"Был,  остаюсь и умру
коммунистом.  Да  здравствует Советская  Украинская Республика.  Дата:  30
июня, подпись - хирург Маларчук, украинский большевик".
     Тараса  Маларчука  утопили  в  ванне,   здесь  же  в  квартире,   где
обосновалась бандеровская "тройка".  Его жену Наталку сначала изнасиловали
на глазах у  детей,  а  потом закололи штыками.  Дочку,  пятилетнюю Марию,
выбросили из окна,  и она,  подпрыгнув,  словно мяч,  осталась на асфальте
маленьким комочком  с  льняными  волосами,  а  сына,  трехлетнего Михаила,
застрелили  из   дамского  браунинга,   пробуя   силу   этого   маленького
пистолетика, купленного по случаю на краковской толкучке...



     ЧТО ЧЕЛОВЕКУ НАДО?
     _____________________________________________________________________

     ...Трушницкий оглядел свой хор (музыкантов везли в  обозе,  следом за
кухнями):  серо-зеленые  мундиры  пропылились  и  казались  вытащенными из
старой рухляди.  От щегольского лоска,  наведенного ночью двадцать первого
июня, не осталось и следа.
     Лица  людей тоже  казались пыльными,  хотя  всем  были  предоставлены
комнаты для постоя,  где можно умыться и отдохнуть.  Видимо, волнения этих
дней  наложили свой  отпечаток:  волнение либо  красит человека,  если это
волнение  о т к р ы т о е, радостное, свое; либо старит, отражая тревогу и
ответственность,  особенно   когда   события   развиваются   стремительно,
неуправляемо и неясно, куда  п о в е р н е т.
     Трушницкий смотрел на  своих музыкантов усталыми глазами,  в  которых
медленно закипали слезы.  Все они,  да  и  он  сам мечтали войти сюда,  на
родину,  по улицам,  засыпанным цветами,  среди криков радости, в том шуме
всеобщего  веселья  и   о с в о б о ж д е н н о с т и,  в  котором  всегда
слышится музыка, огромная музыка Вагнера или Глинки, но здесь, на Украине,
на  их  Украине,  музыки  не  было;  встречала  их тишина безлюдья - днем,
выстрелы украинских  патриотов,  ушедших  в  подполье  в  первые  же  часы
оккупации, - ночью.
     А Глинка и вовсе теперь был запрещен; русский.
     Все его хористы и сам он мечтали, как выйдут они со своими песнями на
улицы,  но немецкий офицер в  черном,  который пришел к  ним с  адъютантом
Романа Шухевича, строго приказал:
     - Без  нашего разрешения никаких публичных сборищ не  устраивать.  До
нас дошли сведения,  что вы  собираетесь дать сегодня открытый концерт,  -
это недопустимо.  Все ваши ноты я возьму с собой: ваши песни должны пройти
военную цензуру.
     Трушницкий тогда подумал,  как  это страшно,  когда маленькие гитлеры
доводят человека до  такого  состояния,  что  он  вынужден оправдывать для
самого себя идиотизм происходящего.  А  поскольку даже несвободному (как в
условиях нацистского господства) человеку довольно трудно лгать  себе,  он
должен  придумать  такую   л о г и к у,  чтобы  она  была  убедительной  и
доказательной,  а это трудно,  очень трудно,  ибо "второе я" не прощает "я
первому" слабины в  доказательствах,  и  делается  человек  вроде  змеи  -
вертким,  хитрым,  умным и - в самой глубине души - глубоко,  безвозвратно
нечестным,  понимающим эту свою нечестность, а потому падшим. Особенно это
страшно для художника,  думал Трушницкий, потому что он  с о з д а е т,  а
создание, покоящееся на зыбком фундаменте изначальной лжи, всегда страдает
ущербностью,  метаниями  и  той  зловещей  худосочностью  мыслей,  которые
обрекают человека на  постоянное  ощущение  собственной  второсортности  -
ненужности, говоря иначе...
     - Ну что? - спросил Трушницкий коллег. - Начнем репетицию?
     Хористы легиона собрались в доме Просвиты, на площади Рынка, в тесном
и пыльном зале с плохо вымытыми окнами,  дребезжащими от гусеничного лязга
проезжавших мимо танков.
     Кто-то сказал:
     - Да уж и некогда. Через час будет собрание.
     - Слова "Хорста Весселя" все помнят?
     - Помним, - ответили хористы устало.
