Да, да!
Фрау Люс,  здравствуйте!  Прокурор Берг.  Я  звоню к  вам  вот  по  какому
поводу...  Уже читали? Понятно. Скажите, фрау Люс, что вы хранили у себя в
ларчике, в спальной комнате?
     - Он  отравился именно тем  порошком?  -  после долгой паузы спросила
Нора Люс.
     Берг  облегченно  откинулся  на   спинку  кресла  и   чуть  подмигнул
секретарше.
     - Нет,  нет,  -  сказал он,  - не тем. Значит, порошок, который был в
ларце, принадлежал вам?
     - Да.
     - Ваш муж знал о нем?
     - Нет. Я не знаю, что ответить... Как мне надо ответить, чтобы это не
обернулось против Люса?..
     - Отвечайте правду.  Итак,  он не знал о том, что вы храните у себя в
ларчике цианистый калий?
     - Нет.
     - Где вы его достали?
     - Я не могу говорить об этом... Нас слишком многие слышат.
     - Я предъявлю иск к тем,  кто попробует разгласить нашу беседу, а это
могут сделать лишь  телефонистки нашего и  вашего международных узлов.  Их
номера занесены нами в протокол, так что говорите спокойно. Где вы достали
этот порошок?
     - Может быть, мы поговорим, когда я вернусь в Берлин?
     - Если потребуется,  я вызову вас для допроса.  Итак,  где и когда вы
достали этот порошок?
     - Мне достал этот порошок мой друг.
     - Друг? Какой друг? Зачем? Вы его просили об этом?
     - Нет!  Я неверно сказала. У меня есть друг. Он доктор. Я была у него
в кабинете и там взяла порошок. У него был открыт сейф, и я взяла там этот
порошок. Он ничего не доставал мне... Я сама...
     - Как зовут вашего друга?
     - Я не назову вам его имени.
     - Тогда я  сообщаю вам,  что  ваш муж арестован именно потому,  что в
вашем ларце обнаружен яд! И если вы не скажете мне сейчас имя вашего друга
и его адрес,  я не обещаю вам быстрого свидания с мужем.  Даже если в этом
сейчас не заинтересованы вы,  то ваши дети,  я думаю, будут придерживаться
иной точки зрения.
     - Тот человек, у которого я взяла этот порошок, ни в чем не виноват!
     - В  организме покойного Ганса Дорнброка был обнаружен идентичный яд.
А погиб он в вашей квартире. Мне надо видеть этого вашего друга и спросить
его,  сколько именно порошка у  него пропало и как он скрыл эту пропажу от
властей!
     Лицо  Берга  сейчас было  яростным.  Напряженно вслушиваясь в  тугое,
монотонное молчание,  он  быстро двигал нижней челюстью,  будто жевал свою
бессолевую котлетку.
     Фрау Люс спросила:
     - Я  прочитала в  газетах,  что мой муж в ту ночь,  когда погиб Ганс,
находился в каком-то кабаке.  Словом,  он не ночевал дома.  Вот пусть он и
постарается вам  объяснить,  зачем  и  почему  у  меня  в  ларце  был  яд.
Один-единственный пакетик. Все. Больше я вам ничего не скажу...
     И она повесила трубку.
     Берг  поднялся из-за  стола.  Он  долго ходил по  кабинету,  а  потом
взорвался:
     - Слюнтяй!  И еще берется делать фильмы против наци!  А две потаскухи
предают его,  и он ничего с ними не может поделать! Одна спокойно сидит на
курорте и ждет,  пока ее мужа будут судить,  а вторая...  Лотта,  вызовите
машину...  Хотя нет" не надо.  Соедините меня с фрау Шорнбах... Я очень не
люблю быть наблюдателем,  особенно когда человека топят не  в  море,  а  в
ушате с бабьими помоями!
     Он подошел к телефону - фрау Шорнбах была на проводе.
     - Алло,  это прокурор Берг! Не вздумайте кидать трубку! Приезжайте ко
мне немедленно,  если не  хотите,  чтобы наш разговор записали на пленку в
ведомстве вашего мужа.


