умент:  с  Шлагом  после
освобождения работал специальный агент шестого управления Клаус.
     - Где его материалы? - спросил Айсман.
     - Он был на прямой связи со штандартенфюрером Штирлицем.
     - Что, записей не велось?
     - Нет, - ответили ему из картотеки, - записи в интересах операции  не
велись...
     - Найдите мне этого агента, - попросил Айсман. -  Но  так,  чтобы  об
этом знали только три человека: вы, я и он...



                        27.2.1945 (12 ЧАСОВ 01 МИНУТА)

     На встречу с Борманом - а Штирлиц очень  надеялся,  что  эта  встреча
состоится, насадка на крючок была вкусной, - он ехал  медленно,  кружа  по
улицам, перепроверяя на всякий случай, нет ли за ним хвоста. Эту  проверку
он устроил машинально; ничто за последние дни не казалось ему тревожным, и
ни разу он не просыпался ночью, как бывало раньше, когда он всем существом
своим чувствовал тревогу. Он тогда подолгу лежал с открытыми  глазами,  не
включая света, и тщательно анализировал каждую свою минуту, каждое  слово,
произнесенное в беседе с любым  человеком,  даже  с  молочником,  даже  со
случайным попутчиком в вагоне метро. Штирлиц  старался  ездить  только  на
машине - избежал случайных контактов. Но он считал, что вообще изолировать
себя от мира тоже глупо, мало ли какое задание  могло  прийти.  Вот  тогда
резкая смена поведения могла насторожить тех, кто наблюдал за  ним,  а  уж
то, что в рейхе за каждым наблюдали, - это Штирлиц знал наверняка.
     Он тщательно продумывал все мелочи: люди его профессии обычно сгорали
на пустяках. Именно отработка мелочей дважды спасала его от провала.
     ...Штирлиц машинально посмотрел в зеркальце и удивленно  присвистнул:
тот "вандерер", что пристроился за  ним  возле  Курфюрстендамм,  продолжал
неотступно идти за  ним.  Штирлиц  резко  нажал  на  педаль  акселератора,
"хорьх" сильно взял с места;  Штирлиц  понесся  к  Александерплатц,  потом
повернул  к  Бергштрассе,  мимо  кладбища  вывернул  на  Ветераненштрассе,
оглянулся назад и понял, что хвост - если это был хвост - отстал.  Штирлиц
сделал еще один контрольный круг мимо своего любимого ресторанчика "Грубый
Готлиб" и здесь - время у него еще было - остановился.
     "Если они снова прицепятся, - подумал он, - значит, что-то случилось.
А что могло случиться? Сейчас сядем, выпьем коньяку и подумаем, что  могло
случиться..."
     Он очень любил этот старинный кабачок. Он назывался  "Грубый  Готлиб"
потому, что хозяин, встречая гостей, говорил всем  -  вне  зависимости  от
рангов, чинов и положения в обществе:
     - Чего приперся, жирный боров? И бабу с собой привел - ничего себе...
Пивная бочка, туша старой коровы, вымя больной жирафы, а  не  баба!  Сразу
видно, жена! Небось вчера с  хорошенькой  тварью  приходил!  Буду  я  тебя
покрывать, - пояснял он жене гостя, - так я тебя и стану покрывать, собака
паршивая...
     Постепенно Штирлиц стал замечать,  что  наиболее  уважаемых  клиентов
Грубый Готлиб ругал особо отборными ругательствами: в этом, вероятно, тоже
сказывалось уважение - уважение наоборот.
     Готлиб встретил Штирлица рассеянно:
     - Иди жри пиво, дубина...
     Штирлиц пожал ему руку, сунул две марки и  сел  к  крайнему  дубовому
столику, за колонной, на которой были написаны ругательства мекленбургских
рыбаков - соленые и неуемно циничные.  Это  особенно  нравилось  стареющим
женам промышленников.
     "Что могло случиться? - продолжал думать он, попивая свой  коньяк.  -
Связи я не жду - отсюда провала быть не может.  Старые  дела?  Им  некогда
управляться с новыми - саботаж  растет,  такого  саботажа  в  Германии  не
бывало. Эрвин... Стоп. А что, если они нашли передатчик?"
     Штирлиц достал сигареты, но именно потому, что ему  очень  захотелось
крепко затянуться, он не стал курить вовсе.
     Ему захотелось сейчас же поехать на развалины дома Эрвина и Кэт.
     "Я сделал главную ошибку, - понял он. - Я должен был сам обшарить все
больницы - вдруг они ранены? Телефонам я зря поверил.  Этим  я  займусь  -
сразу после того, как поговорю с Борманом... Он должен  прийти  ко  мне  -
когда их жмут, они делаются демократичными. Они бывают недоступными, когда
им хорошо, а если они чувствуют конец, они становятся трусливыми,  добрыми
и демократичными. Сейчас я должен отложить все остальное,  даже  Эрвина  и
Кэт. Сначала я должен договориться с этим палачом".
     Он вышел, сел за руль и не спеша поехал на Инвалиденштрассе, к  музею
природоведения. Туда, к отелю "Нойе Тор", скоро должен приехать Борман.
     Он ехал очень медленно, то и дело  поглядывая  в  зеркальце:  черного
"вандерера" сзади не было.
     "Может быть, это Шелленберг решил пощупать меня  перед  операцией  со
