-то: "Ни в ком я не видел более трагичной
судьбы еврея в стране, где антисемитизм стал болезнью общества, как в  нем
-  великогерманском  патриоте,  преданном  идее  тех,  кто  травил  его  и
преследовал до последней секунды жизни".
     ...Веймарская республика, пришедшая на  смену  тысячелетнему  периоду
княжеской  и  императорской  власти,  гарантировав  равные   права    всем
религиозным  группам  и  национальностям,  но  не  проведя   экономической
реформы,  породила  страшного  зверя:  одержимый  шовинизм    неграмотного
люмпен-пролетариата, с одной стороны, и, с  другой  -  тотальное,  внешне,
правда,  достаточно  корректное,   неприятие    этого    "неразумного    и
преждевременного" шага со стороны аристократии, юнкерства, промышленников,
финансистов и  ряда  историков,  незыблемо  стоявших  на  великогерманской
доктрине расового превосходства немцев не только над евреями, но и  вообще
над всеми европейскими народами - славянами, понятно, в первую очередь.
     (Промышленники типа Ратенау,  писатели  вроде  Фейхтвангера,  Цвейга,
Брехта,  Зегерс,  режиссеры  Рейнгард  и  Пискатор,  мыслитель   Эйнштейн,
композитор Эйслер - истинные патриоты н е м е ц к о й философии и культуры
были слепо и бездумно отринуты только  потому,  что  средневековое  темное
зверство проникло в поры людских душ; главное - обозначить чужого;  прежде
всего оттолкнуть, запретить  д е л а т ь  что-либо каждому, кто  несет  на
себе тавро иноплеменного проклятия.  С евреем бороться легко; с властью  -
опасно; антисемитизм - религия стадной трусости.)
     ...Семнадцатилетний школьник Ганс Штубенраух был  первым,  кто  решил
убить "паршивого еврея Ратенау, предавшего Германию русским  большевикам";
сын генерала, вынужденного - после краха империи - выйти  в  отставку,  он
записал в своем дневнике: "Из-за мерзавцев типа Ратенау наш великий кайзер
никогда больше  не  сможет  провести  колонны  победоносных  солдат  через
Бранденбургские  ворота.  Имеет  ли  смысл  жить,  если  немецкая  история
лишилась своего главного символа - великого  вождя,  воплощавшего  в  себе
германскую идею? Что может нация без того, кто единолично,  твердой  рукой
правит ею? Коварный замысел "мудрецов Сиона", поставивших себе цель лишить
мой народ монарха и ввергнуть его в  пучину  безнравственной,  чуждой  нам
демократии, когда каждый мерзавец может  открыто  говорить  все,  что  ему
вздумается, когда чернь вправе возражать хозяину, одержал верх.  Но мы еще
посмотрим, кто выйдет победителем! Мы еще решим, за кем  последнее  слово!
Мы еще потанцуем на  руинах  чужеродных  и  отвратительных  п о н я т и й:
"демократия" и "социализм"!"
     Ганс Штубенраух  поделился  своим  планом  с  учеником  параллельного
класса - Гюнтером;  тот,  в  свою  очередь,  дружил  с  двадцатипятилетним
отставным морским лейтенантом Эрвином Керном; несмотря на свою  молодость,
Керн был ветераном "Стального шлема", крепко п о р е з в и л с я  во время
спартаковского  восстания,  запретил    своим    солдатам    расстреливать
захваченных   социал-демократов   -   только   з а б и в а т ь   насмерть,
продлевать  мучения  жертв,  делать  это  при  зрителях,   пусть    другие
спартаковцы видят, что их ждет, хороший  урок  для  всех:  ощущение  ужаса
жертвы - залог мужества в предстоящих битвах.
     Вокруг  Керна  сформировалось  ядро:  бывший  кадет,   двадцатилетний
фанатик национальной идеи Эрнст фон Саломон ("Я  не  читаю  ничего,  кроме
книг, связанных с историей германской нации; нынешняя литература  глумится
над святынями; когда мы победим,  немцы  будут  получать  только  то,  что
возвеличивает их в их же глазах;  все  остальные  тома  будут  сожжены  на
площадях, а брехты, цвейги, Фейхтвангеры повешены вниз головой на фонарных
столбах: уж если пока живут среди нас, то пусть живут тихо, как  мыши;  их
посягательство на равенство с нами должно  караться  смертью");  в  группу
входил  двадцатипятилетний  инженер  Германн  Фишер  и  сын   одного    из
руководителей берлинской магистратуры Эрнст-Вернер Техов.
