а  Рауфа...  Если  вы  пойдете  на  то,  чтобы
обмануть меня, если я все же ошибся в вас - я выдам вас и умою руки...
     Это было бы счастьем, подумал Штирлиц.  Это  лучший  выход,  если  он
передаст меня Нюрнбергскому трибуналу, это -  свои,  это  дорога  домой...
Бедный  Роумэн.  Он  чего-то  недоговаривает.  Видимо,   он    вышел    на
разветвленную нацистскую сеть и испугался...  Но все-таки лучше мне помочь
ему из дома... Только там я смогу открыто рассказать все, что знаю. Только
там я смогу обобщить те данные, которыми  располагаю  -  особенно  сейчас,
после того, как Гонсалес дал мне информацию и в ИТТ я кое-что наскреб, они
же не знают, что золотое яйцо можно  найти  в  мусорной  куче,  всем  этим
Кемпам и Джекобсам кажется, что самое важное хранится в  их  бронированных
сейфах.  Что, думают они, можно найти в старых газетах, переписке концерна
и докладных записках специалистов по международной торговой конъюнктуре на
материалы,  связанные  с  производством  средств    связи    и    массовых
коммуникаций?!  Да  здравствует  некомпетентность  врагов!  Только  б  они
подольше были темными! Только б они всегда  бежали  науки,  только  б  они
считали единственно правильным свое мнение или то, к которому  они  успели
привыкнуть и отказ от которого кажется им крушением тех  идеалов,  которым
они служили...  Мне надо безоговорочно соглашаться с предложением Роумэна,
твердо сказал себе Штирлиц.  Я не люблю подличать даже  в  малости,  но  я
обязан обмануть его...  Он может сесть на самолет и вернуться домой, и это
в порядке вещей... Если же я скажу ему о моем желании сделать то же самое,
его  реакция  может  оказаться  непредсказуемой...  Они   хорошие    люди,
американцы, неповоротливы и громоздки  вроде  нас,  поэтому  они  мне  так
нравятся, но их менталитет  совершенно  особый,  среди  них  надо  прожить
много-много лет, чтобы понять их, а у меня на это нет сил. Я хочу домой...
     -  Во-первых,  -  сказал,  наконец,  Штирлиц  (они  сейчас   говорили
медленно,  паузы  были  тяжелыми,  с л ы ш и м ы м и),  -  я  был  бы  рад
предстать перед  трибуналом,  потому  что  лишь  там  я  бы  доказал  свою
невиновность.  Тем не менее, во-вторых, я готов принять ваше  предложение.
Только давайте уговоримся:  вы  расскажете  мне,  отчего  решили  заняться
поиском столпов наци, изучением  возможностей  инфильтрации  гитлеризма  в
демократические общества, а я, в свою очередь, объясню, почему  согласился
войти в ваше дело.
     - Принято...  Это по правилам... Едем куда-нибудь... Поедим и выпьем,
а заодно до конца откроем друг другу наши препозиции.
     - Лучше мы это сделаем позже.  Испанцы хорошо слушают в машинах, да и
за соседний столик в ресторане они могут посадить своих людей,  лучше  все
это сделать на открытом воздухе...
     - Мы поедем в "Клуб Йерро", - усмехнулся Роумэн. - Вы же там  были  с
генералом Гонсалесом... и с Веласкесом  были...  Я  выяснил,  что  здешняя
секретная служба лишена возможности входа в аристократические клубы, у них
нет на это денег, да и потом рожи квадратные, за милю видно.
     - Вас дезинформируют, Пол, - ответил Штирлиц. - В  этих  клубах  тоже
работает  агентура,  только  об  этом  не  знает  ваш  друг  Эронимо.  Там
задействованы официанты и метрдотели, там тоже все контролируемо.
     - Откуда знаете?
     - Я обменивался опытом с секретной  службой  Франко  еще  в  тридцать
седьмом году, когда жил в Бургосе...  Гейдрих...  Слыхали  про  его  салон
"Китти"? Он сделал  в  Берлине  аристократический  клуб  для  с в о и х...
Говори, что хочешь...  И читал запись самых откровенных  бесед  через  два
часа после того, как они заканчивались.
     Роумэн сломался, захохотал; он хорошо  тренирован,  подумал  Штирлиц,
такое упражнение могут делать только очень хорошие гимнасты; стоя, куда ни
шло, но выполнить это сидя, не просто.