Шлагом? - подумал он. - Тоже, между прочим, резонное объяснение. А  может,
сдают нервы?"
     Он снова посмотрел в  зеркальце  -  нет,  улица  была  пустынной.  На
тротуарах, пользуясь затишьем в бомбежках, детишки гоняли друг  за  другом
на роликах и звонко смеялись. К обшарпанным стенам домов  жались  очереди:
видимо, люди ждали мяса.
     Штирлиц бросил машину возле клиники "Шарите" и, пройдя через  большой
больничный парк, вышел к музею на  Инвалиденштрассе.  Здесь  было  тихо  и
спокойно: ни одного лишнего человека на улице. Он специально выбрал именно
это место - здесь все просматривалось как на ладони.
     "Впрочем, они могли посадить своих людей в отеле. Если Борман стукнул
Гиммлеру, так и будет сделано. А если он не стукнул, Гиммлеру,  тогда  его
люди будут шататься здесь, у входа, на противоположной стороне,  изображая
научных сотрудников, не иначе..."
     Штирлиц сегодня был в штатском, он надел к тому же свои дымчатые очки
в большой роговой оправе и низко на лоб напялил берет, так что издали  его
трудно было узнать. При входе в музей, в вестибюле, стоял огромный малахит
с Урала  и  аметист  из  Бразилии.  Штирлиц  всегда  подолгу  стоял  около
аметиста, но любовался он уральским самоцветом.
     Потом он неторопливо прошел через громадный зал с выбитыми  стеклами:
там стоял макет диковинного динозавра. Отсюда он мог наблюдать за площадью
перед музеем и за отелем. Нет, все было  спокойно  и  тихо,  даже  слишком
спокойно и тихо. Штирлиц был в музее один: сейчас это играло против него.
     Он остановился возле занятного экспоната: тринадцать стадий  развития
черепа. Череп N 8 - павиан, N 9 - гиббон,  N  10  -  орангутанг,  N  11  -
горилла, N 12 - шимпанзе, N 13 - человек.
     "Почему тринадцатый - человек? Все против  человека,  даже  цифры,  -
хмыкнул он про себя. - Хотя бы двенадцатый был или четырнадцатый.  А  нет,
на тебе - именно тринадцатый...  Кругом  обезьяны,  продолжал  думать  он,
задержавшись около макета гориллы Бобби. - Почему обезьяны окружены  такой
заботой, а?"
     На планочке была надпись: "Горилла Бобби привезена в Берлин 29  марта
1928 года в возрасте трех лет. Умерла 1  августа  1935  года,  1.72  метра
высоты и 266 килограммов веса".
     "А незаметно, - думал Штирлиц, в который раз уже разглядывая макет, -
вроде и не жирная. Я выше ее, а вешу семьдесят два".
     Он отошел от  макета  подальше,  словно  рассматривая  ее  издали,  и
оказался возле  большого  окна,  из  которого  был  виден  противоположный
тротуар Инвалиденштрассе. Штирлиц посмотрел на часы. До встречи оставалось
десять минут.
     Именно сейчас к нему по легенде должен был  прийти  агент  Клаус.  Он
послал по его адресу шифровку  сегодня  утром  -  через  секретариат.  Все
знали, что он встречается с агентом в музее. Вызвав Клауса, он преследовал
две цели: главную - если Борман сообщит о письме Гиммлеру, а тот  прикажет
прочесать весь район и все здания возле "Нойе Тор"; и второстепенную - еще
раз подтвердить, хотя бы и косвенно, алиби в деле исчезнувшего Клауса.
     Штирлиц перешел в следующий зал: на Инвалиденштрассе было по-прежнему
пусто. Здесь он задержался возле редкостного экспоната, найденного в лесах
Веденшлосс в восемнадцатом веке. Из куска  дерева  торчали  рога  оленя  и
кусок размозженного черепа: видимо, сильное животное промахнулось во время
весенних любовных боев, и удар пришелся не в соперника, а в ствол...
     Штирлиц услышал шум многих голосов  и  шаги  -  много  гулких  шагов.
"Облава!" Но потом он услышал детские голоса и  обернулся:  учительница  в
старых, стоптанных, начищенных до блеска мужских ботинках привела учеников
- видимо, шестого класса - проводить здесь урок ботаники. Ребята  смотрели
на экспонаты очарованно и не шумели, и быстрый шепот их  был  из-за  этого
тревожен.
     Штирлиц смотрел на детей. Глаза их были лишены детского,  прекрасного
озорства. Они слушали учительницу сосредоточенно, очень взросло.
     "Какое же проклятие довлеет над этим народом? -  подумал  Штирлиц.  -
Как могло статься, что бредовые  идеи  обрекли  детей  на  этот  голодный,
стариковский ужас? Почему нацистам, спрятавшимся  в  бункере,  где  запасы
шоколада, сардин и сыра, удалось выставить  своим  заслоном  хрупкие  тела
этих мальчуганов? И - самое страшное - как воспитали в этих  детях  слепую
уверенность, что высший смысл жизни - это смерть за идеалы фюрера?"
     Он вышел через запасный выход пять минут второго. Никого возле  отеля
не было. Задами Штирлиц пробрался к Шпрее, сделал круг,  сел  в  машину  и
поехал к себе в СД. Хвоста за собой он не увидел и на обратном пути.
     "Тут что-то не так, - сказал он себе. - Что-то вышло  странное.  Если
бы ждал Борман, я бы не мог не заметить".