     Все они впервые встретились во время капповского путча,  руководимого
тайным "Организационным  комитетом",  во  главе  которого  стоял  прусский
офицер Эрхардт, старший "товарищ" Адольфа Гитлера.
     После  разгрома  путча  связи  остались;  националисты  разбились  на
пятерки; план покушения на Ратенау разрабатывали вместе...
     Был проработан маршрут, по которому следовал  автомобиль  Ратенау  из
парковой зоны Грюневальда на Вильгельмштрассе, в министерство  иностранных
дел;  заговорщики  встретились  в  пивном  подвале  Штеглица;    отставной
лейтенант Керн сообщил, что у них  есть  машина,  шестиместный  з в е р ь;
Техов должен опробовать ее.
     Видимо,  кто-то  из  заговорщиков  говорил  слишком  громко,  -  пили
достаточно много, подстегивая себя пивом,  коньяком  и  рислингом;  наутро
премьер Вирт пригласил к себе Ратенау:
     - Дорогой Вальтер, полиция считает, что на вас готовится покушение.
     Ратенау  побледнел,  только  мочки  ушей  сделались    красно-синими;
какое-то время он был словно бы парализован, потом тихо сказал:
     - Я не верю... Кому я делаю зло? Наоборот, я прилагаю все силы, чтобы
помочь несчастной Германии выйти из кризиса...
     В тот же день его навестил шеф прусской полиции.
     - Господин министр, из сводок мне известно, что вы ездите в  открытой
машине и с черепашьей скоростью.  Я бы просил вас переменить автомобиль  и
приказать шоферу ехать с большей скоростью.  В противном случае я не  могу
гарантировать вашу безопасность.
     - Не могу понять, что движет заговорщиками - если  таковые  на  самом
деле существуют - в их желании убить меня? - Ратенау пожал плечами. -  Чем
я прогневал их? Неужели, чем больше делаешь во благо родины,  тем  большую
ненависть к себе вызываешь? Но я был патриотом Германии, я им и  останусь,
- даже ценою жизни...
     Назавтра  п я т е р к а  отправилась в рейхстаг  слушать  выступление
Ратенау.
     Техов сжался, стараясь исчезнуть: Ратенау то и дело обращал свой взор
именно на них, сидевших в первом ряду гостевой галереи; он говорил о  том,
что Германия  в о с с т а е т  из хаоса ныне, когда  мы  имеем  договор  с
Москвой, западные  державы  ищут  с  нами  контактов,  время  версальского
унижения пришло к  бесславному  концу;  только  от  нас,  немцев,  зависит
м и р н а я  п о б е д а,  когда не пушка и карабин принесут славу  нации,
но ее созидающий гений.
     После того, как  п я т е р к а  вышла из рейхстага.  Керн внимательно
посмотрел на  Техова:  "Что  с  тобой,  Эрнст-Вернер?  Ты  ощутил  в  себе
колебание? Ты не согласен с нашим решением?"
     - Он говорил то, что хотят слышать немцы, - тихо ответил Техов.  -  Я
не уловил в его словах фальши.
     - Он паршивый большевик, -  ответил  Керн,  и  лицо  его  передернуло
презрительной гримасой. - Он пожимал руку этой русской свинье Чичерину. Он
делал это открыто, перед репортерами, не стыдясь.  Он начал  переговоры  с
Парижем и Лондоном, - значит, он отдаст наши богатства мерзким демократиям
Запада, которые доживают последние дни, источенные  изнутри  тлетворностью
своих парламентов и палат депутатов...  Он служит тайному еврейскому плану
растоптать германский дух, лишить нас идеала верховного  вождя  и  создать
республику,  которая  противна  имперскому  духу  арийцев...   Он   играет
н е м ц а,  Эрнст-Вернер, но разве может  сыграть  его  человек  с  такими
глазами, с таким носом и с такими ушами?!
     Ратенау, будучи типичным буржуа, предпринял свои шаги, особенно после
того, как его посетил шеф прусской полиции.  Он полагал, что компромисс  с
одержимыми  националистами,  с  лидером  немецких   ультраправых    Карлом
Хельферихом  у с п о к о и т  безумных: если главарь прилюдно пожмет  руку
политическому противнику, горячие головы начнут думать  д у м к и, а они у
них долгие, быстро шевелить  извилинами  не  умеют;  всякая  о т т я ж к а
угодна делу; через год средние классы ощутят результаты его  деятельности,
в стране будет больше мяса, станет весомее марка, о каком покушении  может
идти речь?! Террор есть порождение неуверенности в завтрашнем дне.
