способность. И едва ли
не в  первый раз заговорили о  живописи в  столовой деда именно в этот день,
когда  Надя  никак  не   могла  скрыть  своей  радости  даже  от  старика  -
проговорилась.
     Оказалось,  что если Сыромолотов от кого-то и что-то слышал о нем, то и
он от кого-то и что-то слышал о Сыромолотове.
     - Чудак,  мне говорили,  какой-то...  Нелюдим и много о себе думает,  -
подрагивая головой, сказал он.
     - Отчего же  ему и  не думать много,  если он -  известный художник?  -
горячо вступилась за "чудака" и "нелюдима" Надя.
     - Ну да,  ну да,  известный,  конечно,  все может быть... А что такое в
сущности известность?  - И поднял белые клочья бровей на морщинистый высокий
лоб свой дед. - И какой-нибудь вор или убийца тоже может быть всем известен.
Васька Чуркин,  например,  был,  и кто же его не знал? Даже роман какой-то о
нем написали.  И печатался этот роман, я помню, в одной московской газете, и
все  никак не  мог  его сочинитель окончить,  пока наконец-то  начальство не
приказало ему:  Чуркина поймать и  в острог посадить,  а то скандал какой-то
получился, что полиция его никак пресечь не может.
     - Очень талантливый художник он, хотела я сказать, - поправилась Надя.
     Но дед не смутился и этим.
     - И "талантливый" тоже -  что это значит?  -  сказал он. - На один вкус
талантливый,  на другой -  нет. А если на все вкусы угодил, то это... это...
должен я сказать тебе...
     Петр  Афанасьевич не  договорил,  не  счел нужным договаривать,  только
лукаво посмотрел на Надю и помахал возле своего носа указательным пальцем.
     При этом была и Дарья Семеновна.  Как мать,  справилась она заботливо у
дочери,  сколько лет этому нелюдимому художнику,  и когда услышала,  что лет
шестьдесят,  то  ко  всему  остальному,  что  о  нем  говорилось,  отнеслась
совершенно равнодушно.
     Геня же обратился к сестре с таким советом:
     - Проси у Сыромолотова этюд не маленький,  а побольше. Говорю тебе, как
юрист,  обязанный знать,  что  такое  публика.  Какой  бы  шедевр публике ни
преподнесть,  но  ежели он  миниатюрен,  публика не  оценит его.  Она не  на
вершки,  а на четверти меряет, так что чем больше квадратных четвертей будет
в этюде, тем большим он будет пользоваться успехом.
     А Саша добавил:
     - Рекомендую тебе обратить внимание на то,  чтобы была на этюде подпись
"А.Сыромолотов",  это должно быть внизу,  в правом углу...  или в левом, что
безразлично...  А то вдруг он даст без подписи, и поди доказывай, что это не
осел хвостом намазал! И какая тогда будет цена этюду?..


        "VI"

     После того,  как пришел от Кунов к себе домой Сыромолотов,  он долго не
мог ни  за  что приняться и  повторял время от времени то про себя,  то даже
вслух:  "Какой неудачный сеанс!.."  В чем была тут соль,  почему сеанс вышел
настолько неудачным,  что выбил его из  колеи,  он не пытался даже объяснять
себе,  а только чувствовал это каждой порой тела, каждой клеткой мозга. Если
он и  не взял ящика с  красками,  -  дома у него было все это,  -  то все же
предупредил свою "натуру",  что следующий день пропустит,  однако теперь,  у
себя,  приходил к решению пропустить и еще день. Он вообще теперь уже укорял
себя за то,  что принял заказ на портрет, когда надобности в этом никакой не
было.
     Только к вечеру он несколько успокоился, припомнив, что все вообще Куны
и  их первые гости -  чета Тольбергов -  были сами по себе все-таки терпимы,
что  только  гороподобная фрау  Люстих со  своей  новостью постаралась сразу
смести,  как паутину,  ту сложную сеть впечатлений, которую плел он по своей
исконной привычке художника.