     Когда Шорнбах пришла к прокурору, он сразу же начал наступление:
     - Вы  готовы подтвердить под присягой,  что не были вместе с  Люсом в
"Эврике"?  Прежде чем вы  ответите мне,  постарайтесь понять следующее:  я
докажу,  что вы были о Люсом в кабаке,  я докажу это,  как дважды два. Ваш
муж должен был говорить вам,  что Берг зря никогда ничего не обещает,  но,
пообещав, выполняет - и не его, Берга, вина, что над ним, Бергом, есть еще
начальники...  Иначе, я думаю, вы бы не носили фамилию Шорнбах, потому что
ваш  муж только сейчас должен был выйти из  тюрьмы как генерал Гитлера.  А
доказав,  что вы были с Люсом в кабаке с двух часов ночи до шести утра,  я
сразу же  предам это гласности.  Но перед этим я  привлеку вас в  качестве
обвиняемой за дачу ложных показаний,  фрау Шорнбах. Если же вы скажете мне
под присягой правду, я сделаю все, чтобы ваше имя не попало в печать. Я не
могу вам гарантировать этого,  но я приложу к этому все усилия.  Итак, где
вы были в, дочь с двадцать первого на двадцать второе?
     - Я была дома.
     - Вы не были в баре "Эврика" с режиссером Люсом в ту ночь?
     - Я была дома,  господин прокурор,  ибо я не могла бросить детей, так
как муж был в  отъезде и  в  доме не оставалось никого,  кроме садовника и
няни.
     Берг поправил очки и спросил:
     - Значит,  я должен вас понимать так, что вы не покидали ваш дом в ту
ночь?
     - Да.
     - В таком случае,  как вы объясните ваш выезд с шофером на Темпельгоф
в час ночи?  Вы ездили встречать Маргарет, которая пролетала через Берлин,
направляясь в Токио, не так ли? Вы забыли об этом?
     - Ах да,  верно, я выезжала встретить мою подругу, мы не виделись три
года, и она летела из Мадрида в Токио... Я передала ей посылку...
     - Вы передали ей посылку?
     - Конечно.
     - Не лгите!  Вы не виделись с  подругой Маргарет,  потому что рейс из
Мадрида в ту ночь из-за непогоды был завернут в Вену!
     - Я... почему, я же...
     - Не лгите!  Я, а не вы только что говорил с Токио! С вашей Маргарет!
Не лгать мне!  - рявкнул Берг и ударил ладонью по столу. - У меня вопросов
больше нет.  Вы солгали под присягой,  и  я вынужден арестовать вас,  фрау
Шорнбах.
     - Нет! Нет, господин прокурор! Нет!
     "Как  он  мог  спать с  этой  дрянью?  Вся  рожа  потекла,  все  ведь
нарисованное. Михель прав: женщину надо отправлять в баню и встречать ее у
входа;  если она осталась такой же, как была до купания, тогда можно звать
на ужин..."
     - Где вы встретились с Люсом?
     - На Темпельгофе я взяла такси и подъехала к "Эврике".
     - А ваш шофер?
     - Я отпустила его. Я сказала, что обратно доберусь на такси.
     - Когда это было?
     - Без десяти два. Или в два. Нет, без десяти два.
     - Куда уходил из "Эврики" Люс?
     - Он никуда не уходил. Мы слушали программу и танцевали.
     - Когда вы ушли оттуда?
     - В пять. Или около пяти.
     "Хоть в пять сорок,  -  подумал Берг. - Или в семь. Мне важно то, что
они были вместе, когда наступила смерть Ганса".
     Отпустив Шорнбах, Берг попросил секретаря:
     - Всех,  кто фигурировал на пленке Люса вместе с Кочевым, вызовите ко
мне завтра. Если не управимся - допросы будем продолжать и послезавтра...


                                    4

     "Тюрьма располагает к анализу, и я не премину воспользоваться этим. Я
сейчас попробую все проанализировать.  Этим я  буду бороться с безысходным
отчаянием,  которое охватило меня,  -  не  потому,  что я  боюсь будущего;
будущего боятся  люди,  виноватые в  чем-то  перед  совестью,  законом или
богом.  Я  чист.  Отчаяние -  от  другого;  оно  от  обостренного ощущения
бессилия человека перед  обстоятельствами.  Вот  эта  некаммуникабельность
личности и общества ввергает меня в отчаяние, только это, и ничто другое.
     В чем моя вина или наша -  неважно.  В чем она?  В том,  что с самого
начала мы  с  тобой  не  приняли закон,  общий  для  обоих.  Закон призван
объединять   разность    устремлений   и    характеров,    несовместимость
индивидуальностей в единое целое, где гарантии весомы и постоянны. У нас с
тобой не было ни закона,  ни гарантий. Ты была создана по образу и подобию
твоих предков,  я  -  своих.  Мы  были разные,  когда увиделись,  и  когда
полюбили друг друга,  и когда у нас появился первый сын,  и когда появился
второй.  Мы с  тобой были разными и когда я еще был репортером,  и когда я
только пробовал ассистировать режиссерам;  мы  с  тобой  остались разными,
когда я начал делать свои фильмы. Я шел в нашем волчьем мире через борьбу.