     ...А Борман не мог уйти из бункера: фюрер произносил речь, и  в  зале
было много людей, а он стоял сзади, чуть левее фюрера. Он не мог  уйти  во
время речи фюрера. Это было бы безумием. Он хотел уйти, он  решил  увидеть
того человека, который писал ему. Но он вышел  из  бункера  только  в  три
часа.
     "Как же мне  найти  его?  -  думал  Борман.  -  Я  ничем  не  рискую,
встретившись с ним, о я рискую, отказываясь от встречи".


     "Д-8 - Мюллеру.
     Совершенно секретно. Напечатано в одном экз.
     Автомобиль  марки  "хорьх",  номерной  знак  ВКР  821,  оторвался  от
наблюдения в районе Ветераненштрассе.  Судя  по  всему,  водитель  заметил
машину наблюдения. Памятуя ваши указания, мы не  стали  преследовать  его,
хотя форсированный мотор позволял нам  это  сделать.  Передав  службе  Н-2
сообщение о направлении, в котором поехал "хорьх" ВКР 821, мы вернулись на
базу.
                                                                     Д-8".

     "В-192 - Мюллеру.
     Совершенно секретно. Напечатано в одном экз.
     Приняв наблюдение за машиной марки "хорьх", номерной  знак  ВКР  821,
мои сотрудники установили, что владелец этого автомобиля в 12.27  вошел  в
здание  музея  природоведения.  Поскольку  мы  предупреждены   о   высокой
профессиональной подготовленности объекта наблюдения, я принял решение  не
"вести" его по музею одним иди двумя  "посетителями".  Мой  агент  "Ильзе"
получила задание привести своих учеников из средней школы  для  проведения
урока  в  залах  музея.  Данные  наблюдения  "Ильзе"  позволяют  с  полной
убежденностью сообщить, что "объект" ни с кем из посторонних в контакт  не
входил. Графический план объектов,  возле  которых  "объект"  задерживался
дольше, чем у других, прилагаю.  "Объект"  покинул  музей  через  запасной
выход, которым пользуются работники музея, в 13.05".
                                                                   В-192".



                        27.2.1945 (15 ЧАСОВ 00 МИНУТ)