     Но она сделала гораздо больше,  чем только это: вместе с паутиной она и
самого  паука,  то  есть  его,  художника Сыромолотова,  трудом  всей  жизни
создавшего себе полную независимость,  как  будто тоже вздумала вымести вон,
подняв на щит тело какого-то эрцгерцога, кем-то убитого в каком-то Сараеве.
     Для него несомненным было,  конечно, что случилось нечто значительное в
жизни Австрии, может быть даже и в жизни России, как рикошетный оттуда удар,
но  он-то  сам всем своим сильным существом восставал против него:  для него
это  было  просто  вмешательством в  его  личную  жизнь,  которая  шла  пока
уверенным и ровным путем прямо к цели, которую он же себе и поставил.
     На  стене в  его мастерской висела на  подрамнике большая картина,  над
которой работал он,  забывая обо всем в  мире (и  помня в  то  же время весь
мир),  с  начала этого года.  Он  хотел всего себя вложить в  эту  картину и
вложил действительно много.
     Она  не  была  еще  закончена  настолько,  насколько он  сам  хотел  ее
закончить,  но  главное,  так  ему  казалось,  было уже сделано в  ней:  она
говорила.
     Выдвинувшись вперед  из  открытого настежь  окна  на  втором  этаже,  -
точнее,  в мезонине,  -  небольшого деревянного дома,  голыми до плеч руками
опираясь на карниз,  молодая девушка,  с  распущенными русыми волосами,  как
пораженная первозданной красотою майского утра,  широко  глядела в  то,  что
перед нею возникло, будто в сказке.
     Не "на то",  а "в то":  внутрь того, что видела, в глубочайшую какую-то
суть,  точно никогда ничего такого,  ничего равного этому по  красоте она не
видела и  никогда до этой минуты не думала увидеть.  А перед глазами девушки
был обыкновенный запущенный русский сад,  за которым,  видная сквозь широкую
заросшую  травой  аллею,  расстилалась русская  даль,  озаренная только  что
поднявшимся солнцем.
     Этот неровный,  колеблющийся, слегка алый свет, разлитый по молодой еще
листве сада,  по извилистой тропинке, убегающей к речке за садом, по дальним
затуманенным ракитам, и воздух, еще не обогретый, еще сыроватый, и радость в
широких глазах девушки,  -  вот какие задачи ставил себе Сыромолотов,  и ему
казалось,  что он решил их,  что чуткий зритель будет непременно искать тут,
на  ветках дерева,  на переднем плане,  голосистого зяблика,  который должен
утром в мае оглашать подобный сад своими раскатами.
     В то же время зритель должен был представить себя на той же высоте,  на
которой была девушка,  данная в естественный рост,  - только тогда он мог бы
проникнуться настроением картины во всей полноте,  а для самого Сыромолотова
эта условность была новой.
     Особенностью его,  как художника,  было то, что он никогда не повторял,
не  перепевал себя,  и  во  всей огромной галерее его картин не  было другой
подобной.  Он  никому  еще  не  показывал этого  полотна и  не  знал,  какое
впечатление  может  оно  произвести,   но   сам  для  себя  он  привык  быть
нелицеприятно строгим судьею,  и,  как бы придирчиво он ни относился к  этой
своей работе, ему казалось, что она удалась.
     Он начал ее по своим старым этюдам, сделанным не здесь, а в центральной
России,  но  много раз этой весною поднимался с  постели до  восхода солнца,
чтобы  подметить и  занести на  холст то,  чего  недоставало,  что  не  было
досмотрено им раньше.
     И  вот  теперь именно то,  что он  услышал у  Кунов,  вытесняло,  почти
вытеснило совсем его любование своей работой: картина оставалась прежней, но
почему-то не было того подъема в нем самом,  какой она возбуждала раньше. Он
прошелся по ней невнимательными глазами и отвернулся к окну, за которым была
улица...  такая же,  как в Сараеве,  - удобное место, чтобы убить наследника
какого-нибудь императорского престола и  заставить потом этим надолго забыть
о всяких вообще картинах.