     Созвонившись с Карлом Хельферихом, министр пригласил  его  к  себе  в
Грюневальд  на  ужин;  беседа  была  прощупывающей,  достаточно    мирной;
расстались, обменявшись рукопожатием; назавтра, однако, Хельферих выступил
в рейхстаге:  "Политика  Ратенау  наносит  непоправимый  удар  по  средним
классам, его совершенно не интересует судьба  устойчивости  нашей  валюты,
люди не верят словам, нация требует реальных дел!"
     Тогда  Ратенау  созвонился  с  американским  послом;  тот,   выслушав
министра, пригласил на ужин некоронованного короля Рура  Хуго  Стиннеса  -
старого врага Ратенау; встретились в  восемь,  расстались  в  четыре  часа
утра; Ратенау довез Стиннеса до отеля "Эспланада"  в  своей  машине.  "Вот
видите, - говорил он, мягко улыбаясь, - американцы поддержат  нас,  нажмут
на Лондон и Париж, особенно на этих паршивых французов; выдержка и еще раз
выдержка, облегчение грядет, вопрос месяцев...  Мне очень больно  слышать,
когда меня обвиняют в том, что я не могу быть немецким  патриотом,  оттого
что в моих жилах течет еврейская кровь...  Но  вам  я  скажу  правду:  моя
религия - немецкая церковь,  моя  страсть  -  немецкий  фатерланд,  и  нет
большего антисемита, чем я, господин Стиннес..."
     ...В одиннадцать часов утра Ратенау выехал из своего особняка.
     Техов, увидев приближающуюся машину министра, сделался белым: "А  что
мы будем говорить в полиции, если нас схватят?"
     Керн усмехнулся:
     - Скажешь, что мы уничтожили одного из "мудрецов Сиона", нас поймут и
простят.
     На углу Эрднерштрассе Ратенау был  убит  Керном  из  длинноствольного
автоматического пистолета; убийцы сняли с себя  кожаные  черные  куртки  и
черные шлемы, бросили их на газон и кинулись в  центр;  полиция  приехала,
когда Ратенау был мертв.
     Керн  и  его  пятерка  шли  по  улицам,  которые  быстро  заполнялись
пульсирующими толпами берлинцев; через два часа весь  город  был  запружен
народом,  появились  лозунги:  "Смерть  наемным  бандитам!"  Над   толпами
демонстрантов развевались флаги; к вечеру  открылась  внеочередная  сессия
рейхстага; на трибуну вышел лидер ультраправых националистов;  депутаты  и
зрители согнали его прочь: "Вон, паршивый убийца!" Поднялся премьер  Вирт:
"С тех пор,  как  мы  подняли  знамя  республики,  намереваясь  превратить
Германию в демократическое  государство  свободы  слова  и  мысли,  тысячи
лучших сынов народа поплатились за это своей жизнью".
     Растерянные Керн, Фишер  и  Техов  стояли  среди  плачущих  людей  на
Александерплатц;  они не ждали такой  реакции  н е м ц е в;  Керн  потянул
Фишера за  рукав,  кивнув  на  Техова:  "Идем,  он  развалится,  на  грани
истерики".  На следующий день они приехали  на  побережье,  в  Варнемюнде,
чтобы на пароме отправиться в Швецию; паром, однако, не работал  -  траур;
здесь же они прочитали объявление: "Миллион марок за голову убийц министра
Ратенау". Купив мотоциклы, они рванулись на юг, по направлению к Тюрингии.
Техов, выбравшись из города, пришел в деревню, на ферму к дяде; тот вызвал
полицию; через час имена всех участников заговора стали известны  прусской
криминальной службе.
     Портреты Керна, Фишера, фон Саломона были развешены  на  всех  досках
для объявлений;  полиция  блокировала  дороги,  в  стране  было  объявлено
чрезвычайное положение: о х о т а! Ратенау лежал в зале рейхстага; два дня
от гроба не отходила его мать, ставшая седой за эти часы; голова ее  мелко
тряслась; когда к ней подошел президент Эберт, женщина сказала:
     - Когда я спросила мальчика, зачем он согласился на то, чтобы  занять
пост министра, он ответил: "А кто еще захочет расчистить авгиевы конюшни?"
