росмотрел  материалы,  собранные на него.  Судя по досье,
     Бандера является уголовным элементом.  Данные о его  террористическом
     прошлом  могут позволить - в случае целесообразности - отдать его под
     суд за  грабежи,  налеты  на  инкассаторов,  шантажи,  выполнявшиеся,
     впрочем,  по приказу отсюда, из Берлина. Фигура эта - по ознакомлении
     с материалами гестапо - "сделанная",  произносящая  слова  выученные,
     заложенные  в  него  здешними  инструкторами.  Сейчас,  из материалов
     гестапо,  видно, что Бандера предпринимает все возможное, чтобы о нем
     узнали фюреры рейха. Он выдвигает какие-то планы, отношение к которым
     здесь весьма юмористическое.  Однако тут считают, что Бандеру следует
     продолжать субсидировать,  ибо он готов на выполнение любого задания,
     не остановится ни перед чем. Ему принадлежит фраза: "Наша организация
     должна  быть  страшной,  как и наша оуновская власть".  Его окружение
     весьма слабо: как правило, дети сельских священников и мелких буржуа,
     они   малограмотны   и   совершенно  лишены  какой-либо  мало-мальски
     привлекательной социальной идеи.  Сильны они в одном лишь - живут  по
     законам  мафии  и  не  остановятся ни перед чем в стремлении получить
     землю,  посты,  деньги.  (Бывший главарь ОУН Коновалец и нынешний его
     преемник  Мельник гордятся тем,  что были офицерами австро-венгерской
     армии,  связаны с миллионером Федаком родственными связями,  играют в
     аристократизм.  Бандера  лишен  прошлого  -  оно  у  него  преступно,
     уголовно,  кроваво,  - он,  видимо,  будет сражаться за  свой  "кусок
     пирога"  особенно яростно;  что касается демагогических лозунгов,  то
     над этим,  видимо,  работают здесь,  в Берлине,  его непосредственные
     руководители, которым он подчиняется беспрекословно.)
          В последние дни имел встречи с начальником управления  по  делам
     русской   эмиграции   в   Берлине   генералом   Бискупским   Василием
     Викторовичем. Встречи эти подтвердили факт приближения агрессии.
          Центр всей работы с "русским фашистским союзом" сейчас перенесен
     в генерал-губернаторство.  Шеф варшавского филиала - бывший начальник
     контрразведки  Деникина журналист Сергей Войцеховский,  брат которого
     застрелил советского торгпреда в Варшаве  Лазарева.  Его  связник  по
     линии   гестапо   -   Борис   Софронович   Коверда,  убийца  Войкова.
     Войцеховский,  ранее  связанный  с  разведкой  польгенштаба,   сейчас
     передал  всю  свою  агентуру гестапо.  Второй центр находится также в
     Варшаве  -  Пшескок,  4.  Шеф  -   Владимир   Шелехов.   Руководитель
     "Народно-трудового союза нового поколения" Вюрглер работал до войны в
     японском посольстве,  сейчас на прямой связи с  абвером.  Лидер  РОВС
     генерал Ерогин ведет переговоры об открытии школы для будущих русских
     офицеров.  Бискупский  сказал  также,   что   он   курирует   русские
     организации в протекторате Чехии и Богемии и в Словакии.  Из тамошних
     организаций он выделяет РНСД -  "Русское  национальное  и  социальное
     движение",  связанное  непосредственно  с НСДАП,  считающееся русской
     референтурой Бормана.  В главных - Владимир Леонтьевич Кузнецов.  Так
     же силен,  по словам Бискупского,  "Профессиональный союз инженеров и
     техников" во главе с Запорожцевым  Николаем  Семеновичем.  Бискупский
     ознакомил  меня  с  речью  Запорожцева:  "Германия  уже сейчас готова
     принять колониальное хозяйство - она имеет колонистов,  полицейский и
     административный аппарат,  знающий положение на местах. Наша задача -
     провести  немедленный  опрос  всей  эмиграции:  кто  и   куда   хочет
     вернуться.  Необходимо срочно выучить советскую терминологию, ибо нам
     предстоит быть посредниками между колонистами и массой населения". По
     словам  Бискупского,  очень  силен  "Общеказачий  союз"  во  главе  с
     Василием Тимофеевичем Васильевым и "Вольное казачество"  во  главе  с
     Билым и Макаренко.  Последнее занимает особую позицию, ибо настаивает
     на создании великого казачьего государства  от  Кубани  до  Дона.  По
     словам Бискупского, вместе с войсками в Россию будет отправлено более
     двадцати тысяч человек - для работы в бургомистратах.
          После исследования   вопроса   о   "русском   фашистском  союзе"
     возвращаюсь к оуновцам:  по  поручению  Шелленберга  я  встретился  с
     референтом   иностранного   отдела   НСДАП   Эгоном   фон   Лоренцем.
     Инструктируя меня по  поводу  Бандеры,  Мельника  и  прочих,  по  его
     словам, "уголовников и проходимцев, проходных пешек нашего шахматного
     гамбита",  он  сказал  следующее:  "Идея  государственности,  которой
     одержимы   костоломы  из  ОУН,  позволяет  нам  играть  перспективно,
     всячески потворствуя националистам,  разрешая им надеяться на то, что
     они  -  в случае столкновения с Советами - эту свою государственность
     получат.  Естественно,  мы с вами отдаем себе отчет в том,  что ни  о
     какой  государственности  славян  речи  быть  не  может - тем более о
     независимом украинском  государстве:  территория  от  Прута  до  шахт
     Донбасса  обязана  стать  и  станет  землей,  принадлежащей  немецким
     колонистам.  Однако сейчас необходимо играть на  бредовой  идее  ОУН.
     Понятно,  что никакая националистическая идея,  кроме великой расовой
     идеи  фюрера,  невозможна  в  Европе.  Однако  следует  помнить,  что
     марионетки крайне болезненны и ранимы в плане ущемленного честолюбия.
     Поэтому  необходимо  внешне  соблюдать  определенного  рода  декорум,
     повторяя  Бандере  и  Мельнику,  что  мы  с пониманием относимся к их
     предстоящей миссии.  Всю работу в Кракове вам предстоит  проводить  с
     учетом этого момента: мы выставляем на шахматный стол наши украинские
     пешки для того,  чтобы расплатиться ими, когда придет время, выгодное
     с  точки  зрения  нашей  перспективной  политики на Востоке".  Лоренц
     добавил также,  что группы ОУН должны быть под  абсолютным  контролем
     немецких  руководителей  и  ни  одно  их  мероприятие  не  может быть
     проведено вне и без санкции германских властей. "Это, - добавил он, -
     альфа и омега наших взаимоотношений с головорезами,  которых пока что
     приходится терпеть".
          Связь в Кракове - по обычному методу.
          Немедленно сообщите,  в  каком  направлении  продолжать  работу.
     Дайте санкцию на действия.
                                                               Ю с т а с".


          "Ю с т а с у.
          Если убеждены  в  предстоящей  войне,  сообщите  точные  данные:
     главные направления ударов,  силы,  которые  примут  в  них  участие.
     Продолжайте   сбор   информации  о  националистах.  Связь  в  Кракове
     получите.
                                                               Ц е н т р".


     Омельченко  оказался   человеком   плотненьким,   маленьким,   юрким,
постоянно потеющим,  с  застывшей улыбкой на  широком,  по-девичьи румяном
лице. Жена его была статной, красивой женщиной на том и з л о м е, который
обычно  наступает к  сорока  годам  -  либо  хороша  будет  до  горделивой
старости,  либо  вот-вот  сделается такой каракатицей,  взгляд на  которую
оставит наиболее прозорливых мужчин холостяками.
     - Познакомьтесь,  пожалуйста,  господин Штирлиц, - улыбаясь еще шире,
быстро рассыпал слова Омельченко. - Моя жена Елена.
     - Очень приятно.
     Елена  кивнула  головой,   и  что-то  странное,  похожее  на  усталое
презрение ко всему, появилось на ее лице.
     - Она по-немецки смущается говорить,  -  суетливо пояснил Омельченко,
расплачиваясь с носильщиком, - только по-русски.
     - По-русски? - удивился Штирлиц. - Или по-украински?
     - Нет,  Леночка русская, по рождению русская. По духу, конечно, наша,
да и бабка ее,  мне думается,  была все же не москалькой, а украинкой. Она
потому не говорит на украинском, что кажется ей, будто недостаточно хорошо
знает. Такой, видите ли, характер: или чтоб все с блеском, или - никак.
     - Прекрасный характер, - заметил Штирлиц, предлагая руку Елене, чтобы
помочь ей войти в вагон.
     В  хозяйственном управлении СС места на поезд,  следовавший в Краков,
были забронированы с соблюдением обязательной субординации: отдельное купе
для Штирлица и рядом, тоже отдельное, - для Омельченко с Еленой.
     К ужину проводник предложил галеты с жидким кофе -  в последнее время
выдачу  продуктов  урезали:  начиная  с  марта  на  человека  выдавали  по
карточкам два с половиной килограмма хлеба в неделю,  полкило мяса и всего
двести пятьдесят граммов маргарина.
     Елена   разложила  салфетки,   достала  из   сумки   маленький  кусок
бело-розового сала,  порезала его тонкими ломтиками, и стол сделался иным,
домашним, милым.
     - Ужин  победителей,  -  не  взглянув на  Омельченко,  а  только чуть
повернувшись к нему, заметила Елена, предлагая мужчинам приступать к еде.
     - Не  сходи  с  ума,  -  по-прежнему  улыбаясь,  бросил  сквозь  зубы
Омельченко и шумно распахнул свой толстый, свиной кожи портфель.
     "Сейчас достанет бутылку,  -  решил Штирлиц. - Обязательно початую. С
хорошо притертой пробкой".
     Омельченко  действительно  достал   плоскую   бутылочку  с   пробкой,
вырезанной  из  дерева,   -  носатый  черт  с  красными  глазами,  который
отчаянно-дерзко показывал длинный синий язык.
     - Горилочка,  -  пояснил Омельченко, оглаживая бутылку, - гетманская.
Лучше не бывает.
     Елена странно усмехнулась,  и Штирлиц понял, что Омельченко лжет, что
никакая это не гетманская горилка, а обыкновенное берлинское эрзац-пойло.
     "Он не из корысти,  - подумал Штирлиц, - он лжет для того, чтобы было
лучше.  Есть  люди,  которые  п р и в и р а ю т   в  малости,  но  не  для
собственной  выгоды,  а  во  имя  общего  блага.  В  таких  людях много от
детского:  ребята ведь врут,  как правило, не сознавая лжи, потому что для
них игра - продолжение жизни, а вымысел - грань правды".
     Шумно  чокнувшись,   Омельченко  выпил,   грациозным,  чисто  женским
движением положил кусочек сала на сухую галету и понюхал.
     - Мальчишкой был, а все равно помню, как мы дома ели, на Житомирщине,
в  поместье деда.  Разве там этакие кусочки отрезали?  Во,  -  он  показал
ладонь, - и не меньше. А цибуля какая, боже ты мой!
     - Цибуля? - переспросил Штирлиц.
     - Лук. Так мы называем лук. Сладкий, сахаристый, в нос бьет; вкусом -
словно патока. А хлеб?! Каравай разломят - дух мучной, словно утренний пар
поднимается, полем пахнет, озимью, миром.
     - Вы  настоящий поэт,  -  сказал  Штирлиц,  заметив   п р о б л е с к
прежней странной усмешки на лице женщины.
     Омельченко, видно, по-своему, особо понял усмешку жены, потому что на
какой-то  миг замер,  будто натолкнувшись на невидимую преграду.  Лицо его
враз осунулось,  стали заметны отеки под глазами и  нездоровая припухлость
век.  Но  это  было  одно  лишь мгновение,  а  потом он  снова скрыл себя,
заулыбался и начал говорить,  что никакой он не поэт, а так, издатель, что
поэзия -  испепеляющее и единственное, а он отдает все свое время борьбе с
большевизмом и лишь крохи сэкономленного досуга - рифмоплетству.
     - Поэт -  категория постоянная, господин Штирлиц, а я - ртутный, меня
н о с и т.
     - Так ведь, наверное, хорошо, что носит: впечатлений много.
     - Когда их слишком много,  они начинают убивать сами себя.  Это вроде
большой кучи  конского навоза,  которую дурной  хозяин долго  на  поле  не
вывозит: все должно перегорать в настоящем времени, иначе пропадет.
     - А как вам видится будущее? - спросил Штирлиц, и только потому, что,
спрашивая, он пристально смотрел на Елену, она не усмехнулась отстраненной
своей, умной и горькой усмешкой.
     - Когда  с в е р ш и т с я  - сяду за стол, - ответил Омельченко.
     - Что свершится?
     - Ну... Как же... Я имею в виду освобождение Украины...
     - А когда это свершится?
     Омельченко рассмеялся слишком уж колокольчато и снова разлил водку по
рюмкам.
     - О,  уж мне эти политики:  все знают, а делают вид, будто первый раз
слышат.
     - Вы  имеете в  виду начало кампании на Востоке?  -  спросил Штирлиц,
зная, что Омельченко вошел в круг  п о с в я щ е н н ы х.
     - Ну конечно!  Она,  -  он кивнул на жену, - если быстро говорить, не
понимает, так что можете быть спокойны.
     Штирлиц посмотрел на подвижные губы Елены,  которые жили своей особой
жизнью, словно бы не связанные с ее лицом.
     - Вы убеждены в этом? - спросил он.
     - Конечно.  Чувствовать -  как всякий умный человек, да еще к тому же
женщина,  -  наверняка все чувствует,  но говорить можно, не опасаясь, что
поймет.
     - Кто вам, кстати, сказал, что Украина будет  о с в о б о ж д е н а?
     - То есть как?  - споткнулся Омельченко, даже остановил движение руки
- он за галетой тянулся. - Не понял, простите.
     - Кто вам сказал об освобождении?
     - А что ж с ней будет, как не освобождение?! Уйдут большевики, придем
мы.
     - Придем мы, - поправил его Штирлиц, - вы будете нас сопровождать.
     - Вы им будете служить, - сказала Елена по-русски, - в услужении вы у
них.
     - Не сходи с ума, - суетливо разливая водку, сказал Омельченко сквозь
зубы.
     - Русский язык очень трудный,  -  вздохнул Штирлиц,  поднимаясь,  - я
пытался учить язык фрау Елены,  но у меня ничего не вышло. Спокойной ночи.
Давайте отдохнем -  завтра  будет  тяжелый день.  Спасибо за  великолепный
ужин.
     ...Он  лежал в  своем купе,  смотрел на синюю лампочку под потолком и
думал,  что  за  перегородкой,  где  громко  говорило неспроста включенное
радио,  ехал маленький квислинг,  которого он, Штирлиц, должен держать при
себе и с ним обсуждать проблемы ближайшего будущего, связанные со статутом
оккупационного  режима  на  его,   Максима  Исаева,   родине.  Иногда  все
происходящее  казалось  ему  нереальным,  невозможным,  диким,  следствием
усталости и разошедшихся нервов,  но он обрывал себя,  когда кто-то другой
начинал в нем так убаюкивающе думать,  ибо все происходившее было правдой,
и он знал это, как никто другой.
     "Я  правильно осадил его,  -  рассуждал Штирлиц,  чувствуя,  как тело
сведено напряжением, как оно ощущает тяжесть простыни, жесткость подушки и
клочковатую неровность тонкого волосяного матраца.  -  Он может жаловаться
кому угодно.  Я обязан стоять на своем. Я солдат фюрера, а не политикан. А
фюрер   всегда  говорил  о   завоевании  восточных  территорий  для   нужд
германского  п л у г а.  Восток - это жизненное пространство,  необходимое
для выведения арийской расы.  Славяне - в раскладе расовой политики - идут
после евреев и цыган:  неполноценное  племя,  обреченное  на  вымирание  и
частичное онемечивание.  Неужели Омельченко не знает про это? Хотя, может,
и не знает - не зря здесь издан приказ,  запрещающий допуск иностранцев  к
партийной  литературе.  Наивно?  Черт  его знает.  В чем-то наивно,  но по
остзейской,  тяжелой  и  медлительной,  логике  разумно.   У   несчастного
эмигранта своих забот по горло,  а тут еще бегай,  доставай книгу!  Зачем?
Информация только тогда опасна,  когда она целенаправленна. А так - утонет
в ней человек, только пузыри пойдут. Из миллиона - один, кто может понять.
Но этот один в картотеке гестапо.  Следовательно,  этот один - агент.  Или
сидит в концлагере,  если позволяет себе роскошь думать. Третьего не дано.
Занятно,  что  к  националистам  льнут  в  первую  очередь  несостоявшиеся
литераторы.  Чем  это  объяснить?  Жаждой  силы?  Желанием  приобщиться  к
политике,  которая так богата сильными ощущениями? Или все проще? Считают,
что,  завоевав   м е с т о   под солнцем,  они с немецкой помощью заставят
поверить миллионы украинцев в то, что именно их "творчество" гениально?"
     Радио неожиданно замолчало,  видимо,  передача закончилась, и Штирлиц
явственно услыхал голоса Омельченко и  Елены.  Перегородки между купе были
тонкие,  фанерные, поэтому Штирлиц слышал каждое слово. Разговаривали они,
видно,  давно -  для этого и включили радио, но сейчас в пылу спора они не
обратили внимания на  то,  что  голос диктора исчез и  стало тихо,  только
колеса перестукивали на стыках.