     Иногда я  лез через колючую проволоку,  и рвало мне не только одежду,
но и кожу;  иногда, замирая от страха, я бросался в атаку, и мне пробивали
пулями сердце. Мне его уже много раз пробивали, и порой мне кажется, что я
живу мертвым.  Я чувствую себя живым,  когда смотрю на наших детей и слышу
их или когда вдруг из сумятицы мыслей выстроится сюжет будущей картины...
     Паоло как-то сказал мне: "Тебе необходим тыл. Тогда ее ревность будет
уравновешиваться преданностью  и  всепрощением твоей  подруги.  Ты  должен
завести себе  подругу,  как  противовес бесконечным бомбежкам Норы.  Я  ее
очень люблю,  но она бывает невозможна со своими сценами,  со своей слепой
ревностью и безответственной сменой настроений".
     "А есть ли такие подруги?" -  спросил я тогда Паоло. "Наверное, есть.
А если и нет,  тогда надо выдумать. Вольтер ведь советовал выдумать бога".
- "Так, может быть, мне попробовать заново придумать себе Нору?" - подумал
я, но говорить этого Паоло не стал, потому что я знал, как он мне ответит.
Он бы знаешь как мне ответил?  Он бы ответил мне примерно так: "Вы прожили
вместе десять лет.  Она знала тебя,  когда ты  был никем,  она знала тебя,
когда  ты  побеждал,  проигрывал,  блевал от  ярости,  болел от  счастья и
обделывался от  страха.  Ты  же  не  можешь лишить ее  памяти?  Она просто
человек,  прекрасный человек,  а ты недочеловек или сверхчеловек - это как
тебе угодно,  потому что она живет в мире реальном,  а ты живешь в хрупком
мире,  созданном тобой  самим.  Ты  ведь  просил  ее  посмотреть "Восемь с
половиной",  и она сказала тебе,  что это гадость, разве нет? А кто сможет
гениальнее Феллини выразить художника?  Никто.  Это ведь точно".  Я не зря
ничего не сказал Паоло, я очень хотел попробовать придумать тебя заново. И
я поехал в Ганновер продолжать работу.  Знаешь,  это необходимо для меня -
скрыться,  запереться в отеле,  сидеть по десять часов за столом, и писать
какое-нибудь слово на полях,  и рисовать морды, а потом начать валять свою
муру.  И если пойдет,  если много страниц будет возле машинки, и я не буду
сходить с  ума,  что и на этот раз окажусь банкротом,  и если работа будет
идти каждый день,  то я двину в какой-нибудь кабак, где будет очень шумно,
и  мне  будет  хорошо,  когда  я  буду  сидеть  за  столиком с  бандитами,
маклерами, кокаинистами, проститутками, и я буду счастлив, потому что там,
дома,  меня ждет самая прекрасная женщина, которую я знал, и что она молит
бога за мою работу и меня... А я получал твои гадкие телеграммы...
     Сейчас,  анализируя наше прошлое,  я думаю: а может быть, мои враги -
как выяснилось, их у меня немало, и это люди серьезные - подбрасывали тебе
что-то  против меня,  зная,  что  художника легче  всего уничтожить руками
самых  близких?   Никто  не  переживает  предательство  так  глубоко,  как
художник,  -  не я это открыл, так что не будем спорить. Впрочем, художник
ли я?  Не знаю.  Но предательство самых близких я переживаю, как художник.
Прости меня.  Или ты больна ревностью?  Есть,  оказывается, такая болезнь,
разновидность паранойи.
     Так вот,  о нашем "деле"... У меня пошла работа. Неплохо пошла. А тут
твои  телеграммы.  Телеграммы барыни,  которой нечего делать в  этом мире,
кроме как устраивать сцены.  (Бедный Скотт Фитцджеральд!  Помнишь, как Хэм
описал его  трагедию?  Он  первым написал о  том,  что сцены жены приводят
мужа,  который ее любит,  к импотенции. Это старик написал здорово, ты это
просмотри еще раз в "Празднике, который всегда с тобой".)
     Словом,  я  пошел в  бар -  напиться.  Знаешь,  когда чувствуешь себя
одиноким  и   обворованным,   надо  обязательно  напиться,   чтобы  завтра
продолжать работу.  Тогда будет стыдно своей слабости:  "Ну ладно, ну шлет
гадкие телеграммы, а ты что же? Оказался слабее вздорной бабы? Черт с ней,
пусть шлет свои телеграммы".