     Десять миллионов немцев прошли по городам в скорбном  молчании;  было
внесено  предложение  объявить  день  убийства  Ратенау  Днем  скорби;   в
"Стальном  шлеме"  началась  паника:  покушение  привело    к    обратному
результату,  позиции  правых  "ультра"   обрушились,    их    сторонились,
презрительно называя "психами", - не может быть ничего страшнее  для  тех,
кто претендовал на национальное представительство и защиту немцев...
     Керна и  Фишера  нашли  в  заброшенном  замке  возле  Кезена,  в  ста
пятидесяти километрах южнее Берлина; сюда были  стянуты  наиболее  опытные
агенты уголовной полиции; среди тех, кто шел по лестнице, чтобы  захватить
м е р з а в ц е в, был Генрих Мюллер; он не смог этого сделать, потому что
Керн и Фишер застрелились; зато он арестовал фон  Саломона  и  провел  его
первый допрос.
     ...Через одиннадцать лет, в год прихода  Гитлера  к  власти,  в  день
убийства Ратенау, семнадцатого июля  тридцать  третьего  года,  в  Берлине
состоялся парад частей СС и СА; официальное торжество открыл Гиммлер:
     - Сегодня мы чествуем  героев  тысячелетнего  рейха  великой  римской
империи германской нации, двух подвижников  национального  духа,  отдавших
свои молодые жизни в борьбе против мирового большевизма и  еврейства,  что
есть две стороны одной и той же медали, лицемерно именуемой  "демократией"
и "социализмом". Они бесстрашно поднялись на борьбу с сионскими мудрецами,
этими  спрутами  международного  коммунизма  и  американской    финансовой
олигархии.  Они  приняли  на  себя  первый  удар  прогнившей    Веймарской
республики, но они зажгли  в  сердцах  немцев  ненависть  -  то  качество,
которое ныне ведет народ от победы к победе.
     Эрнст Рэм сказал всего три фразы:
     - Керн и Фишер! Ваш дух, дух патриотов и героев, вошел в души  черных
солдат СС, верной гвардии фюрера. Хайль Гитлер!
     Теперь день гибели Керна и  Фишера  был  объявлен  Днем  национальной
скорби; это произошло на  п а м я т и  одного поколения:  миллионы  людей,
скорбно прощавшихся с Ратенау, теперь шли  в  скорбном  молчании,  отдавая
долг сердца его убийцам; ах, память, память, кто же  так  умело  играет  с
тобою в прятки?! Не ты ли сама?! Воистину, дьявол внутри нас!


     -  Факты  соответствуют  правде,  -  Мюллер,  напряженно    слушавший
Штирлица, удовлетворенно кивну;!. - Действительно, я был брошен  продажным
веймарским режимом на захват наших героев...  Окажись я там первым, Керн и
Фишер ушли бы от веймарской полиции...
     Штирлиц усмехнулся:
     - Такого рода признание не устроит американцев, группенфюрер...
     - В данном конкретном случае  я  говорю  о  немцах,  Штирлиц.  О  тех
немцах, которые окружают  меня.  Человек  не  может  жить  в  безвоздушном
пространстве, он становится силой только в том случае, если  его  окружают
единомышленники...
     - Тогда прочитайте вот это, - сказал Штирлиц, -  а  потом  отправимся
ужинать, если у вас не испортится аппетит...
     Мюллер взял два листка, водрузил на крупный нос свои тоненькие очки и
углубился в чтение; по тому, как изменилось его лицо, Штирлиц  понял  -  в
яблочко!


          "Я, Эрнст фон Саломон, был арестован на второй день после  того,
     как погибли Керн и Фишер.  Первый  допрос  проводил  неизвестный  мне
     агент полиции, ограничившийся выяснением общих сведений.  Я  был  так
     растерян, что не пытался  скрыть  что-либо.  Второй  допрос  проводил
     агент баварской уголовной полиции Генрих Мюллер.  Сказав мне,  что  я
     "грязная свинья, поднявшая руку на подвижника германской  нации",  он
     избил меня, потребовав подробностей, которые бы представили  Керна  и
     Фишера в том смысле, что они были садистами.  Я ответил, что  они  не
     были садистами, хотя Керн и говорил, что мы служим вагнеровскому духу
     разрушения: террор должен раскачать общество, посеять в людях страх и
     неуверенность, особенно в тех, которые, по его словам, позволяли себе
     слишком  много  думать  и  отклоняться  от   единственного    верного
     национального сознания, которое не терпит  никаких  "фокусов":  "одна
     мысль, одно слово, один поступок!" А уж потом придет мессия.