     - У  тебя в  голове всегда был иной стереотип мужчины,  -  обиженным,
жалостливым голосом, но тем не менее зло и убежденно говорил Омельченко, -
тебе нравится молчаливый,  сильный, высокий, седой. А у меня шея потная! И
тороплюсь вечно!  И  нечего все на меня валить!  Нечего меня винить в том,
что жизни у нас нет!
     - Можно подумать, что это я по девкам бегала.
     - Ты сама меня толкала к бабам своими подозрениями, ревностью, своими
дикими  п р е д с т а в л е н и я м и!
     - Но, значит, бегал?
     - Да ты вспомни,  как в первые же месяцы стала меня ревновать черт те
к кому. К какой-то жирной старухе! Это ведь ужас был какой-то, ужас!
     - Я очень тебя любила, Тарас.
     - Нет.  Ты  никогда не  любила меня.  Ты всегда любила свою любовь ко
мне.  А сейчас -  чем дальше,  тем горше -  тебе этой своей любви жаль. Ты
жила в  другом мире,  иначе воспитана была,  республиканка при  дедушкиных
тысячах,  а  вот пришел хохлацкий разночинец,  взбаламутил воду,  вскружил
голову... Эх, чего там...
     - Так ведь не  я  вскружила тебе голову,  Тарас.  Не  я  звала тебя к
венцу.
     - Поэтому я столько лет и тяну, Лена. Только поэтому.
     - А  я  все эти годы чувствую,  как ты несчастен из-за нас.  В каждом
твоем слове,  взгляде, жесте - жалоба на меня, на детей, на всех нас, кого
тебе приходится тащить.
     - А  ты еще и погоняешь.  Ты даже не замечаешь,  как бываешь жестока,
Елена.  Ты говоришь мне:  "Брось все".  А  что ты будешь есть,  если я все
брошу?! Чем ты будешь кормить детей?
     - Не надо попрекать.
     - Как только я обнажаю правду, ты говоришь "не надо попрекать".
     - Бунины живут в нищете, но они чисто живут.
     - Ты сможешь жить, как Бунины? Ты ж привыкла кормить детей продуктами
с рынка!
     - Если ты  устраиваешь приемы для  своих бандитов,  так  что же  мне,
детей лишать того,  что вы  себе можете позволить?!  Я  всю твою камарилью
терплю  только потому,  что  могу  благодаря этому  кормить детей  свежими
продуктами с рынка!
     - Господи,  ну как можем мы жить вместе,  Лена?  Я мечтаю о том лишь,
чтобы забиться в нору и писать!  А ты ведь,  верно,  думаешь: "Если б хоть
писать мог..."
     - Не говори за меня.
     - Ты  всегда за меня говорила.  Ты придумывала за меня моих любовниц.
Ты всегда стыдилась того, что я пишу. Ты всегда хотела, чтобы я был только
издателем.  Ты  стыдилась меня в  доме своих родителей:  даже из-за  стола
уходила, когда я начинал читать стихи...
     - Это неправда.
     "О чем они, господи? - недоуменно подумал Штирлиц. - Ведь как больные
говорят,  как тяжело больные...  Мир трещит, война начинается страшная, на
жизнь или смерть, а они этакую ахинею несут!"
     - В  самом  начале,  -  продолжал между  тем  Омельченко,  -  когда я
взбаламутил тебя,  когда ты  еще не увидела меня в  моем доме,  в  нашей с
тобой первой конуре,  пока ты не поняла,  как мне приходится зарабатывать,
ты слушала меня, даже любовалась мной - не думай, у меня тоже память есть,
а вот потом, когда мы остались одни и когда я стал в твоих глазах тем, кто
я есть, вот тогда...
     - А зачем ты говоришь за меня?
     - Ничего я не говорю... Не жизнь у нас, а зеленая тина...
     - Вот бы в ней и утопиться.
     - А  не  пугай.  Хочешь топиться -  топись.  Я  слишком устал,  чтобы
бояться, Лена.  Я только хочу  д о ж д а т ь с я  и сесть писать.  Тогда я
смогу обеспечить вас,  а мне,  кроме хлеба - и ты это знаешь,  - ничего не
надо. Масло и колбаса нужны вам.
     - Мне?  (Штирлиц  почувствовал  презрительную усмешку  женщины.)  Мне
хлеба не надо. А ко