ь о русской пианистке. Видимо, после того, как  ее  шеф  начал
искать связь через Швейцарию, к девке можно применить наши  методы,  а  не
душеспасительные беседы Штирлица. Не может быть,  чтобы  она  была  просто
орудием в руках у своих шефов. Она что-то должна знать. Практически она не
ответила ни на один вопрос. А времени нет. И ключ от шифра, который пришел
из Берна, тоже может быть у нее в голове. Это наш последний шанс".
     Он не успел додумать: дверь отворилась и вошел Штирлиц. Он держал под
руку окровавленного  Холтоффа  -  его  запястья  были  стянуты  за  спиной
маленькими хромированными наручниками.
     В дверях Мюллер заметил растерянное лицо своего  помощника  Шольца  и
сказал:
     - Вы с ума сошли, Штирлиц.
     - Я в своем  уме,  -  ответил  Штирлиц,  брезгливо  бросая  в  кресло
Холтоффа. - А вот он либо сошел с ума, либо стал предателем.
     - Воды, - разлепил губы Холтофф. - Дайте воды!
     - Дайте ему воды, - сказал Мюллер. -  Что  случилось,  объясните  мне
толком.
     - Пусть сначала он все объяснит толком, - сказал Штирлиц. - А я лучше
все толком напишу.
     Он дал Холтоффу выпить воды и поставил  стакан  на  поднос,  рядом  с
графином.
     - Идите к себе и напишите, что считаете  нужным  написать,  -  сказал
Мюллер. - Когда вы сможете это сделать?
     - Коротко - через десять минут, Подробно - завтра.
     - Почему завтра?
     - Потому что сегодня у меня  есть  срочные  дела,  которые  я  обязан
доделать. Да и потом, он раньше не очухается. Разрешите идти?
     - Да. Пожалуйста, - ответил Мюллер.
     И Штирлиц вышел. Мюллер освободил запястья Холтоффа от  наручников  и
задумчиво подошел к столику, на котором стоял стакан. Осторожно взяв двумя
пальцами стакан, Мюллер посмотрел на свет. Явственно  виднелись  отпечатки
пальцев Штирлица. Он был в числе тех, у кого еще не успели взять отпечатки
пальцев. Скорее  повинуясь  привычке  доводить  все  дела  до  конца,  чем
подозревая именно Штирлица, Мюллер вызвал Шольца и сказал:
     - Пусть срисуют пальцы с этого стакана. Если буду  спать,  будить  не
надо. По-моему, это не очень срочно.
     Данные экспертизы ошеломили Мюллера. Отпечатки  пальцев,  оставленные
на стакане Штирлицем, совпадали с отпечатками пальцев на телефонной трубке
и - что самое страшное - с отпечатками пальцев, обнаруженными  на  русском
радиопередатчике...



     "Лично рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру.

                        Мой дорогой рейхсфюрер!

     Только вечером я вернулся к себе в ставку из Швейцарии.
     Вчера я и Дольман, взяв с собой итальянских  повстанцев-националистов
Парри и Усмияни, выехали в  Швейцарию.  Переход  границы  был  подготовлен
самым тщательным образом.  В  Цюрихе  Парри  и  Усмияни  были  помещены  в
Гирсланденклиник,  один   из   фешенебельных   госпиталей   в   пригороде.
Оказывается, Даллеса и Парри связывает давняя дружба:  видимо,  американцы
готовят свой  состав  будущего  итальянского  кабинета,  осиянного  славой
партизан, не коммунистов, а скорее  монархистов,  яростных  националистов,
разошедшихся с дуче  лишь  в  последнее  время,  когда  наши  войска  были
вынуждены войти в Италию.
     Гюсман приехал за нами и  отвез  к  Даллесу,  на  его  конспиративную
квартиру. Даллес уже ждал нас. Он был сдержан, но доброжелателен.  Даллес,
возле  окна,  против  света,  долго  хранил  молчание.  Первым   заговорил
Геверниц.
     Он спросил меня: "Не вы ли помогли  освободить  по  просьбе  Матильды
Гедевильс итальянца Романо Гуардини?" Я  ничего  не  ответил  определенно,
потому что эта фамилия не удержалась в памяти. Быть может, подумал я,  это
одна из форм проверки. "Видный католический философ, - продолжал Геверниц,
- он очень дорог каждому думающему европейцу".  Я  "загадочно"  улыбнулся,
памятуя уроки нашего великого актера Шелленберга.
     - Генерал, - спросил меня Гюсман, - отдаете ли вы себе отчет  в  том,
что война проиграна Германией?