     Отсмеявшись, Роумэн сказал:
     - Доктор, Германия есть Германия.  Вы вообще особая страна, но  здесь
официантов нанимают аристократы, они им платят большие деньги, в два  раза
больше, чем профессорам в университете.  Какой смысл им предавать тех, кто
платит?
     - Прямой, - ответил  Штирлиц.  -  В  особом  отделе  тайной  полиции,
который в е д е т аристократов, им сказали, что посадят их, - на это здесь
не надо решения суда, - если они не будут выполнять  всего  того,  что  им
припишут... Кто ж решится потерять два профессорских жалованья?
     Роумэн снова закурил, сокрушенно покачал головой.
     -  Ну,  режим,  а?!  Ну,  проклятые  коричнево-голубые  бардаки!  Ну,
блевотные помойки... У вас и логика-то какая-то особая, нормальный человек
не сразу ее поймет, такая она извилистая...  Как могут жить государства  с
такой змеевидной логикой, отчего не развалятся?!
     - Это мы пройдем в другой раз,  -  усмехнулся  Штирлиц.  -  А  теперь
скажите мне, только без ненужных эмоций: женщина,  которая  живет  у  вас,
огорчила вас фактом своей встречи с Кемпом?
     Роумэн сделал две короткие, но очень глубокие затяжки и ответил:
     - Даже не знаю, как поступить, доктор...  То ли снова врезать  вам  в
лоб, то ли признаться, что она работает против меня...
     - Вот вы и начните отсчет с того  момента,  как  ее  к  вам  подвели,
Пол...  Вам будет легче понять, в чем вы могли провиниться перед теми, кто
за вами смотрит...
     - Как вы думаете, если Кемпу хорошо уплатить, он выполнит то,  о  чем
его попросят?
     - Ничего он не выполнит...  И не надо ему платить,  он  не  продажная
шлюха...  Вы правы, он был резидентом в Лиссабоне, он из  касты...  Он  не
перепродается...  Таких людей нельзя  п р о с и т ь.  Они  не  очень-то  и
понимают значение этого слова, оно окрашено пастельными тонами детства. Он
умеет выполнять приказ. Он, если прикажут, сделает все, что угодно.
     - Чьим должен быть приказ? Корпорации ИТТ? Она служит мне и без моего
ведома там ничего не происходит...
     - Вы действительно так думаете?! Или хитрите?
     - У вас есть основания?
     - Есть. Не вам служит ИТТ, а вы служите ей.
     - Про это я достаточно читал у марксистских  пропагандистов,  доктор,
не надо...
     -  Я  вычислил  это  в  тех  документах,   которые    мне    поручили
рассортировать в архиве. Могу доказать.
     - Докажите.
     - Хорошо.  Приезжайте завтра в ИТТ, я вам покажу кое-что.  Но  вы  не
ответили на мой вопрос...
     - Отвечу...  У нас есть время... На всякий случай запомните  адрес...
Это Грегори Спарк, из ОСС, он сейчас живет в  Голливуде,  "Твенти  сэнчури
фокс", четыреста двадцать восемь, Бивэрлиплэйс.  Это если  вы  не  сможете
найти меня,  но  вам  будет  очень  нужно  передать  мне  что-то  горящее.
Запомнили?
     - Да.
     - А что касается побудительных причин, толкнувших меня на авантюру  с
укрывшимися наци... Какие-то вещи, связанные с практикой моей работы, я не
имею права открывать вам.  То , во  что  я  вас  зову  -  мое  л и ч н о е
предприятие.  Я занимаюсь им в свободное от  службы  время.  Вы  же  радио
слушаете?
     - Милый мой человек, да ведь вам часы отпущены.  Вы уже задействованы
как обвиняемый, связанный с красными.  И не  просто  обвиняемый,  но  тот,
который  работает  в    разведке    государственного    департамента    и,
следовательно, имеет доступ к совершенно секретным материалам. А кто в них
заинтересован? Красные! Все эти Брехты и Эйслеры. Вы понимаете, что живете
под гильотиной?
     - Америка - не рейх, доктор.
     Штирлиц жестко усмехнулся:
     -  Тогда  зачем  же    интересоваться    возможностью    инфильтрации
тоталитаризма нацистского типа в поры демократического общества?