     Спать в этот день он лег рано,  совсем не зажигая лампы,  а встал,  как
всегда,  с рассветом.  После чая хотел было пойти на этюды, но вспомнил, что
обещал курсистке Невредимовой быть в десять дома,  и остался. Перебирал, что
бы  такое ей  дать,  и  остановился на  одном из старых эскизов к  "Майскому
утру",  теперь уж ему не нужном. Этот эскиз и держал в руках, взглядывая при
этом то на него,  то на картину,  когда услышал звонок во входной двери.  На
часах стенных, висевших в его мастерской, было двадцать минут одиннадцатого,
что  заставило его  усмехнуться в  усы  и  сказать про  себя:  "Однако какая
точность!"
     Бросив эскиз  на  стол,  он  пошел отворять двери сам,  так  как  Марья
Гавриловна ушла на рынок и еще не вернулась. Невредимова, одетая точь-в-точь
так же, как накануне, сказала:
     - Здравствуйте! Вы вчера мне велели прийти в это время.
     - Ничего я не велел, - буркнул Алексей Фомич, - но... заходите.
     Ему  все  казалось,  что она прямо с  прихода опрокинет на  него свежую
новость,  слышанную им еще накануне,  но она вошла робко и молчаливо и одним
этим растопила ледок,  который скопился было в нем с утра против всех вообще
и против нее тоже. Он сказал:
     - Выбрал я для вас один эскизик.
     - Вот как я  всех обрадую!  -  отозвалась она по  виду искренне,  а  он
вспомнил,  что  бросил эскиз  на  столе в  мастерской,  и  остановился перед
дверью.
     Потом  вышло  как-то  странно  для  него  самого.   Он  хотел  сказать:
"Подождите здесь,  я  сейчас его вынесу",  но  не  сказал и  отворил дверь в
мастерскую,  в  которую никого не  пускал,  отворил как будто не  только для
себя,  но  и  для нее тоже.  И  она вошла вслед за  ним,  чего он даже и  не
заметил.
     Картина висела на правой стене от входа, чтобы свет из окна сливался со
светом от восходящего солнца,  и  не броситься в глаза Наде Невредимовой она
не могла,  конечно,  и не остановиться перед ней как вкопанная Надя не могла
тоже.
     Окно  в  мастерской  Сыромолотова  было  широкое,   трехстворчатое,   с
занавеской,  которую можно было  очень быстро раздвигать и  сдвигать.  Перед
тем, как выходил он отворять двери, свет в мастерскую шел только через треть
окна,  ближайшую к картине, а день выдался неяркий, облачный. "Майское утро"
как бы впитало в себя половину света,  шедшего с надворья, остальной же свет
рассеялся по большой мастерской.
     Когда  шла  сюда  Надя,  несколько раз  поднимался преддождевой ветер и
крутил столбами уличную пыль,  так что приходилось прикрывать глаза рукою, а
тут,  в  тишине,  раскинулся перед нею зачарованный первыми утренними лучами
сад,  и  такая же,  как  она,  только что  входящая в  широкую жизнь девушка
раскрыла перед ним изумленные, завороженные глаза.
     Не  отрываясь от  картины,  Надя  сделала несколько шагов назад,  чтобы
охватить  ее  всю  вбирающим взглядом,  и  замерла,  забыв  как-то  сразу  о
художнике,  стоявшем к ней спиною.  Как будто сама она и не здесь стояла,  а
там,  в окне старенького мезонина,  а сад перед нею был дедовский сад, каким
он вошел в ее душу в детстве, который сроднился с нею, как она с ним.
     В ее детской хрестоматии были стихи Фета:

                Я пришел к тебе с приветом,
                Рассказать, что солнце встало,
                Что оно горячим светом
                По листам затрепетало;
                Рассказать, что лес проснулся,
                Весь проснулся, веткой каждой,
                Каждой птицей встрепенулся
                И весенней полон жаждой...