          Избиения, которым меня подверг Мюллер, были столь ужасающи,  что
     я был вынужден сочинить много лишнего, повторяя те слова, которые он,
     Мюллер, мне диктовал.
          На суде я отказался от этих показаний, хотя он  посетил  меня  в
     камере и сказал, что если  я  посмею  хоть  что-то  сказать  о  наших
     "собеседованиях", то мне головы не сносить.
          Естественно, я молчал  на  суде,  не  говорил  ни  слова  о  тех
     издевательствах, которым он меня подвергал.
          Техов и я были приговорены к пятнадцати годам каторги, но  через
     четыре года  мы  были  освобождены,  Техов  поступил  на  юридический
     факультет  университета,  стал  адвокатом,  я  же  начал  работать  в
     киноиндустрии.  После победы Гитлера директор кинофабрики вызвал меня
     и сказал, что я должен уйти, поскольку  моя  фамилия  несет  на  себе
     отпечаток еврейства.
          Я, немец,  самый  настоящий  немец,  отправился  к  Геббельсу  и
     сказал, что, если бы мы знали про подобное свинство, мы бы никогда не
     стали убивать Ратенау.  Геббельс успокоил меня, позволил мне  сделать
     свое имя фамилией, я работал как  "господин  Эрвин",  а  с  переводом
     Мюллера в Берлин, опасаясь его мести,  -  он  должен  был  уничтожить
     меня, как свидетеля, поскольку  в  нашем  деле  он  выступал,  словно
     красный, против "Стального шлема" и великогерманской идеи,  в  защиту
     еврея Ратенау, - я отправился  в  Швецию,  где  представлял  интересы
     кинопроката третьего рейха.

                                                        Эрнст фон Саломон,
                                                                  Гамбург,
                                                           21.05.47 года".


     - Ну и как? - спросил Штирлиц. - Можно ли работать с  вашими  людьми,
если они узнают про этот документ?
     - Но ведь они про него не узнают...
     -  Зависит  от  вас,  группенфюрер...  Повторяю:  вы  читаете  копии,
подлинники будут опубликованы, случись что со мной...
     - Допустим, я позволю  вам  уйти,  заключив  договор  о  ненападении,
Штирлиц...
     - Нет, - ответил тот, - договора о ненападении  не  будет...  Я  ведь
только начал знакомить вас с нашим досье, группенфюрер.
     Мюллер кивнул:
     - Во-первых, я не знаю, что вы еще наскребли обо  мне,  а  во-вторых,
даже если я и решу отпустить вас, - как это сделать? Мои люди  знают,  кто
вы, каждый ваш шаг подконтролен, как вы уйдете?  Вы  знали,  на  что  шли,
Штирлиц.  Вы поставили в трудное, точнее, безвыходное положение не  только
себя, но и меня...
     Разве я могу приказать: "отпустите красного?" Чем я замотивирую такой
приказ? Договором о сотрудничестве - куда ни шло, да и то мы должны  будем
оформить этот договор при свидетелях... При моих свидетелях... В противном
случае я бессилен сделать что-либо.
     - Утро вечера мудренее, - сказал Штирлиц. - Будете угощать?
     - Отдайте другие материалы.
     Штирлиц покачал головой:
     - У меня их много, группенфюрер...  Давайте играть в  тысячу  и  одну
ночь: каждый день - по сказке, это залог моей жизни.  К чему торопиться? Я
не хочу умирать.
     Мюллер вздохнул:
     - А кто хочет? Никто не хочет умирать, дорогой Штирлиц... Скажите, вы
имели какое-то отношение к той пакостной кампании в  американской  прессе,
которая началась против нашего здешнего братства?
     - А как вы думаете?
     - Если вы смогли помочь американским левым в этом деле, я  поздравляю
вас с профессиональным успехом.
     - Что ж, я принимаю поздравление...  Только я в блоке с американскими
правыми, группенфюрер, именно с ними...
     - А почему же среди имен немцев, опубликованных в Штатах, нет  моего?
Почему не требуют моей выдачи?
     - Ждут, - ответил Штирлиц. -  Ждут  окончания  нашего  собеседования,
группенфюрер.



МАКАЙР, ВИЗНЕ