     Я  понимал,  что  эти  люди  заставят  меня  пройти  через  аутодафе,
унизительное и для меня лично. Я поступал в свое время так же, когда хотел
сделать своим человеком того или иного политического деятеля, стоявшего  в
оппозиции к режиму.
     - Да, - ответил я.
     - Понятно ли вам, что деловой базой  переговоров  может  быть  только
одно: безоговорочная капитуляция?
     - Да, - ответил я, понимая, что сам факт переговоров важнее, чем тема
переговоров.
     - Если же вы тем не менее, - продолжал Гюсман, - захотите говорить от
имени рейхсфюрера Гиммлера, то переговоры на этом оборвутся: мистер Даллес
будет вынужден откланяться.
     Я посмотрел на Даллеса. Я не мог увидеть его лицо - свет падал мне  в
глаза,  но  я  заметил,  как  он  утвердительно  кивнул  головой,   однако
по-прежнему молчал, не произнося ни слова. Я понял, что это вопрос  формы,
ибо они прекрасно понимали, от чьего имени может и будет  говорить  высший
генерал СС. Они поставили себя в смешное и унизительное  положение,  задав
этот вопрос. Я мог бы, конечно, ответить им, что я готов говорить только с
мистером  Даллесом,  и,  если  я  узнаю,  что  он  представляет  еврейский
монополистический капитал, я немедленно прекращаю с ним всяческое общение.
Я понял, что они ждут моего ответа. И я ответил:
     - Я считаю преступлением против великой германской государственности,
являющейся форпостом цивилизации  в  Европе,  продолжение  борьбы  сейчас,
особенно, когда мы смогли сесть за общий стол - стол переговоров. Я  готов
предоставить всю мою организацию, а это самая мощная организация в  Италии
- СС и  полиция,  в  распоряжение  союзников  ради  того,  чтобы  добиться
окончания войны и не допустить создания  марионеточного  коммунистического
правительства.
     - Означает ли это, - спросил наконец Даллес, - что ваши СС вступят  в
борьбу против вермахта Кессельринга?
     Я понял, что этот человек хочет серьезности  во  всем.  А  это  залог
реального разговора о будущем.
     - Мне нужно заручиться вашими гарантиями для того,  -  ответил  я,  -
чтобы говорить с фельдмаршалом Кессельрингом предметно и доказательно.
     - Естественно, - согласился со мной Даллес.
     Я продолжал:
     - - Вы должны понять,  что  как  только  Кессельринг  даст  приказ  о
капитуляции здесь, в Италии, где ему подчинено  более  полутора  миллионов
солдат, пойдет цепная реакция и на остальных  фронтах  -  я  имею  в  виду
западный и скандинавский - в Норвегии и Дании.
     Я понимал также, что в этом важном первом разговоре мне надо выложить
свой козырь.
     - Если я получу ваши гарантии на продолжение переговоров, я  принимаю
на себя обязательство не допустить разрушения Италии, как то запланировано
по приказу фюрера. Мы получили приказ уничтожить все картинные  галереи  и
памятники старины - словом, сравнять с  землей  все  то,  что  принадлежит
истории человечества. Несмотря на личную опасность, я уже спас и спрятал в
свои тайники картины из галереи Уффици и Патти, а  также  коллекцию  монет
короля Виктора-Эммануила.
     И я положил на стол список спрятанных мною  картин.  Там  были  имена
Тициана, Боттичелли, Эль Греко.  Американцы  прервали  переговоры,  изучая
этот список.
     - Сколько могут стоить эти картины? - спросили меня.
     - У них нет цены, - ответил я, но  добавил:  -  По-моему,  более  ста
миллионов долларов.
     Минут десять Геверниц  говорил  о  картинах  эпохи  Возрождения  и  о
влиянии этой эпохи на техническое и философское развитие Европы.  Потом  в
разговор вступил Даллес. Он вступил  Даллес  в  разговор  неожиданно,  без
каких-либо переходов. Он сказал:
     - Я готов иметь с вами дело, генерал Вольф. Но  вы  должны  дать  мне
гарантию, что не вступите ни в  какие  иные  контакты  с  союзниками.  Это
первое условие. Надеюсь также, вы понимаете, что  факт  наших  переговоров
должен быть известен только тем, кто здесь присутствует?
     - Тогда мы не  сможем  заключить  мир,  -  сказал  я,  -  ибо  вы  не
президент, а я не канцлер.