     - Начинаем с "Хорста Весселя",  очень приподнято, с силой, - негромко
сказал Трушницкий,  -  а  потом  наш  гимн...  Да,  да,  -  словно  угадав
возражения хористов,  еще тише добавил Трушницкий.  - Все понимаю, друзья.
Но таково указание руководства: сначала немецкую песню, сначала немецкую.
     - Тут  пластинки трофейные,  есть  академическая капелла из  Киева...
Может, послушаем? - предложил кто-то,
     - А граммофон? - спросил Трушницкий. - И потом - репертуар каков?
     - Классика,  -  ответил ведущий бас. - Украинская классика. А патефон
достал Пилипенко.
     Хористы  собрались  в   тесный  круг,   завели  патефон  и  поставили
пластинку.   Когда  обязательное  змеиное  шипение  кончилось  и  зазвучал
спокойный бас Паторжинского, все сникли, словно бы стали меньше ростом.
     Музыка кончилась,  все  долго  молчали,  а  потом  Трушницкий,  жалко
откашлявшись, сказал:
     - Давайте-ка в качестве спевки "Аве Мария"...
     Он  устыдился слов  "в  качестве",  но  понял,  что  они  рождены его
растерянностью и острым чувством своей одинокой ненужности,  и, чтобы хоть
как-то подавить это  б е з н а д е ж н о е  чувство свое,  взмахнул рукой,
приглашая музыкантов к работе...
     И полились сладкие звуки вечной музыки.
     "Это  память по  детям пана Ладислава и  старухе,  -  ужаснулся вдруг
Трушницкий,  - поэтому тянет меня к ней, по ночам ее слышу. Я ведь виновен
во  всем,  один я,  -  признался наконец он себе,  продолжая рождать рукою
слитный хор голосов,  возносивших любовь святой деве,  -  только я и никто
другой.  Господи,  прости меня, во мне ведь не было дурного умысла, ведь я
же только просьбу выполнил..."
     Тонкий  слух  Трушницкого резко  ударило -  кто-то  хлопнул дверью и,
грубо топая сапогами,  пошел по залу.  Трушницкий обернулся:  ему улыбался
Лебедь - раскрасневшийся, молодой, в щегольском мундире.
     - Послушайте,  Трушницкий,  -  не обращая внимания на великую музыку,
сказал он,  и  никто бы  его не  услышал -  только музыкант может отличить
среди сотни инструментов в  оркестре неверный фа-диез от фа-бемоля,  а  уж
резкий,  высокий голос,  столь противный духу  и  смыслу музыки этой,  тем
более.  -  Послушайте,  -  повторил  Лебедь,  -  прервите репетицию,  надо
съездить  в  театр.  Мы  назначили вас  главным  режиссером.  Или  главным
дирижером - что у вас считается важней?
     Хористы -  вразнобой,  набегая друг на  друга замиравшими тактами,  -
замолчали.
     - Надо   завтра  дать  спектакль,   -   продолжал  Лебедь.   -   Наш.
Национальный.  Поехали.  Пусть, тут вместо вас кто-нибудь помахает. - И он
засмеялся.
     ...Много ли надо хормейстеру?  Только что казнился он,  и  плакал,  и
ненавидел Лебедя,  -  каждый норовит свою вину переложить на  другого,  на
того, кто  б о л ь ш е,  а вот пришел о н, Лебедь этот, и сказал про театр
и про то, что он, Трушницкий, назначен главным режиссером, и уж не кажется
лицо   "идеолога"  таким  красным,  сытым,  самодовольным,  и  уж  видятся
хормейстеру молодые морщиночки под глазами,  и  допускает  он  мысль,  что
морщинки   эти  рождены  страданием,  таким  же  глубоким,  каким  видится
Трушницкому его собственное страдание, и не понимает он, что разница между
понятиями "с т р а д а н и е"  и  "н е у д о б с т в о" недоступна Лебедю:
каждому уготовано и отпущено только то,  что отпущено и уготовано, - а что
Лебедю, кроме бандитства и злобы, уготовано?
     ...В театре было сумрачно, тихо, торжественно: Трушницкий прикоснулся
пальцами к  тяжелому,  цеплючему бархату кресла,  и вдруг дикая,  забытая,
мальчишеская гордость взметнулась в  нем,  и  он  услышал многоголосый рев
зрителей,  и увидел себя -  во фраке,  за дирижерским пультом, со взмокшим
лбом,  в  низком поклоне,  и почувствовал он глаза музыкантов,  их быстрые
пальцы,  легко державшие смычки,  которыми они мерно ударяли по струнам, -
оркестр только так выражает свой восторг и поклонение дирижеру.