     Лучше бы сменить, конечно, отель, чтобы не читать эту твою гадость. И
вот в  том баре я  встретился с ней.  Наверное,  ты со своими вздыхателями
говорила так  же,  как она со  мной.  Она тоже умна -  вроде тебя,  но  на
поверку оказалась такой же глупой,  как и ты.  И еще подлой. Хотя глупость
страшнее подлости.  Так вот,  она говорила,  и я говорил,  я молчал, и она
молчала,  и  пили мы  на равных,  и  была она в  отличие от потаскушек,  с
которыми я встречался после твоих сцен,  - это была моя месть тебе, только
месть, - была она чем-то похожа на тебя, но только она не ревновала меня и
не посылала мне телеграммы.  Теперь-то я понял: она просто не имела на это
права.  Знаешь,  лучшая форма любви -  это когда на  нее не  имеешь права.
(Боже мой, как приятно сидеть в тюрьме и не думать о завтрашней съемке и о
том,  что надо договариваться с герром Сабо о прокате картины в Англии,  и
не  надо выслушивать истерики продюсера о  перерасходе денег,  и  не  надо
думать о том,  что ты просила сменить дом на район Миттльзее - там сухо, а
ты не переносишь сырости.)
     Закон...  Что такое закон?  Это когда человек знает,  что,  преступив
его,   в  любой  сфере?  деятельности  (деятельности,  повторяю  я,  а  не
разговора,  помысла,  бравады,  игры),  он делается правонарушителем и его
карают в меру строгости,  которая предписана той или иной статьей кодекса.
Помнишь, как-то ты сказала мне "скотина"? (Хотя это было так часто, что ты
могла забыть.)  "Скотина" -  это оскорбление словом.  За это ты могла быть
оштрафована,  и тебе пришлось бы попросить у меня денег,  чтобы уплатить в
казну государства штраф за нарушение закона.  Ты пригласила бы адвоката, и
тот стал бы доказывать,  что я  был тебе неверен,  а  поэтому ты и назвала
меня скотиной.  Но мой адвокат доказал бы,  что я не изменял тебе,  а даже
если бы и был уличен тобой в измене, ты могла бы - в соответствии с буквой
закона -  развестись со мной. Развестись - это по закону, лишь оскорбление
беззаконно.  Ты  не  хотела  развода.  Ладно.  Тогда  возникает  вопрос  о
гарантиях.  Где гарантия,  что ты снова не будешь ревновать меня попусту и
устраивать сцены?  Я  лгал себе все  время -  не  было таких гарантий.  Ты
мстила мне за что-то такое,  чего в тебе не было, но было во мне. (Чего же
в тебе не было,  а было во мне? Ну конечно же во мне не было породы, я был
суетлив,  блудлив,  нечестен,  болтлив...  А что?  Все верно. Я не спорю.)
Значит,  нас с тобой связывало помимо детей то,  что называют в порядочных
книгах о любви ночью?  Значит, прелесть моя (ура, я в тюрьме, и ты со мной
не  поспоришь!),  скотство,  одно лишь скотство!  Все!  На сегодня хватит.
Ложусь спать.
     ...Я  перечитал то,  что написал сегодня утром.  Все не то,  и все не
так.  Я люблю тебя, и ты любишь меня, и мы обречены. Только я обречен уйти
первым.  Не потому, что я лучше, а ты хуже, просто мужчина всегда впереди,
и он принимает первым всю мерзость этого мира на себя.
     Одно бесспорно:  никогда еще мне не было так спокойно,  как здесь.  И
это не сладостное чувство мести:  я,  мол,  невиновен,  а  вы меня держите
взаперти.  Нет.  Просто  в  тюрьме  обретаешь свободу духа  и  отходишь от
каторжной суеты каждодневности.
     И  еще я одно понял:  я так устал,  что мне даже не страшно за детей.
Придется  тебе  вспомнить стенографию и  машинопись.  Продашь  дом  -  это
поможет вам продержаться первые два-три года.  Но  ты  же всегда говорила,
что лучше счастливая нищета, чем такая мука, как в нашем сытом доме.
     И все-таки это письмо я отправляю. Только не отвечай мне, пожалуйста.
Пусть дети напишут мне письма и что-нибудь нарисуют.  Если можно,  море, и
пусть над морем летают птицы..."


                                    5

     - Господин Берг, мою газету интересует, каковы причины ареста Люса.
     - Причины ареста Люса известны мне,  и я не считаю возможным пока что
говорить о них.