     - Я опубликую те материалы, которые хочу получить  с  вашей  помощью,
доктор...  А это, видимо, достаточно страшные материалы... Кое-что  я  уже
знаю...  О тех наци, которых был вынужден привлечь на нашу службу... Я  не
имею права об этом говорить, но мне придется сказать об  этом,  если  дело
зайдет слишком далеко и они занесут топор над шеями  Эйслера  и  Брехта...
Два этих немца учили меня борьбе против Гитлера,  они  не  просто  великие
художники, они солдаты одного со мною батальона...
     - Кому вы скажете об этом?
     - Людям.
     - Соберете митинг?
     - Есть газеты и радио.
     - Сколько стоит хорошая газета, Пол? У вас хватит денег, чтобы купить
газету? Или уплатить за час времени на Си-Би-Эс? Не будьте вы  идеалистом,
право.
     - А кем прикажете быть? Материалистом, что ли?!
     - Назовите это прагматизмом, не стану спорить.
     - Фамилия Эйслер вам давно известна? О чем она вам говорит?
     - Больше всего мне сказала ваша реакция на  упоминание  этой  фамилии
лондонским радио. Я видел, что с вами стало, когда вы прочитали телетайп о
заседании Комиссии по антиамериканской деятельности...
     Роумэн настойчиво повторил:
     - До этого имя Эйслера было вам знакомо?
     - Зачем вы задаете вопрос, ответ на который заранее известен?
     - Тем не менее я хочу услышать этот заранее известный мне ответ.
     - Как хотите...  Только я отвечу по-своему... Я отвечу, что  реальный
фашизм начинается с того момента, когда государство называет врагами самых
талантливых.
     Роумэн снова скосился на Штирлица, удовлетворенно кивнул:
     - Я тоже об этом подумал. А еще я подумал о том, что женщина, которая
живет у меня, появилась незадолго перед началом дела Эйслера. И через семь
месяцев после того, как я написал Спарку, как люблю Ганса  Эйслера  и  его
друга Бертольда Брехта и как благодарен им за то,  что  они  помогали  мне
перед забросом в нацистский тыл.
     - Ганц логиш', - усмехнулся Штирлиц. - Этой прекрасной фразой в рейхе
комментировали  расстрелы  тех,  кто  позволял  себе  смелость  не  любить
Гитлера...     Как    долго    намерены     продолжать     ваше     личное
п р е д п р и я т и е?

_______________

     ' Г а н ц  л о г и ш - вполне логично (нем.).


     - До тех пор, пока не закончу.
     - Хотите сказать, что ситуация безвыходная?
     - Ну так что же тогда?
     - Тогда надо искать вторую силу - в системе ваших американских сил, -
которой будет выгодна ваша информация.  Она должна помочь в  своекорыстных
целях...  Я не знаю - борьба за президентство, схватка  конкурентов,  сами
думайте, вы там живете, не я.
     - Слушайте, ответьте, когда вы стали таким?
     - Я был таким всегда.
     - Нет, я имею в виду другое... Вы говорите как человек, который был в
оппозиции к Гитлеру...
     - А если я был в оппозиции к Гитлеру?
     - Здесь, - Роумэн похлопал себя по внутреннему карману пиджака,  -  у
меня есть такие документы, за которые вы бы  отдали  полжизни.  Поэтому  я
спрашиваю еще раз: почему вас не повесили?
     - Повезло.
     - Кто это может подтвердить?
     "Это может подтвердить пастор Шлаг, - подумал Штирлиц, - если  только
он жив.  Но, подтвердив  это,  он  неминуемо  скажет,  что  я  работал  на
русских..."



РИКТЕР - II                                                         (1946)
__________________________________________________________________________

     Первые  недели  после  встречи  на  улице  с  полковником  Гутиересом
(представился порученцем Хуана Перона) были полны томительного ожидания.
     В который раз уже Риктер вспоминал  разговор  с  Гутиересом,  пытался
воспроизвести целые предложения, искал в них  какой-то  особый,  затаенный
смысл, некоторые слова  перепроверял  по  словарю  -  правильно  ли  понял
полковника; как истинный немец он выучил грамматику, знал все правила,  но
порою оказывался совершенно неготовым к тому, когда собеседник  употреблял
жаргон простонародья, глотал окончания  или  произносил  фразу  с  типично
испанской быстротой, словно выпаливал очередь из пулемета.