     Трушницкий всхлипнул,  схватил горячую руку  Лебедя своими холодными,
длинными и быстрыми пальцами, сжал ее и прошептал тихо:
     - Спасибо вам, милый! За все огромное вам спасибо!
     Но  когда  он  произнес это,  перед  ним  снова  появилось лицо  пана
Ладислава, который рвался к детям. Трушницкий напрягся весь, и отогнал это
видение,  и сказал себе, что это от диавола. Ведь только он, только диавол
часть выставляет впереди целого. Эта мысль родилась мгновенно, и он так же
мгновенно придумал стройную логическую формулу,  по  которой все  ладно  и
разумно выстраивалось:  страдание одного  угодно  господу во  имя  счастья
тысяч.  Страдание пана Ладислава,  который дал ему,  Трушницкому,  кров, и
поил на  кухне самогоном,  и  оставлял от  своего скромного ужина свеклу и
ломоть хлеба,  было,  по  логике человека,  получившего во владение театр,
угодно всевышнему.  И  ни  при  чем  здесь он,  Трушницкий,  -  он  только
выразитель воли, пришедшей  и з в н е.
     А  как же со слезинкой обиженного младенца,  за которую можно и нужно
весь мир отдать?


     Член  Союза  советских  писателей  Тадеуш  Бой-Желенский,  в  списках
бандеровцев 777-й,  не  успел уехать из  Львова,  потому что  его огромная
библиотека, которую он подбирал более двадцати лет, работая над переводами
Стендаля, Бальзака, Доде, Мериме, Диккенса, Теккерея, была еще не до конца
упакована:  никто не  мог предположить,  что немцы ворвутся во Львов через
неделю после начала войны.
     А  библиотека стала  частью самого Бой-Желенского,  каждая книга была
для него как любимый собеседник, добро открывающий свои сокровенные знания
и чувства: он не мог оставить своих друзей - он не питал иллюзий по поводу
того, что может случиться с книгами, когда придут нацисты.
     Ночью тридцатого,  поняв,  что он не успеет собрать свою библиотеку и
не сможет отправить ее в тыл,  Бой ходил вдоль стеллажей,  доставал книги,
оглаживал их,  словно котят, потом раскрывал страницы религиозным, легким,
благоговейным движением,  касался  ласковым  взглядом строк,  впитывал их,
находя успокоение в высокой мудрости знаний и чувств.
     - Бедные друзья мои, - шептал он, - любимые мои, я не оставлю вас.
     Глаза  его  натолкнулись на  строку:  "Родители передают детям не  ум
свой,  а  страсти".  Бой  улыбнулся,  подумав,  что  друзья  в  отличие от
родителей отдают другим свои  мысли,  а  мысли выше страсти:  отдать мысль
может лишь тот,  кто свое "я" считает принадлежностью мира и  думает не  о
себе - обо всех.
     Он  начал  доставать книги,  шептать вслух  номер страницы,  называть
строку и  читать фразы:  раньше он  так гадал себе по  библии.  Он  помнил
несколько таких  гаданий,  в  самые трудные дни  его  жизни:  "Что  город,
разрушенный,  без стен, то человек, не владеющий духом своим"; "Не отвечай
глупому по глупости его, чтобы он не стал мудрецом в глазах своих"; "Лучше
открытое обличенье, чем скрытая любовь"; "И нет власти... над днем смерти,
и нет избавления в этой борьбе, и не спасет нечестие нечестивого".
     Бой открывал страницу,  читал строки -  они были странные, несвязные,
но  в  этой  странной  несвязности  он  чувствовал  ту  тревогу,   которую
испытывали его друзья;  они словно бы молили его:  "Беги,  спасись,  мы не
ропщем. Мы знали целые века безумий и крови - мы пережили это. Мы пережили
это оттого, что люди, создавшие нас, смотрели поверх барьеров времени, они
думали о  к о н е ч н о й  правде, а не о минуте несправедливости. Уйди, и
ты вернешься; оставшись, погибнешь".
     Бой  ходил вдоль стеллажей,  на  которых стояли его старые друзья,  и
качал головой,  словно бы отвечая им: "Я знаю, что ваши слова искренни, но
когда я уйду,  в сердца ваши придет разочарование: часто мы говорим только
для  того,   чтобы  услышать  возражение,   мы  ждем  несогласия,  а  ведь
согласиться всегда легче.  Когда раненый боец просит друга уйти, чтобы тот
мог спастись, он искренен в своей просьбе, но как же он бывает благодарен,
если друг не уходит,  и остается с ним, и встречает гибель вместе. Умирать
страшно одному,  на миру смерть красна,  на миру легче  о т д а т ь  себя,
ибо ты веришь, что это запомнят другие и память о тебе останется - значит,
останешься и ты, смертью смерть поправ".