     Тысячу раз в  своей недолгой жизни приходилось ей вспоминать эти стихи,
и вот теперь она их вспомнила снова,  но так, что каждое слово в них, как бы
воплощаясь,  проходило через  эту  картину,  насыщалось в  ней  слегка  алым
светом,  пропитывалось бодрящей сыростью воздуха и возвращалось к ней снова,
и  вдруг они  все,  озаренные и  живые,  затолпились около нее,  эти  слова,
заполняя расстояние между ней и  картиной,  и  время уже не владело ею,  и о
том,  что она стоит в  мастерской художника,  к которому пришла за обещанным
этюдом, она забыла.
     Но не забыл об этом сам художник.
     Допустив  оплошность,  не  сказав  ей:  "Подождите здесь",  то  есть  в
гостиной,  в которой, правда, не бывало никаких гостей, Сыромолотов счел уже
совсем неудобным выпроводить ее,  юную,  из мастерской,  когда она вошла уже
вслед за  ним,  а  потом вновь вздумал бегло пересмотреть несколько этюдов и
эскизов,  разложенных на  столе,  -  не  переменить ли  решение,  не дать ли
какой-нибудь  другой вместо намеченного.  И  когда,  наконец,  действительно
отложил в  сторону эскиз  картины,  а  вместо него  выбрал небольшой,  более
поздний этюд, то обернулся.
     Первое,  что он увидел, были крупные слезы, медленно катившиеся по лицу
девушки.
     - Вы что? - быстро спросил он, произнеся это как одно слово.
     Как  бы  в  ответ на  это,  слезы у  Нади покатились чаще,  и  она сама
заметила это и нервно начала шарить в своем ридикюльчике, доставая платок.
     - Что такое?  Плачете?  Почему? - забеспокоился Сыромолотов и, сделав к
ней два-три шага, стал с нею рядом.
     - Нет,  я...  я  ничего...  я так...  -  по-детски пролепетала Надя,  и
художник ее понял.
     Она была первая, которой он нечаянно показал свою картину, и вот...
     - Отчего же вы плачете? - спросил он ее, понизив голос.
     - От  радости,  -  шепотом  ответила она,  пряча  конфузливо обратно  в
сумочку свой платок.
     И  чрезмерно строгого к себе и сурового к людям,  к публике вернисажей,
старого художника растрогало это вдруг до того,  что на своих глазах он тоже
почувствовал слезы. Он наклонил к ней голову и по-отечески поцеловал в лоб.
     Потом он стал с нею рядом, чтобы посмотреть и самому на то, что вызвало
слезы на глаза первой из публики.
     С ним уже часто случалось это раньше,  произошло и теперь:  когда возле
картины  его  на  выставке  толпились  не  равнодушные  зрители,  не  снобы,
считавшие основным правилом хорошего тона ничему не  удивляться,  не  менять
скучающей мины на  своих жирных лицах,  что  бы  они ни  увидели,  как можно
скорее обойти всю выставку и уехать,  -  когда на нее смотрели подолгу, явно
восторженно, он вырастал в собственном мнении о себе, он переживал снова тот
подъем,   без  которого  невозможно  творчество.  Картина  его  тогда  вновь
возникала перед  ним  во  всем  обилии деталей,  не  сразу ведь  найденных и
капризно иногда ложившихся на  холст;  он переживал ее тогда снова так,  как
это было с  ним только в  мастерской,  один на  один с  тысячами трудностей,
которые он побеждал,  десятки раз отбрасывая то, что возникло в нем, пока не
находил, что было нужно.
     Картина жила.  Картина мыслила.  Картина говорила языком,  понятным для
начинающих жить широкой жизнью. Это была победа, - сладость победы.