     - Кроне. Из "Телеграфа". Вы уверены в виновности Люса?
     - Ему предъявлено несколько обвинений.
     - В  каком именно обвинении вы  были уверены настолько,  что  приняли
решение арестовать Люса?
     - Не в интересах следствия говорить сейчас слишком много... Одно могу
сказать:  я  вижу много загадок в  гибели Дорнброка,  которая произошла на
квартире Люса, - ответил Берг.
     - Нам бы хотелось знать подробности, господин прокурор. Я представляю
телевидение,  и  мне  интересно,  в  каком направлении идет  расследование
вопроса о пленке, которая была передана Люсом редактору Ленцу.
     - Я сам люблю подробности и собираю их по крупицам.  И когда я наберу
достаточно подробностей, я отвечу на ваш вопрос.
     - Господин прокурор, - заметил корреспондент телевидения, - мы пришли
на пресс-конференцию,  а не на турнир остроумия. Наша работа - информация,
и, пожалуйста, постарайтесь уважительно относиться к нашей профессии.
     - Вы  хотите конкретности?  Извольте.  Я  ничего не могу сообщить вам
нового по поводу пленки Люса,  которую Ленц показывал по вашему каналу ТВ.
Я изучаю и эту проблему.
     - Нам  стало  известно,  что  вы  заинтересовались делом  болгарского
интеллектуала,  эмигрировавшего  к  нам.  Удалось  ли  вам  встретиться  с
господином Кочевым?
     - Нот.
     - Вы собираетесь добиться встречи с ним?
     - Конечно.
     - У вас есть какие-то предположения о дне встречи?
     - У меня есть всякого рода предположения...
     - Почему  вы  заинтересовались бегством господина Кочева?  Почему  вы
ищете встречи с ним?
     - У меня есть на это своя соображения.
     - Как себя ведет Люс?
     - Тюрьма - это не санаторий.
     - В прессе промелькнуло сообщение,  что Дорнброк погиб насильственной
смертью. Как вы можете прокомментировать это сообщение?
     - Спросите об этом автора сообщения.  От нас подобного рода заявления
не исходили.
     - Вы работаете в контакте с политическим отделом полиции?
     - Да, мы периодически консультируемся с майором Гельтоффом.
     - Можете ли  вы  назвать какие-нибудь новые имена,  попавшие в  сферу
вашего расследования?
     - Это преждевременно.
     - Когда вы намерены прекратить расследование и передать дело в суд?
     - Очень скоро. Я надеюсь, что дело прояснится очень скоро.
     - В какой мере сильны связи Люса с левыми, господин прокурор?
     - Сейчас я изучаю связи Люса.  Все его связи -  с левыми и правыми, и
особенно с теми,  кто имел с ним контакты как с режиссером, когда он делал
"Наци в белых рубашках".  Больше мне нечего вам сказать,  друзья.  Я смогу
увидеться с вами не ранее конца этой недели.  В эти дни у меня будет много
канцелярской волынки с оформлением дела...


     Берг кивнул головой на кресло и предложил:
     - Садитесь. Ваше имя Конрад Ульм?
     - Да.
     - Вы ассистент профессора социологии Пфейфера?
     - Да.
     - Покажите себя на этой фотографии, - попросил Берг, протягивая Ульму
кадр, перепечатанный из кинопленки Ленца.- Вот эта машина, видите? Это вы?
     - Да.
     - А кто рядом?
     - Это Граузнец, это Урсула, я забыл ее фамилию, это болгарин, который
сбежал... Это... Вот этого я не знаю... Он не из наших...
     - А машина чья?
     - Моя.
     - А кто вам предложил поездить по городу в тот день?
     - Не помню. Мы же тогда вып...
     - Выпили,  выпили...  Но  это не  моя компетенция.  Пьянство за рулем
карает полиция. Попробуйте вспомнить, кто предложил вам уехать с пляжа.
     - По-моему, болгарин... Он хотел посмотреть город...
     - О чем он говорил с вами?
     - Я не знал,  что он сбежит,  иначе я бы внимательней прислушивался к
его разговорам.
     - Он был интересным собеседником?
     - Урсуле так показалось,  Я  с  ним что-то не очень разговорился.  Он
показался мне чересчур веселым.  Эдаким бодрячком.  А  я  не очень-то верю
бодрячкам. Особенно оттуда, из-за стены.
     - Давайте я  попробую сформулировать очень важный вопрос,  а  вы  мне
ответьте на него со всей мерой серьезности...  Через два дня после встречи
с  вами  Кочев решил не  возвращаться домо