     Мы обменялись молчаливыми улыбками, и  я  понял,  что  таким  образом
получил их согласие проинформировать вас о  переговорах  и  просить  ваших
дальнейших указаний.  Я  посылаю  это  письмо  с  адъютантом  фельдмаршала
Кессельринга, который сопровождает своего шефа в  полете  в  Берлин.  Этот
человек  проверен  мною  самым  тщательным  образом.  Вы  вспомните   его,
поскольку именно вы утвердили его кандидатуру, когда он  был  отправлен  к
Кессельрингу,  чтобы   информировать   нас   о   связях   фельдмаршала   с
рейхсмаршалом Герингом.
     Наша следующая встреча с американцами состоится в ближайшие дни.
     Хайль Гитлер! Ваш Карл Вольф".

     Вольф написал правду. Переговоры проходили именно в таком, или  почти
в таком, ключе. Он лишь умолчал о том, что по пути  домой,  в  Италию,  он
имел длительную беседу с  глазу  на  глаз  в  купе  поезда  с  Гюсманом  и
Вейбелем. Обсуждался состав будущего кабинета  Германии.  Было  оговорено,
что канцлером будет Кессельринг, министром иностранных дел -  группенфюрер
СС фон Нейрат, бывший наместник Чехии  и  Моравии,  министром  финансов  -
почетный  член  НСДАП  Ялмар  Шахт,   а   министром   внутренних   дел   -
обергруппенфюрер СС Карл Вольф.  Гиммлеру  в  этом  кабинете  портфель  не
предназначался.



                        12.3.1945 (08 ЧАСОВ 02 МИНУТЫ)

     А Штирлиц гнал вовсю свой "хорьх" к швейцарской границе. Рядом с ним,
притихший, бледный, сидел пастор. Штирлиц настроил приемник на  Францию  -
Париж передавал концерт молоденькой певички Эдит Пиаф.  Голос  у  нее  был
низкий, сильный, а слова песен простые и бесхитростные.
     - Полное падение нравов, - сказал пастор. - я не порицаю, нет, просто
я слушаю ее и все время вспоминаю Генделя и  Баха.  Раньше,  видимо,  люди
искусства были требовательнее к себе: они шли  рядом  с  верой  и  ставили
перед собой сверхзадачи. А это? Так говорят на рынках...
     - Ладно, пастор... Эти разговоры мы с вами будем вести  после  войны.
Сейчас еще раз повторите мне все, что вы должны будете сделать в Берне.
     Пастор начал  рассказывать  Штирлицу  то,  что  тот  втолковывал  ему
последние три часа. Слушая пастора, Штирлиц продолжал размышлять: "Да, Кэт
осталась у них. Но если бы я увез Кэт, они бы хватились пастора -  видимо,
им тоже занимается кто-то из  гестапо.  И  тогда  вся  операция  неминуемо
должна была провалиться, и Гиммлер может снюхаться с теми, в Берне...  Кэт
-  если  случится  нечто  непредвиденное,  а  это   непредвиденное   может
случиться, хотя и не должно, - может сказать про меня, если  будут  мучить
ребенка. Но пастор уже начнет свое дело, а Плейшнер должен  выполнить  мои
поручения... Телеграмма уже должна быть дома. Ни пастор,  ни  Плейшнер  не
знают, чему они дали ход в моей операции. Все будет в порядке.  Я  не  дам
Гиммлеру "сесть за стол переговоров" в Берне. Теперь не  выйдет.  Про  мое
"окно" Мюллер ничего не знает, и пограничники ничего не скажут его  людям,
потому что я действую по указанию рейхсфюрера. Следовательно, пастор будет
сегодня в Швейцарии. а завтра он начнет мое дело. Наше дело,  так  сказать
точнее".
     - Нет, - сказал Штирлиц, оторвавшись от своих раздумий. -  Вы  должны
назначать встречи не в голубом зале отеля, а в розовом.
     - Мне казалось, что вы совсем не слушаете меня.
     - Я слушаю вас очень внимательно. Продолжайте, пожалуйста.