     Но горечь все-таки таилась в нем, и это она нашла первые слова, которые
медленно и тяжело слетели с его языка:
     - Когда тренер выводит на  беговую дорожку лошадь и  на  нее вскакивает
жокей,  и она потом мчится среди других по кругу, то всем видна, конечно, ее
борьба...  Но вот она выдвинулась вперед на голову, на корпус, на десять, на
двадцать корпусов и,  наконец,  рвет ленту,  приходит первой,  - то это ведь
бесспорно,  это явно для всех, это - торжество и лошади, и жокея, и тренера,
и  хозяина конюшни:  работа их  не пропала даром!..  Никаких кривотолков при
этом быть не может: ясно, как солнце... А картина...
     - Поймут,   все  поймут!   -   горячо  перебила  его  Надя,  совершенно
непосредственно дотронувшись до его руки своею. - Как можно этого не оценить
сразу, с первого взгляда!
     - Это  вы,  может  быть,  потому так  говорите,  что  сами  занимаетесь
живописью,  а?  -  вдруг возникла в нем неприятная почему-то ему догадка, но
она возразила с большой живостью:
     - Я?  Нет, что вы! Рисовала, конечно, на уроках, в гимназии карандашом,
как все, с гипсовых фигур, а красками - нет! Только завидовала этому, а сама
не решалась.
     Ему хотелось спросить,  что же именно так понравилось, так тронуло ее в
картине,  но он вспомнил,  что слышал у  Кунов и  что расстроило его на весь
остаток вчерашнего дня, и спросил:
     - Продаются уже телеграммы?
     - Какие телеграммы? - удивилась она.
     - Значит, не выпущены еще? Впрочем, пожалуй, и действительно еще рано.
     - О чем телеграммы? Что-нибудь случилось?
     Он наблюдал, как она глядела теперь встревоженно ожидающими, совершенно
круглыми глазами, в которых не осталось вдруг и тени слез.
     - Как же не случилось, - сказал он. - Мир велик, и в нем каждую секунду
случается что-нибудь чрезвычайное.
     - Что же именно? Что?
     - Я слышал,  -  говорили вчера в одном доме сведущие люди,  -  что убит
австрийский наследник престола где-то там, в Сараеве...
     Сказав  это  выразительно  и  вескими,   как  ему  казалось,   словами,
Сыромолотов совершенно неожиданно для себя увидел, как она просияла вдруг.
     - Здорово! - совсем по-мальчишески отозвалась она. - Вот это здорово!
     - Позвольте-с,  как  же  так  "здорово"?..  Ведь это не  кто-нибудь,  а
наследник престола,  вот-вот мог бы быть императором,  поскольку Франц-Иосиф
уже мышей не давит!
     - Кто убил его? Я поняла это так, что революционеры, но, может быть...
     - Хотя бы и так, что из того?
     - Революционеры, значит? - и она чуть было не захлопала в ладоши.
     - Гм... Театр! - сказал Сыромолотов теперь уже сурово, как это было для
него обычно. - Мне говорили, что это угрожает войной, а вы - "здорово"!
     - Войной?  С кем? Со своим народом? Что же тут такого? - зачастила Надя
вопросами.
     - Ах  да,  я  и  позабыл,  что вы  -  в  пользу ссыльных и  заключенных
устраиваете что-то там такое,  - сказал Сыромолотов, отходя от нее к столу с
этюдами. - Но дело в том, что убийцы эрцгерцога этого сербы, а не австрийцы.
     - Что же из того, что сербы? - не поняла Надя. - Революция - едина.
     - Так-так-так,  -  уже дразнящим тоном подхватил это Сыромолотов.  -  А
международного осложнения  из-за  этого  политического  акта  вы  не  хотите
получить?
     - Разве может это быть?
     - О том-то и разговор, что вполне может.
     - У кого же и с кем?
     - Да как вам сказать,  у кого и с кем... Полагают люди так, что нас это
тоже,  пожалуй,  зацепит.  - И добавил: - А думать все-таки надо прежде, чем
говорить...
     Она не обиделась; она улыбнулась, сказав на это: