в  концлагеря  и  расстреляли  в  первые  же  месяцы
оккупации Кракова.  В мире поднялась волна протеста, это мешало дипломатам
фюрера в Вашингтоне,  Стокгольме и Берне,  н а д о е д л и в о  мешало. Во
Львове  решили  сделать  все  быстро,  сразу,  как в хирургической камере.
Только теперь уж не руками своих "хирургов",  а руками бандеровцев: на них
- при случае - свалить можно будет вину.
     В  течение  двенадцати  часов  бандеровцы  и  гитлеровцы расстреляли,
повесили и забили насмерть тысячи украинцев,  поляков,  русских,  евреев и
цыган.  В городе слышалась пальба,  крики;  пахло кровью и дымом -  пришло
"освобождение".)



     МЕХАНИКА МЫШИНОЙ ВОЗНИ
     _____________________________________________________________________

     Первым о  вступлении "Нахтигаля" во Львов и о том,  что там произошло
тридцатого июня,  сообщил в  свою  берлинскую газету военный корреспондент
Трауб. Задумчиво глядя на черную мембрану телефона, он медленно диктовал в
редакцию из своего номера, прислушиваясь к далеким выстрелам на улицах и к
быстрым шагам патрулей,  которые то и дело проходили под окнами гостиницы,
занятой немецкими офицерами.
     "Сегодня вечером,  -  диктовал Трауб, - во Львове состоялось собрание
ста  представителей украинцев западных  земель.  Собрание  открыл  Стецко.
Передав собравшимся поздравления от  Бандеры,  он  прочел  акт  следующего
содержания:

          "Украинская националистическая  армия будет бороться за соборную
     Украинскую державу,  за новый порядок в Европе и за  великого  фюрера
     Адольфа Гитлера.
          Слава Степану Бандере!"

     Следом  за  Стецко  выступил  отец  Гриньох,   являющийся  духовником
"Нахтигаля",  и передал собравшимся пламенный привет от коменданта легиона
Романа Шухевича.  Был  прочтен указ  Бандеры о  назначении Ярослава Стецко
председателем   краевой   управы.    Отец   Слипый   передал   собравшимся
благословение митрополита Андрея  Шептицкого.  Православный отец  Поликарп
заверил собравшихся,  что и восточные украинцы,  все,  как один, пойдут за
великим фюрером Адольфом Гитлером.
     В заключение собравшиеся приняли приветствие Бандере и Шептицкому".
     Трудно  предположить  развитие  дальнейших  событий,   если  бы   эта
корреспонденция была  единственной,  попавшей в  поле  зрения официального
Берлина.
     Однако Бандера,  прислушавшись к  советам мил-друга  Шухевича,  решил
опередить события.  Именно  поэтому  легионеры "Нахтигаля",  ворвавшись на
радиостанцию,  провели к  микрофону диктора,  и  он  под  пистолетом после
торжественных позывных "Всем,  всем,  всем!"  за  три часа перед тем,  как
Трауб передал свою корреспонденцию в Берлин, прочел декларацию Бандеры.
     Естественно,  ни в Москве, ни в Киеве, ни в Берлине, ни в Лондоне, ни
в   Берне  не   обратили  внимания  на   истеричное  заявление  неведомого
"украинского освободителя", гитлеровского "карманного квислинга".
     Однако  Европа  того  периода помимо сил  реальных,  государственных,
включала в  себя  силы иллюзорные.  К  числу таких "государств" относились
Словакия Тиссо и  Хорватия Анте Павелича,  в фарватере нацистской политики
следовали фашистские режимы Венгрии, Румынии и Болгарии.
     Когда   чиновники   венгерского  МИДа   услыхали   о   провозглашения
"независимой Украины",  они срочно приготовили доклад заместителю министра
иностранных дел.
     - Как  ты  оцениваешь этот  факт?  -  спросил  чиновника  заместитель
министра,  расхаживая по громадному кабинету,  отделанному тяжелым мореным
дубом.
     - Трудно утверждать,  ваше превосходительство, что-либо определенное.
Увы,   Берлин  ставит  нас  в   известность  далеко  не   по   всем  своим
запланированным мероприятиям.
     - Я думаю, с Бандерой легко будет договориться о пересмотре границы в
нашу    пользу,    учитывая   нашу   преемственность   по    отношению   к
Австро-Венгерской монархии. Я изучил карту: примерно три тысячи квадратных
километров нынешней украинской земли должны отойти к нам. Я пока не ставлю
в  жесткой форме вопрос о других землях,  но Буковина и прилегающие районы
явно венгерские.
     - Думаю, что Берлин на это не пойдет.
     - Думать надо после того, как сделан первый шаг.
     - В  таком  случае первым шагом должно быть  признание "самостийной и
соборной Украины".
     - Мы пойдем на это после того, как ты проведешь первые консультации с
властями во Львове.
     - Да,  но  они  пойдут  на  консультации только после  того,  как  мы
признаем их.
     - Разве среди всех  дипломатических хитростей нет  такой,  которая бы
позволила совместить два  эти мероприятия?  Словом,  действуй.  Возьми эту
карту.  -  Заместитель министра тронул  мизинцем большую  старую  карту  с
районами Украины,  закрашенными в ярко-синий цвет -  видимо, он это сделал
только что. - Не откладывай на завтра то, что можешь начать сегодня.


     Румынский МИД прореагировал на сообщение из Львова почти так же,  как
венгерский.  Заведующий восточным отделом тоже достал из ящика письменного
стола карту,  тоже очертил районы Буковины, которые, по его мнению, должны
войти в  состав великой Румынии,  с той только разницей,  что карандаш для
этой цели он использовал ярко-оранжевого цвета.
     Заведующий восточным отделом понимал, что Венгрия, "заклятый союзник"
по  Тройственному  пакту,  наверняка  созвала  сейчас  совещание.  Поэтому
Бухарест решил действовать быстрее: был приглашен немецкий посланник, и (о
постоянная повторяемость ситуаций!)  перед  ним  была  разложена  карта  с
территориальными претензиями "Великой Румынии" к "соборной Украине".
     - Нами   движет  чувство  исторической  справедливости,   -   заметил
дипломат, вхожий к Антонеску.
     - Не слишком ли все это рано? - усмехнулся немецкий посланник.
     - Почему?  В дипломатии,  -  ответил шеф восточного отдела,  - опасно
оказаться последним.


     Дипломат явно пережимал, и германский посланник понял это. Однако сам
"жать" не стал - незачем. Следовало щадить самолюбие румынского дипломата:
он  считает себя римлянином,  представляет не  что-нибудь,  а  великий мир
латинян в  Тройственном союзе.  Муссолини выродился в  политикана,  им  не
владеет  великая  государственная  идея,   и   лишь   Антонеску  думает  о
возрождении  могучего  государства румын,  которое  будет  доминировать на
Черном море и контролировать проливы,  ключ к Средиземноморью.  Пусть себе
думает.  Рано или поздно румыны будут оттеснены с  побережья Черного моря,
которое станет внутренним, великогерманским.
     - Я  снесусь  с  Берлином,   ваше  превосходительство,   -   пообещал
посланник.
     На этом аудиенция окончилась. Шеф восточного отдела считал ее важной:
он "застолбил" Буковину первым.
     ...В  Загребе и  Братиславе сообщение из  Львова изучалось еще  более
пристально,  но уже в силу причин открыто амбициозных,  м а л е н ь к и х.
Марионеточные государства  Хорватии  и  Словакии  переживали  особую  пору
"самоосознания". Это "самоосознание", естественно, не могло быть приложимо
к народам, которые отдавали себе отчет в том, что живут они под германской
оккупацией. Такого рода "государственное осознание" следует определять как
бюрократическое,  или,  скорее,  плутократическое.  Маленькие бездарности,
болезненно честолюбивые политиканы,  клянясь  национальной идеей,  служили
чужеземцам,    подчинялись   беспрекословно   их   приказам,   старательно
организовывали  "всеобщенациональные  волеизъявления"  дружбы  к  "великой
Германии" и  старались при  этом  побыстрее и  поухватистей устроить  свою
жизнь -  в расчете на неизвестное будущее:  квислинг, приведенный к власти
оккупантами,  а  не  пришедший к  власти по  закону,  живет  в  постоянном
ощущении неуверенности в завтрашнем дне.
     Поэтому     иллюзорная     "независимость"    бандеровской    Украины
рассматривалась здесь на  еще  более низком уровне теми в  первую очередь,
кто рассчитывал на посольский чин,  на получение соответствующего отдела в
"министерствах" иностранных  дел,  государственной безопасности,  обороны,
торговли, транспорта, культуры и связи.
     Поэтому  реакция  режимов  Павелича  и  Тиссо  была  несколько  более
медленной: следовало отладить "цепь интересов" - тот, кто мечтал о погонах
"чрезвычайного министра и полномочного посла", должен был найти союзников,
пояснить им  выгоду  своего  назначения;  союзник этот,  в  свою  очередь,
призван был заинтересовать тех,  кто метил на новый департамент,  и  среди
трех-четырех десятков плутократов обязательно должен был отыскаться такой,
который бы мог обсудить эту идею непосредственно с Тиссо или Павеличем.
     Однако  на  соответствующе низком уровне -  с  секретарями германских
посольств -  этот вопрос предварительно обсуждался, а секретарь, в отличие
от посла, не о политике думает,  а о себе,  о своей  п р о д у к ц и и,  о
том,  насколько  оперативно  он  отправит  в  Берлин   запись   беседы   с
ответственным  чиновником той страны,  где он аккредитован.  Причем в этом
сообщении  он,  опять-таки  радея  о  своей  карьере,   а   никак   не   о
государственной политике,  будет многое выдумывать, приписывать себе лавры
у з н а в а н и я  и  о б р а щ е н и я,  и  в  силу этого  его  сообщение
может оказаться  в  центре  внимания  руководства  восточного департамента
МИДа,  а там повторится та же история:  чиновник,  к которому  попала  эта
запись,  проявит максимальную оперативность, ибо думать будет об обращении
э т о й  б е з д е л и ц ы  в свою выгоду: маленькие чиновники Риббентропа
любили дипломатические   и н т р и г и   и  часто повторяли,  что политика
начинается  с  пустяков,   которые  вовремя  замечены,   верно  оценены  и
з а п у щ е н ы  в нужном направлении.
     Так и  случилось:  пока посланники в Будапеште и Бухаресте составляли
свои пространные меморандумы,  рапорты быстрых секретарей из  Братиславы и
Загреба уже легли на столы чиновников МИДа.
     Люди Риббентропа поняли: пришел час их торжества. Их удар по аппарату
Розенберга - новому министерству (как-никак конкурент) будет сокрушающим.
     В  это  же  время  сотрудники  Гиммлера  -  особенно  Риче,  адъютант
Гейдриха,  -  напряженно ждали,  когда  все  документы  придут  в  МИД,  к
Риббентропу:  секретарь  германского  посольства  в  Загребе  был  агентом
шестого управления РСХА  и  заранее оповестил Шелленберга,  что  беседа  о
"самостийной Украине" состоялась с  директором восточноевропейского отдела
МИДа "Независимой державы хорватской",  и подробная запись ее отправлена в
Берлин с нарочным.  (Против  того,  чтобы  секретарь  р а с п и с а л  эту
беседу  своему  формальному  начальству  в  МИДе,  ведомство  Гиммлера  не
возражало;  даже  наоборот  -  всякого  рода  липогонство поощрялось,  ибо
способствовало росту своего агента в  ч у ж о м  ведомстве.)
     ...Узнав,  что  все документы о  "независимой Украине" пришли в  МИД,
адъютант Риче  доложил об  этом Гейдриху.  Тот  предупредил о  случившемся
Гиммлера,  который собирался на просмотр нового пропагандистского фильма о
"кровавых  злодеяниях  большевиков",  подготовленного Геббельсом.  Гиммлер
попросил   секретаря   вызвать   его   к   аппарату,   если   позвонят   с
Вильгельмштрассе.
     Риббентроп позвонил через сорок минут.
     Через час он был у Гиммлера.
     Через два часа они отправились к фюреру.


     (Интрига,  затеянная штандартенфюрером Риче,  дала результаты:  после
радиообращения Стецко высшие чины рейха узнали о Бандере.
     Риче верно учел механику гитлеровского аппарата -  он  был  повышен в
звании,  ибо Гейдрих не мог не оценить его ловкости,  поскольку тот оказал
помощь бонзам в постоянной борьбе амбиций.)


     Гитлер бушевал. Он метался па своему громадному кабинету, выложенному
серыми мраморными плитами, и выкрикивал:
     - Я  начинаю ощущать свое  бессилие!  Меня хотят поссорить с  армией!
Меня  хотят  поссорить  с   нацией!   Где,   когда,   кому  и   при  каких
обстоятельствах я  обещал независимость Украины,  скажите мне?!  Я  всегда
утверждал,   что  земли  восточнее  Одера,   вплоть  до  Урала,   подлежат
колонизации. Эти земли будут отданы немецким солдатам и колонистам!
     Гиммлер посмотрел на Риббентропа. Тот соболезнующе вздохнул:
     - Мой  фюрер,  я  возмущен не  меньше,  чем вы.  Когда я  обменивался
мнениями по этому вопросу с  рейхсфюрером,  он понял мое негодование,  но,
право,   армия  в  этом  деле  играет  вторичную  роль.   Идея,   как  мне
представляется,  исходила из  нового министерства восточных территорий.  Я
понимаю рейхсминистра Розенберга... Его могли подвести сотрудники...
     Гиммлер заметил:
     - Я согласен с Риббентропом во всем,  мой фюрер, кроме одного - абвер
в  этой гнусности сыграл роль далеко не вторичную.  Особая линия Канариса,
который рвется  в  политику,  вместо того  чтобы  заниматься своим  прямым
делом, давно беспокоит меня...
     - Не трогайте армию, - резко бросил Гитлер. - Сейчас не время!
     - Да, но...
     Фюрер  обернулся к  Шмундту,  своему адъютанту,  белый от  ярости,  с
глазами, запавшими после бессонных ночей:
     - Розенберга ко мне!
     Он проводил стройную,  прямую и  недвижную спину Шмундта воспаленными
глазами,  казавшимися сейчас круглыми из-за резких теней, их окружавших, и
обернулся к Гиммлеру и Риббентропу:
     - Гиммлер,  по-моему,  вам  следует  вылететь к  гауляйтеру Коху.  Он
представляет интересы партии,  а  не  мрачные утопии Розенберга.  Украинцы
стреляют в наших солдат,  они  в о ю ю т  с нами,  они защищают Советы,  а
Розенберг говорил, что они будут подносить нам цветы! Словом, наведите там
порядок.  И  вызвать  в  Берлин  всех  чиновников,  которые  допустили это
славянское свинство! Виновных растоптать!
     Бормана не  устраивал блок Гиммлера с  Риббентропом:  слишком сильные
ведомства,  представляемые столь ловкими игроками,  могли оттеснить его на
третий план.
     Поэтому   Борман   нашел   возможность  проинформировать  Геринга   и
Розенберга о негодовании фюрера в связи со львовским "свинством".
     Геринг и Розенберг встретились с Кейтелем: надо было выработать общую
позицию,   конечная  цель  которой  заключалась  в  том,   чтобы  не  дать
возможности Гиммлеру сделаться  п е р в ы м...



     ГАННА ПРОКОПЧУК                                                  (VI)
     _____________________________________________________________________