     Ему казалось, что разговор сложился достаточно  откровенно;  Гутиерес
слушал его заинтересованно;  вопросы  ставил  вполне  конкретные,  проявив
достаточную  компетентность  в  проблемах  взаимосвязанностей   науки    с
минералогией и промышленностью.  Не было и того, чего Риктер  более  всего
страшился:  если  бы  Гутиерес  с  самого  начала  спросил  его    ледяным
начальственным голосом о прошлом, потребовал написать  объяснение,  где  и
как он получил вид на жительство, готов  ли  предстать  перед  судом,  он,
сколько ни готовил себя к стойкому противостоянию,  сломался  бы  и  даром
отдал  все  документы  по  атомному  проекту,  несмотря  на  то  что   они
застрахованы и припрятаны в надежном месте. Ужас нацизма состоял также и в
том, что человек был совершенно бессилен перед государством, раздавлен им,
обезличен и лишен каких бы то ни было прав на  защиту.  Профессия  юриста,
если он не служил режиму  в  качестве  следователя,  эксперта,  судьи  или
прокурора, была абсолютной фикцией; адвокаты отказывались  брать  на  себя
защиту в политических процессах, прекрасно понимая, что чем  доказательнее
они выступят в суде, тем скорее сами окажутся  на  скамье  подсудимых  как
"враги нации"; указание любого чиновника НСДАП  было  для  них  истиной  в
последней инстанции.  За тринадцать лет  гитлеровского  владычества  немцы
привыкли к мысли, что надо жить тихо; попав в маховик нацистской  системы,
ты обречен на гибель, а уж  противоборствовать  с  высоким  начальством  и
вовсе безнадежно, ибо,  во-первых,  до  него  не  допустят,  а  во-вторых,
случись чудо и предстань ты перед ясными очами великого фюрера  германской
нации, язык проглотишь от ужаса, ни одного слова п о п е р е к  не сможешь
произнести от  испепеляюще-восторженного  ужаса,  и  вместо  слов  критики
начнешь возглашать лозунги в честь того самого режима, который, только что
был ненавистен тебе, который растоптал тебя и унизил.
     Один из Риктеров, он даже не  мог  толком  понять,  который,  первый,
второй или третий, постоянно нашептывал: "На что замахиваешься?! Знай свое
место! Продай ты эти проклятые  бумаги  за  двадцать  пять  тысяч,  открой
хорошую немецкую пивную, клиентуры полно, женись, нарожай  детей,  умирать
не страшно, а перед  старостью  помечтаешь  о  будущем,  времени  хватит!"
Воистину  нигде  не  существовало  такого  количества  мечтателей,  как  в
условиях инквизиции и государственного тоталитаризма;  право  на  поступок
отсутствовало, мысль лимитирована, свободы слова нет, - мечтай себе, строй
миры, будь гладиатором, возносись новым Христом, но - молча, про себя.
     Однако когда Гутиерес сдержанно,  но  вполне  доброжелательно  с  ним
поздоровался,    поблагодарил    за    письмо,     сказал,     что     оно
з а и н т е р е с о в а л о, атомный проект - штука интересная - от сердца
отлегло, хотя язык по-прежнему был шершавый, никак не мог сглотнуть  комок
в горле, и голос прерывался.
     Гутиерес проводил уже не первую встречу с  немцами,  обращавшимися  к
Перону с предложениями, подчас совершенно фантастическими.  Вначале, еще в
сорок пятом, когда стали прибывать  первые  партии  изгнанников,  Гутиерес
советовался по поводу того или иного письма  с  Людовиго  Фрейде,  который
давно посредничал между Берлином и Пероном в финансовых операциях.  Однако
вскоре он убедился, что  делать  этого  не  следует,  потому  что  Фрейде,
прибывший сюда еще в начале тридцатых годов по указанию Гитлера, не хотел,
чтобы Перон выслушивал предложения от кого бы то ни  было,  кроме  как  от
него, "комиссара рейха на  юге  Американского  континента".  О  профессоре
Вампенроде, сильном энергостроителе, бежавшем из рейха  потому,  что  имел
звание  СС  штандартенфюрера  и  доктора,  руководил  работами,    которые
выполняли русские пленные, Фрейде сказал: "Он - безумец,  бойтесь  психов,
все  его  проекты  -  плод  больной  фантазии,  его  надо  лечить,  а   не
использовать в деле"; об инженере Кливере, который предложил свои услуги в
дорожном строительстве, приложив к письму документы о том, что  именно  он