     Бой-Желенский часто думал,  как  условен был  тот мир,  в  котором он
начал  свою  жизнь.   Со  многими  людьми  сводила  его  судьба;  переводы
западноевропейской классики на польский язык снискали ему известность; его
исследования о  Мицкевиче и Пушкине вызвали яростные споры в Польше:  одни
считали  эти  работы  новым  словом  в  литературной  критике,  другие  не
оставляли камня на камне,  обвиняя писателя в  предательстве "национальных
интересов";  его антиклерикальная публицистика была как бомба, а известные
слова  Льва  Толстого:   "Патриотизм  -   последнее  прибежище  негодяев",
повторенные   Бой-Желенским   в    разгар    националистического   террора
пилсудчиков,  когда пылали хаты украинских крестьян на  Галичине,  сделали
его имя символом мужества и честности для коммунистов и "гнусной измены" -
для  польских черносотенцев.  Условность и  странность того мира,  который
обступил Бой-Желенского душной  толпой  издателей,  цензоров,  кредиторов,
оппонентов,   редакторов,   должников,   журналистов,   сановно-шляхетских
"ценителей",  критиков,  агентов полиции, поклонниц, завистников, казались
ему чем дальше,  тем все более зловещими и безысходными.  Он, когда только
начинал,    думал   остаться   навсегда   свободным   в   своих   мнениях,
привязанностях,  манерах. Но нет, чем большей становилась его известность,
тем   меньше  оставалось  ему  свободы,   тем  больше  он   делался  рабом
представлений,  составленных о нем людьми.  Огромная мера ответственности,
которая  обычно  отличает истинного писателя,  ранимость,  желание сделать
добро всем,  кому только можно,  подвигали его на то, чтобы не только быть
тем,  кем он  был,  но  и  казаться таким,  ибо люди не умеют распознавать
истину  вне  ее  хрестоматийного  проявления,  удобного  и  понятного  для
каждого.   Мораль,  созданная  людьми  безнравственными,  мораль  банкира,
воеводы, ксендза, требовала от высоконравственного Бой-Желенского внешнего
соблюдения условностей.  Ему не нужно было это и грязно,  он не желал быть
двуликим Янусом;  он  не  искал себе  снисхождения;  он  судил каждый свой
поступок судом чести.  Условность мира капитала, в котором он жил, однако,
не позволяла ему назвать подлеца подлецом,  потому что сто других людей не
знали,  что подлец и  есть подлец на самом деле.  В их глазах,  назови Бой
подлеца подлецом,  он  немедленно стал бы "зазнавшимся метром".  Он не мог
расторгнуть договор со  старым издателем,  который многие годы обворовывал
его,  потому что все расценили бы это как рвачество и алчность.  Он не мог
расстаться  с  женщиной,   которую  разлюбил,   потому  лишь,   что  люди,
ч и т а т е л и, могли посчитать его прелюбодеем, а какая вера прелюбодею?
Был бы он хирургом,  финансистом,  актером - ему бы простилось,  многое бы
простилось,  но он был вооружен Словом,  которое всегда есть Закон,  ибо с
него все начинается и все кончается им.
     Бой   постепенно   все   дальше   и   дальше   отходил   от   встреч,
пресс-конференций,  торжественных застолий,  щедро  оплаченных банковскими
меценатами,  велеречивых дискуссий, официальных завтраков, - он искал себя
и находил себя,  чувствовал свободным в кругу молчаливых друзей - книг. Он
давал им вторую жизнь,  занимаясь переводом,  он знакомил далеких, умерших
писателей с миллионами новых товарищей, верных и благодарных, - он отдавал
их в  руки читателей,  а  сам оставался в  тени,  и постепенно вновь обрел
самого себя и ощутил прежнюю, утерянную было свободу. Одно время он был на
грани  внутреннего краха:  люди,  казавшиеся  друзьями,  гостили  у  него,
радовались его радостям,  горевали о  его горестях,  но они уходили в свои
дома,  когда  наступало время уходить;  считается ведь,  что  воспитанному
человеку нельзя засиживаться допоздна,  а он просил их задержаться, но они
думали,  что он просит их задержаться из приличия, а кто и понимал, что не
из приличия Бой просит об этом,  все равно уходили, потому что мир, словно
соты,  составлен из ячеек,  каждая из которых живет своим,  но подчиняется
одной,  общей для всех морали:  дома была жена, которая волновалась, мать,
которая хворала, дети, которые ждали.