     Мюллер спрятал донесения в папку и поднял трубку телефона.
     - Мюллер, - ответил он, - слушает вас.
     - "Товарища" Мюллера приветствует  "товарищ"  Шелленберг,  -  пошутил
начальник политической разведки. - Или  вас  больше  устраивает  обращение
"мистер"?
     - Меня больше всего  устраивает  обращение  "Мюллер",  -  сказал  шеф
гестапо, - категорично, скромно и со вкусом. я слушаю вас, дружище.
     Шелленберг прикрыл трубку телефона ладонью и посмотрел  на  Штирлица.
Тот сказал:
     - Да. И сразу в лоб. А то он уйдет, он как лис...
     - Дружище, - сказал Шелленберг, - ко мне пришел  Штирлиц,  вы,  может
быть, помните его... Да? Тем более. Он в определенной растерянности:  либо
за ним следят преступники, а он живет в лесу один; либо ему на хвост  сели
ваши люди. Вы не помогли бы разобраться в этом деле?
     - Какой марки его автомобиль?
     - Какой марки ваш автомобиль? - снова закрыв трубку ладонью,  спросил
Шелленберг.
     - "Хорьх".
     - Не закрывайте вы ладонью трубку, - сказал Мюллер, -  пусть  возьмет
трубку Штирлиц.
     - Вы что, ясновидящий? - просил Шелленберг.
     Штирлиц взял трубку и сказал:
     - Хайль Гитлер!
     - Добрый день, дружище, -  ответил  Мюллер.  -  Номерной  знак  вашей
машины случаем не ВКР 821?
     - Именно так, обергруппенфюрер...
     - Где они сели вам на хвост? На Курфюрстендамм?
     - Нет. На Фридрихштрассе.
     - Оторвались вы от них на Ветераненштрассе?
     - Так точно.
     Мюллер засмеялся:
     - Я им головы посворачиваю - тоже мне работа! Не волнуйтесь, Штирлиц,
за вами шли не преступники. Живите спокойно в своем лесу.  Это  были  наши
люди.  Они  водят  "хорьх",  похожий  на  ваш...  Одного   южноамериканца.
Продолжайте жить как жили, но если мне, паче чаяния, спутав  вас  снова  с
южноамериканцами, донесут, что вы посещаете "Цигойнакеллер"  на  Кудам,  я
покрывать вас не стану...
     "Цигойнакеллер" - "Цыганский подвал" -  маленький  кабак,  куда  было
запрещено ходить военным и членам партии.
     - А если мне надо там бывать по делам работы? - спросил Штирлиц.
     - Все равно, - усмехнулся Мюллер, -  если  хотите  назначать  встречи
своим людям в клоаках, лучше ходите в "Мехико".
     Это был "хитрый" кабак Мюллера, в нем работала контрразведка. Штирлиц
знал это от Шелленберга. Тот, конечно, не имел права говорить об этом: был
издан  специальный  циркуляр,  запрещавший  посещать  "Мехико-бар"  членам
партии и военным, поэтому наивные говоруны считали там  себя  в  полнейшей
безопасности, не предполагая, что каждый столик прослушивается гестапо.
     - Тогда спасибо, - ответил Штирлиц, - если вы мне  даете  санкцию,  я
буду назначать встречи своим людям в "Мехико". Но  если  меня  возьмут  за
жабры - я приду к вам за помощью.
     - Приходите. Всегда буду рад видеть вас. Хайль Гитлер!
     Штирлиц вернулся к  себе  со  смешанным  чувством:  он,  в  общем-то,
поверил Мюллеру, потому что тот играл в  открытую.  Но  не  слишком  ли  в
открытую?  Чувство  меры  -  вопрос  вопросов  любой  работы.  В  разведке
особенно. Порой даже чрезмерная подозрительность казалась  Штирлицу  менее
безопасной, чем избыточная откровенность.

     "Вернер - Мюллеру.
     Совершенно секретно.
     Напечатано в одном экз.
     Сегодня в 19.42 "объект" вызвал служебную машину  ВКН  441.  "Объект"
попросил шофера отвезти его к остановке метро "Миттльплац". Здесь он вышел
из машины.  Попытка  обнаружить  "объект"  на  других  станциях  оказалась
безуспешной.
                                                                  Вернер".

     Мюллер спрятал это донесение в свою  потрепанную  папку,  где  лежали
наиболее секретные и важные дела, и снова вернулся к  изучению  материалов
по Штирлицу. Он отметил красным карандашом то место, где  сообщалось,  что
все свободное время  "объект"  любит  проводить  в  музеях,  назначая  там
свидания своим агентам.



                                 МЕРА ДОВЕРИЯ

     Обергруппенфюрер Карл Вольф передал письмо личному пилоту Гиммлера.
     - Если вас собьют, - сказал он своим мягким голосом, -  "на  войне  -
как на войне", все может быть, вы обязаны это письмо сжечь  еще  до  того,
как отстегнете лямки парашюта.
     - Я не смогу сжечь письмо до того, как  отстегну  лямки  парашюта,  -
ответил педантичный пилот, - оттого что меня будет  тащить  по  земле.  Но
первое, что я сделаю, отстегнув лямки, - так это сожгу письмо.
     - Хорошо, - улыбнулся Вольф, - давайте согласимся на  такой  вариант.
Причем вы обязаны сжечь письмо, даже если вас подобьют над рейхом.
     У Карла Вольфа были все основания опасаться: попади это письмо в руки
любого другого человека, кроме Гиммлера, - судьба Вольфа была бы решена.
     Через семь часов письмо было распечатано Гиммлером.