     "Если пастор уйдет и все будет в порядке, я выдерну оттуда Кэт. Тогда
можно будет играть ва-банк. Они сжимают кольцо, тут мне  не  поможет  даже
Борман... Черт их там всех знает. Я уйду с  ней  через  мое  "окно",  если
пойму, что игра приходит к концу. А если можно будет продолжать -  улик  у
них нет и не может быть, - тогда  придется  уводить  Кэт,  обеспечив  себе
алиби через Шелленберга. Поехать к нему на доклад домой или в  Хохенлихен,
он там все время  возле  Гиммлера,  рассчитать  время,  убрать  охрану  на
конспиративной квартире, разломать передатчик  и  увезти  Кэт.  Главное  -
рассчитать время и скорость. Пускай ищут. Им недолго осталось искать. Судя
по тому, как Мюллер ужаснулся, увидев Холтоффа с проломленным черепом, тот
работал по его заданию. Он не мог бы сработать  так  точно,  не  играй  он
самого себя, не наложись заданная роль  на  его  искренние  мысли.  И  еще
неизвестно, как бы он отрабатывал дальше, согласись  я  уходить  с  ним  и
Рунге. Может быть, он пошел бы вместе. Очень может быть. Я ведь помню, как
он смотрел на меня во время допроса астронома и как он говорил тогда...  Я
сыграл  с  ним  верно.  Внезапный  отъезд  я  прикрою  с   одной   стороны
Шелленбергом, с другой - Борманом. Теперь главное - Кэт. Завтра днем я  не
стану заезжать к себе: я сразу поеду к  ней.  Хотя  нет,  нельзя.  Никогда
нельзя играть втемную".
     - Правильно, - сказал Штирлиц, - очень хорошо, что вы на это обратили
внимание: садитесь во второе такси, пропуская первое, и ни в  коем  случае
не садитесь в случайные попутные машины. В общем-то,  я  рассчитываю,  что
ваши друзья из монастыря, который я вам назвал, станут опекать вас. И хочу
повторить еще раз: все  может  статься  с  вами.  Все.  Если  вы  проявите
малейшую неосторожность, вы не успеете даже понять, как окажетесь здесь, в
подвале Мюллера. Но если случится это - знайте: мое  имя,  хоть  раз  вами
произнесенное, хоть в бреду и под пыткой, означает мою смерть, а вместе со
мной неминуемую смерть вашей сестры и племянников. Ничто не сможет  спасти
ваших родных, назови вы мое имя.  Это  не  угроза,  поймите  меня,  -  это
реальность, а ее надо знать и всегда о ней помнить.


     Штирлиц бросил свою машину,  не  доезжая  ста  метров  до  вокзальной
площади. Машина погранзаставы ждала его  в  условленном  месте.  Ключ  был
вставлен в замок  зажигания.  Окна  специально  забрызганы  грязью,  чтобы
нельзя было видеть тех, кто будет  ехать  в  машине.  В  горах,  как  было
условлено, в снег были воткнуты лыжи, возле них стояли ботинки.
     - Переодевайтесь, - сказал Штирлиц.
     - Сейчас, - шепотом ответил пастор, - у меня дрожат  руки,  я  должен
немного прийти в себя.
     - Говорите нормально, нас тут никто не слышит.
     Снег в долине был серебристым, а в  ущельях  -  черным.  Тишина  была
глубокой, гулкой. Где-то вдали шумел движок электростанции: ее было слышно
временами, с порывами ветра.
     - Ну, - сказал Штирлиц, - счастливо вам, пастор.
     - Благослови вас бог, - ответил пастор и неумело пошел на лыжах в том
направлении, куда указал ему Штирлиц. Два раза он упал -  точно  на  линии
границы. Штирлиц стоял возле машины до тех пор, пока пастор  не  прокричал
два раза из черного леса, черневшего на другой стороне ущелья.  Там  рукой
подать до отеля. Теперь все в порядке. Теперь надо  вывести  из-под  удара
Кэт.
     Штирлиц вернулся на привокзальную площадь,  пересел  в  свою  машину,
отъехал километров двадцать и почувствовал, что сейчас заснет. Он взглянул
на часы: кончились вторые сутки, как он был на ногах.
     "Я посплю полчаса, - сказал он себе. - Иначе я не  вернусь  в  Берлин
вовсе".
     Он спал точно двадцать минут. Потом глотнул из плоской фляги  коньяка
и, улегшись грудью на руль, дал полный газ. Усиленный мотор "хорьха" урчал
ровно и мощно. Стрелка спидометра подобралась к отметке "150". Трасса была
пустынной. Занимался  осторожный  рассвет.  Чтобы  отогнать  сон,  Штирлиц
громко пел озорные французские песни.
     Когда сон снова одолевал его, Штирлиц останавливал машину и  растирал
лицо снегом. По обочинам дороги снега  осталось  совсем  немного,  он  был
голубым, ноздреватым. И  поселки,  которые  Штирлиц  проезжал,  тоже  были
голубоватыми, мирными: эту часть Германии не очень-то бомбили союзники,  и
поэтому в тихий пейзаж маленькие красноверхие коттеджи вписывались точно и
гармонично, как и синие сосновые леса, и  стеклянные  стремительные  реки,
мчавшиеся с гор, и бритвенная гладь озер, уже освободившихся ото льда.