     - Я-то не уйду,  мои любимые,  - тихо сказал Бой-Желенский, оглаживая
корешки книг, - куда мне от вас уходить?
     ...Трагизм  творчества  в  условиях  одиночества  и  разобщенности он
понял,  когда к  нему пришла слава.  В  том  обществе,  где  труд не  стал
призванием,  обычные люди,  которым не  дано  создавать Словом,  Нотой или
Резцом,  живут унылой,  мелкой жизнью, в них нет постоянного разрыва между
испепеляющим,   высоким  о ж и д а н и е м  начала творчества и застольем,
смехом  детей,  ворчанием  (поцелуем)  жены,  ссорой с соседом (инженером,
врачом,  пахарем,  сапожником). Честно проработанный день с его заботами и
волнениями отходит и забывается, когда человек переступает порог дома, ибо
здесь он находит  о т в л е ч е н и е  от забот и трудов.  А творец,  если
он служит передовой идее добра,  ждет и жаждет, все время жаждет и ждет, -
когда  ласкает  сына  или  завтракает  с  женой,  слушает  граммофон   или
зашнуровывает ботинок,  стоит на тяге или окапывает куст черной смородины.
Это тяжело для него; еще тяжелее для окружающих.
     Бой-Желенский услыхал протяжный звонок  в  передней,  подивился тому,
кто бы мог прийти к нему ночью,  и,  поставив на место томик Мериме, пошел
открывать дверь.  Он никогда не спрашивал,  кто пришел к нему,  потому что
навещало  его  множество  людей,   особенно  часто  заглядывали  студенты,
располагались у  стеллажей и читали,  читали,  читали,  а он был счастлив,
глядя на  сообщество друзей-единомышленников,  которым было  хорошо здесь;
ему становилось еще лучше, чем им, ибо он воочию ощущал свою нужность.
     Бой  открыл  дверь.  На  пороге  стояли  люди  в  немецкой  форме,  с
оуновскими трезубцами.  Один из них - потому, верно, что Бой открыл дверь,
не спрашивая, кто пришел и зачем, - сказал невпопад:
     - Как у вас с водопроводом? Трубы на кухне, кажись, текут...
     Бой все понял сразу:  он знал,  что,  когда  п р и х о д я т,  обычно
представляются  водопроводчиками  или  газовщиками.  Он горько усмехнулся,
почувствовав свою высокую правоту перед друзьями,  которых  не  оставил  в
беде.
     Тот,  что показался ему самым длинным,  словно связанным из  канатов,
оттолкнул низкорослого плечом, вошел в прихожую, схватил Бой-Желенского за
воротник  рубахи,   приблизил  к  себе  и  белыми,   истеричными,  сухими,
истрескавшимися, сивушными губами прошептал:
     - Ну, собака, гад, нелюдь, ну, кончилось твое время!
     Потом он отшвырнул Бой-Желенского,  и тот упал, а жилистый начал бить
его ногами.  Он бил его ногами,  как мяч.  Когда Бой ударился о  стеллаж и
локтем разбил стекло, тогда только закричал:
     - Книги, осторожней же, книги!
     Нельзя  называть  свое  горе  или  любовь  по  имени.  Никому  нельзя
показывать свою боль,  а уж палачу - особенно. Палачи быстро понимают, где
она,  боль человеческая.  Жилистый ударил по стеллажам прикладом автомата,
молочное, игристое, сверкающее, темное стекло обрушилось на пол. Маленький
пыльный человек вывалил книги на пол и стал бить их ногами, как только что
жилистый бил Боя.  И Бой понял,  что ничего страшнее того,  что свершается
сейчас,  уже не будет,  и  слова больше не произнес,  и когда его пытали в
мрачном доме  "бурсы  Абрагамовичей",  и  когда  Лебедь прижигал ему  губы
горящей сигаретой,  и  когда его лицо опускали в  грязный унитаз,  и когда
вели на Кадетскую гору,  и когда грянул залп и пули разорвали грудь, тогда
он даже облегчение испытал: "Слава богу, кончилось..."


     ...А для других начиналось только...
     (Два года назад всех профессоров Ягеллонского университета гитлеровцы
арестовали,  бросили