возглавлял все  работы  на  автомагистрали  Берлин  -  Франкфурт-на-Одере,
Фрейде отозвался как о жулике; и тому и другому было отказано не то что  в
помощи, но даже во  встрече  с  чиновниками  администрации,  занимавшимися
такого  же  рода  проблемами  в  аргентинских  министерствах.  Но    когда
Вампенроде  п о д х в а т и л а  бразильская  фирма,  а  Кливер   подписал
контракт  с  чилийской  автостроительной  конторой,   Гутиерес    перестал
обращаться  за  консультацией  к  Фрейде;   корреспонденцию,    полученную
секретариатом  Перона,  поручил  читать  двум  своим  секретарям,  они  же
запрашивали информацию на авторов наиболее интересных писем через  Мадрид,
где на связи с группами немцев работал Хосе, младший  брат  полковника,  -
под крышей журналиста,  специального  корреспондента  газеты  "Кларин",  и
через Лиссабон, где бывший дипломат рейха Ауэнродэ, накануне  капитуляции,
п р о д а л  людям Гутиереса всю свою сеть за сорок тысяч долларов, оттуда
щ у п а л ь ц а  шли в Швейцарию, Турцию и Швецию; поступила непроверенная
информация, что мадридский центр  эмиграции  имеет  связи  с  американской
зоной оккупации Германии, однако известие об этом  было  довольно  глухим,
находилось   в   стадии   тщательного   исследования;   попытки   наладить
о п е р а т и в н у ю  связь с лондонской  разведкой  пока  что  кончились
неудачей: несмотря на то что Лондон  передавал  некоторую  информацию  для
Перона, особенно когда речь шла об американцах, относившихся к нему весьма
подозрительно из-за его обещаний  национализировать  ведущие  американские
фирмы, отладить постоянное, деловое сотрудничество пока что не  удавалось,
англичане и есть англичане, годы думают, прежде чем  принять  решение,  до
сих пор считают себя пупами земли, полагают, что не они подчинены времени,
а оно - им, оттого и проигрывают свои позиции...
     Именно эти события и подвигнули Гутиереса на то, чтобы встретиться  с
Риктером: как-никак немец писал об атомной бомбе, Хиросима  и  Нагасаки  у
всех на памяти;  дискуссии  в  ООН  -  на  первых  полосах  газет,  создав
ш т у к у,  американцы обрели  такое  могущество,  которое  никому  еще  и
никогда не снилось; получив такое же оружие  здесь,  в  Аргентине,  вполне
можно думать о том, чтобы провозгласить  эру  Перона  в  испанскоговорящем
мире, подчинить себе не  только  Парагвай,  но  и  все  страны  вплоть  до
Мексики,  превратив  их  в  бастион  против  большевизма  и  американского
финансового капитала.
     Поскольку он уже встречался с двумя немцами, бежавшими из рейха в мае
(один предложил проект химического треста удобрений, другой писал  о  том,
как можно получить патенты  на  автомобилестроение),  поскольку  Гутиерес,
будучи человеком умным и остро чувствующим собеседника, сразу же  составил
себе представление о той разнице, которая делила немцев  на  тех,  которые
приехали  сюда  с  с а н к ц и и,  работали  многие  годы  в  аргентинских
условиях, привыкли к здешней - более или менее  -  демократической  манере
общения, и на тех, которые бежали из рейха, совершив,  видимо,  первый  за
последнее десятилетие несанкционированный начальством  п о с т у п о к - и
поэтому казались ему совершенно раздавленными и испуганными; так, впрочем,
и было на самом деле - это  подтвердила  служба  наблюдения,  пущенная  за
этими немцами сразу после того, как закончился разговор.  Можно  было  бы,
конечно, до конца раздавить этих немцев, взять их идею, не отдав им взамен
ничего, все равно бы не пикнули, разъедены страхом,  но  Гутиерес  отдавал
себе отчет в том, что  именно  немцы  должны  осуществлять  свои  проекты,
особая нация, мало кто может работать так, как они, не  грех  поучиться  у
того, кто  у м е е т,  в конечном счете работать они будут на Аргентину, а
не на себя, подконтрольны во всех своих поступках и лишены каких бы то  ни
было прав.
     Потому-то Гутиерес  и  говорил  с  Риктером  вполне  доброжелательно,
слушал его заинтересованно, полагая, что именно такая манера собеседования
поможет человеку раскрепоститься и перестать  быть  запуганным  истуканом,
лишенным возможности свободно и откр