     Однажды  Штирлиц,  больше  всего  любивший   раннюю   весну,   сказал
Плейшнеру: "Скоро литература будет пользоваться понятиями,  но  отнюдь  не
словесными длительными периодами. Чем больше информации - с помощью  радио
и кинематографа -  будет  поглощаться  людьми,  а  особенно  подрастающими
поколениями, тем трагичней окажется роль литературы. Если раньше  писателю
следовало уделить три страницы в романе на описание весенней просыпающейся
природы, то теперь  кинематографист  делает  это  с  помощью  полуминутной
заставки на экране. Ремесленник показывает лопающиеся точки и  ледоход  на
реках, а мастер - гамму цвета и точно найденные шумы. Но - заметьте -  они
тратят на это минимум времени. Они  просто  доносят  информацию.  И  скоро
литератор сможет написать  роман,  состоящий  всего  из  трех  слов:  "Эти
мартовские закаты..." Разве вы не увидите за этими тремя словами и капель,
и легкий заморозок, и сосульки возле водосточных  труб,  и  далекий  гудок
паровоза - вдали, за  лесом,  и  тихий  смех  гимназистки,  которую  юноша
провожает  домой,  сквозь  леденящую  чистоту  вечера?"   Плейшнер   тогда
засмеялся. "Я никогда не думал, что вы  столь  поэтичны.  Не  спорьте:  вы
обязательно должны тайком от всех сочинять стихи".  Штирлиц  ответил  ему,
что он никогда не сочинял  стихи,  ибо  достаточно  серьезно  относится  к
профессии поэта, но живописью  он  действительно  пробовал  заниматься.  В
Испании его поразили два  цвета:  красный  и  желтый.  Ему  казалось,  что
пропорциональное соблюдение этих двух цветов может дать  точное  выражение
Испании на холсте. Он долго пробовал писать, но потом понял, что  ему  все
время мешает понять суть предмета желание соблюсти  абсолютную  похожесть.
"Для меня бык -  это  бык,  а  для  Пикассо  -  предмет,  необходимый  для
самовыражения. Я иду за предметом, за формой, а талант подчиняет и предмет
и форму своей мысли, и его не волнует скрупулезность в передаче детали.  И
смешно мне защищать свою попытку рисовать  на  точно  выписанную  пятку  в
"Возвращении блудного сына". Религии простительно  догматически  ссылаться
на авторитет, но это не простительно художнику", - думал тогда Штирлиц. Он
бросил свои "живописные упражнения"  (так  позже  он  определял  это  свое
увлечение), когда его сослуживцы стали просить у него картины. "Это похоже
и прекрасно, - говорили они ему, - а мазню испанцев, где ничего не понять,
противно смотреть". Это ему сказали о живописи Гойи -  он  на  развалах  в
Париже  купил  два  великолепно  изданных  альбома  и  подолгу   любовался
полотнами великого мастера. После этого он  роздал  все  свои  картины,  а
кисти и краски подарил сыну портье в том  доме  в  Бургосе,  где  содержал
конспиративную квартиру для встреч с агентурой...


     Рольф приехал в дом, где жила Кэт, когда солнце еще казалось  дымным,
морозным. Небо было бесцветным, высоким - таким оно бывает и  в  последние
дни ноября, перед первыми  заморозками.  Единственно,  в  чем  угадывалась
весна, - так это в неистовом,  веселом  воробьином  гомоне  и  в  утробном
воркованьи голубей...
     - Хайль Гитлер! - приветствовала его Барбара,  поднявшись  со  своего
места. - Только что мы имели...
     Не дослушав ее, Рольф сказал:
     - Оставьте нас вдвоем.
     Лицо  Барбары,  до  этого   улыбчивое,   сразу   сделалось   твердым,
"служебным", и она вышла в другую комнату. Когда она отворяла  дверь,  Кэт
услышала голос сына - он, видимо, только что проснулся и просил есть.
     - Позвольте, я покормлю мальчика, - попросила Кэт, - а то он не  даст
нам работать.
     - Мальчик подождет.
     - Но это невозможно. Его надо кормить в определенное время.
     - Хорошо. Вы покормите его  после  того,  как  ответите  мне  на  мой
вопрос.
     В дверь постучались.
     - Мы заняты! - крикнул Рольф.
     Дверь открылась: на пороге стоял Гельмут с ребенком на руках.
     - Пора кормить, - сказал он, - мальчик очень просит кушать.
     - Подождет! - крикнул Рольф. - Закройте