     Эссен и  его  сотрудники довольно быстро осмотрели маленький лагерь -
бараки такого же  типа,  как  тот,  где жила Ганна.  Построены лагеря были
наскоро,  колючая  проволока  кое-где  провисла,  провод  от  генераторной
станции был слишком заметен -  почти тридцать метров тянулся по территории
зоны, поддерживаемый громоздкими бетонными балками.
     - Обратите внимание на это уродство, - попросил Эссен Ганну.
     - Я уже думала. Только я не понимаю назначения этого провода.
     - По нему идет ток.
     - Зачем? Освещение привязано к движкам на другой половине территории.
     - Это  иной  ток,   -   поморщился  Эссен,   -  высокого  напряжения.
Продумайте, как его загнать в подземный кабель.
     - Хорошо.
     Все эти дни в пыли, спешке, постоянных переездах, среди лязга танков,
громкого смеха  чумазых солдат с  обгоревшими под  нещадным солнцем лицами
Ганна  смотрела только на  Эссена,  смотрела на  него  преданными глазами,
стараясь не думать о  том,  что они здесь делают и  зачем она с ними.  Она
знала только одно:  этот человек отвезет ее в  Краков,  этот,  именно этот
человек разрешит ей найти мальчиков. Ганна боялась думать о том, что может
быть потом; она старалась гнать от себя мысль, что Ладислав не позволит ей
взять с  собой детей;  она  была даже готова попросить Эссена,  чтобы мужу
п р и к а з а л и,  если он сам не согласится уехать с нею вместе с детьми
и со старухой.  В конце концов он хороший лесной инженер,  он  специалист,
немцы в нем заинтересованы. Глядя на Эссена, Ганна заставляла себя считать
его неким устойчивым поплавком в темной,  яростной быстрине (ее  несколько
раз  возил  с  собой  на  рыбалку  капитан  Морис  Грашан  -  он погиб под
Дюнкерком;  видимо,  он был серьезно увлечен Ганной, потому что писал ей с
фронта письма, и ей же пришла похоронная из военного министерства - такова
была воля покойного.  Образ поплавка на коричневой,  пенной быстрине,  где
Грашан  ловил  рыбу,  казался  Ганне с тех пор неким символом спокойствия.
Грашан, пожалуй, был единственным мужчиной, который не раздражал ее: он не
жаловался на свою первую жену, не пытал Ганну, любит ли она его и лучше ли
он  других  мужчин;  не  предлагал  жениться,  просто  звонил,  спрашивал,
свободна ли она и нет ли у нее желания провести вместе день).
     Ганна выполняла все,  что Эссен просил ее сделать, выполняла быстро и
четко,  и он успевал проверять ее работу,  несмотря на огромное количество
забот,  свалившихся на  него  (пищеблоки для  лагерей  надо  было  отнести
подальше от  домов  охраны  СС;  крыши  офицерских коттеджей сначала  были
спроектированы из  гофрированного железа,  но  штаб обергруппенфюрера Поля
попросил срочно изменить расчеты под черепицу - немцы, которые будут нести
здесь  службу,   должны  чувствовать  себя  как  на  родине,  в  привычной
обстановке; представитель рейхсляйтера Бормана обязал Эссена предусмотреть
строительство  клуба  в  комплексе  СС  -   иначе  негде  будет  проводить
торжественные митинги и совещания членов НСДАП).  Наброски Ганны нравились
Эссену своей экономичностью и  изяществом.  Ганна заметила,  как в  глазах
других членов их группы появлялась постепенная и  нескрываемая неприязнь к
ней.  Сначала ее  не замечали,  она была вроде чемодана -  немного мешает,
занимая место, но чемодан он и есть чемодан, надо же в чем-то возить вещи.
Однако  постепенно  ее  о с о з н а в а л и  как  человека,  который  стал
ближе всех  к  шефу,  но  при этом как человека чужой крови,  иностранного
специалиста, лишенного каких-либо прав в рейхе.
     Ганна отдавала себе отчет в том, как это опасно, но когда поняла, что
без  мальчиков ей  незачем  жить,  ощущение личной  опасности притупилось,
словно у  той козы,  которая не убегала в лес,  принимая на себя возможный
выстрел, потому что рядом с тропой стоял ее маленький.
     Когда   их   группа   отправилась  смотреть  "действующий  объект"  в
Освенциме, Эссен какое-то время колебался, брать ли с собой Ганну: в конце
концов она увидит там своих соплеменников,  но  потом он решил обязательно
взять,  чтобы до конца убедиться в надежности своего нового, талантливого,
столь неожиданно доставшегося ему сотрудника.
     Офицеры СС провезли группу Эссена через леса,  сосновые,  мачтовые, в
которых струился тяжелый,  разморенный запах  ладана.  Дорога была  белая,
песчаная; в лесу гомонили птицы; их, казалось, было огромное множество.
     Лагерь открылся внезапно:  железнодорожный путь,  несколько составов,
высокая труба,  ограда  на  бетонных,  частых опорах,  уютные коттеджи СС,
окруженные маленькими,  точно распланированными садиками,  бараки в зоне и
люди с пепельными, мучнистыми лицами, которые что-то делали за проволокой,
но  понять,  что именно они делали,  Ганна не смогла,  потому что сразу же
увидела   среди   арестантов   высокую   фигуру   в   полосатом   одеянии,
непропорционально большое  лицо  и  громадные  руки,  судорожно  сжимавшие
металлические держалки тяжелой тачки.
     - Стойте! - закричала Ганна.
     Шофер  от  неожиданности  затормозил.   Ганна  выскочила  из  машины,
побежала  к  проволоке,   услыхав  тонкий  голос  Эссена:   "Там  ток,  не
прикасайтесь, там ток!"
     - Ладислав! - не понимая Эссена, кричала Ганна. - Ладик, Ладушко!
     Ладислав съежился,  стал вдруг маленьким,  до страшного маленьким. Он
медленно оглянулся, увидел Ганну и бросился к проволоке:
     - Ганнушка, девочка, Ганна!
     - Почему?! - кричала Ганна. - Почему ты здесь?! Где мальчики?!
     П