     "Рейхсфюрер!
     Сразу по возвращении в Италию я начал разрабатывать  операцию  выхода
на  Даллеса:  не  в  плане  организационном,   но,   скорее,   в   аспекте
идеологическом. Данные, которыми я здесь располагал, позволили мне сделать
главный вывод: союзников, так же как и нас, тревожит реальная  перспектива
создания в Северной  Италии  коммунистического  правительства.  Даже  если
такое правительство  будет  создано  чисто  символически,  Москва  получит
прямой путь к Ла-Маншу - через коммунистов  Тито,  с  помощью  итальянских
коммунистических вождей с прямым выходом на Мориса Тореза. Таким  образом,
возникает близкая угроза создания "пояса большевизма" от  Белграда,  через
Геную - в Канны и Париж.
     Моими помощниками в операции стали офицер СС Эуген Дольман (его  мать
- итальянка,  имеющая  самые  широкие  связи  среди  высшей  аристократии,
настроенной прогермански) и Циммер.
     Я решил, и  Дольман  с  Циммером  взялись  через  итальянские  каналы
проинформировать Даллеса, что смысл возможных  переговоров  заключается  в
том, чтобы Запад смог взять под контроль всю Северную Италию до того,  как
хозяевами  положения  окажутся  коммунисты.  По  их   просьбе   крупнейший
итальянский  банкир  барон  Парилли,  связанный  как  с  нами,  так  и   м
американцами, встретился с шефом швейцарской разведки Вайбелем.
     Назавтра после беседы с Парилли  Вайбель  пригласил  на  обед  Аллена
Даллеса и его помощника Геверница. "У  меня  есть  приятели  из  Германии,
которые выдвигают интересную идею, - сказал он, - если вы хотите,  я  могу
вас познакомить". Даллес, однако, ответил, что он хотел бы  встретиться  с
Вайбеля позже, после того, как с ними побеседует его помощник.
     Состоялась беседа между Парилли и Геверницем.
     Во время беседы Парилли задал вопрос: "Готовы  ли  вы  встретиться  с
штандартенфюрером  СС   Дольманом   для   более   конкретного   обсуждения
итальянской и ряда других проблем?" Геверниц ответил согласием.
     Я дал санкцию на поездку Дольмана в Швейцарию. Там  он  был  встречен
Гюсманом, Блюмом и  Парилли.  Когда  они  прибыли  в  Лугано,  в  ресторан
"Бьянки", Дольман, как и было обговорено, заявил:
     - Мы хотим переговоров с западными союзниками для того, чтобы сорвать
план Москвы по созданию коммунистического правительства Северной Италии.
     Гюсман, однако, ответил, что единственно возможные переговоры  -  это
переговоры о безоговорочной капитуляции.
     - Я не пойду на предательство, - сказал  Дольман,  -  да  и  никто  в
Германии не пойдет на это.
     Гюсман  настаивал  на  концепции  "безоговорочной  капитуляции",   но
разговора не прекращал, несмотря на твердую отрицательную позицию, занятую
Дольманом  согласно  той  партитуре,  которую  мы  с  ним   предварительно
расписали.
     - Я настаиваю на прямых  переговорах  с  представителями  Даллеса,  -
продолжал Дольман, - чтобы выяснить точку зрения его шефа.
     Представитель  Даллеса  Поль  Блюм  передал  Дольману  фамилии   двух
руководителей итальянского Сопротивления: Фарручи  Парри  и  Усмияни.  Эти
люди находятся в нашей тюрьме. Они не являются коммунистами,  и  это  дало
нам возможность сделать вывод: американцы, так  же  как  и  мы,  озабочены
коммунистической   угрозой   Италии.   Им   нужны   герои    Сопротивления
некоммунисты, которые смогли бы в нужный момент возглавить  правительство,
верное идеалам Запада.
     - Если эти люди будут освобождены и привезены в Швейцарию,  -  сказал
представитель Даллеса, - мы могли бы продолжить встречи.
     Когда Дольман вернулся ко мне, я понял, что переговоры начались,  ибо
никак иначе нельзя