ой, фанатичной вере в Гитлера.  Если сказать открыто, что конец  рейха
неминуем  и  близок,  предугадать  реакцию  этих  людей  на  слова  правды
невозможно.  Он вправе допустить, что  один  из  них  немедленно  отправит
письмо  фюреру,  в  котором  обвинит  Бормана  в  измене,  распространении
панических слухов и потребует суда над предателем.  Уже были зафиксированы
несколько доносов мальчиков и девочек на своих отцов: "Они смели говорить,
что фюрер проиграл войну"; эти письма детей показывал Борману председатель
народного  имперского  суда  Фрейслер,  плакал  от  умиления:  "С   такими
патриотами, вроде этих малышей, мы одолеем любого врага! "
     ...Борман отгонял от себя мысли о том, что  грядет;  человек  сильной
воли, он приучился контролировать не только слова и поступки, но и  мысли.
Однако, когда в начале марта он выехал на два дня в Австрию в район  Линца
по делам НСДАП, связанным с вопросом размещения  и  хранения  произведений
искусства - как-никак из  России,  Польши  и  Франции  вывезено  картин  и
скульптур на девятьсот семьдесят миллионов долларов, - и увидел  особняки,
где  разместилось  эвакуированное  министерство  иностранных  дел   рейха,
"правительства в изгнании" Болгарии, Хорватии, Венгрии, Словакии, когда он
почувствовал  ж а л к и е  остатки былого величия, ему стало очевидно: это
конец.  Не отступление на фронтах, не оперативные сводки Мюллера-гестапо о
том, что все рушится, не данные областных организаций  НСДАП  о  голоде  и
болезнях в рейхе, но именно ощущение  м а л о с т и  подкосило его. Покуда
он находился в бункере, рядом  с  фюрером,  и  заведенный  распорядок  дня
неукоснительно повторялся изо дня в  день:  бесперебойно  работала  связь,
Гитлер свободно оперировал с картами и  сообщениями  министерств,  -  ему,
Борману, было спокойно, ибо грохот бомбежек  не  был  слышен  в  подземной
имперской канцелярии, еду подавали отменную, офицеры СС были, как  всегда,
великолепно одеты, генералы приезжали для докладов по минутам; царствовала
и л л ю з и я могущества; рейх продолжал оккупировать Данию, север Италии,
Голландию и Норвегию, войска СС стояли в  Австрии,  по-прежнему  держались
гарнизоны в Чехословакии и Венгрии; тревожным было положение  на  Востоке,
но ведь нация обязана стоять насмерть, кто захочет пойти  на  добровольное
самоубийство?! Красные вырежут всех, это  очевидно;  значит,  немцы  будут
защищать  каждый  дом,  перелесок,  поле,  каждый  сарай  -  речь  идет  о
физическом существовании нации, возобладают скрытые, таинственные  пружины
к р о в и...
     Именно тогда, возвращаясь из Линца, Борман впервые отдал себе отчет в
том, что произошло.  И впервые ему надо было самому  принять  решение,  не
дожидаясь указания фюрера.  И вот именно тогда в его голове начал трудно и
боязливо  ворочаться   с в о й   план  спасения.   Поначалу  он  страшился
признаться себе в том, что этот план окончательно созрел в  нем;  он  гнал
мысль прочь, он умел  это.  Однако,  когда  маршал  Жуков  начал  готовить
наступление на Берлин, когда Розенберг  прочитал  ему  подборку  передовиц
"Правды" и  "Красной  звезды",  Борман  понял:  время  колебаний  кончено,
настала пора активного действия.
     (В чем-то помог Геббельс, с которым он сейчас вошел  в  тесный  блок,
окончательно оттерев, таким  образом,  Геринга,  Гиммлера,  Риббентропа  и
Розенберга.
     Именно Геббельс  в  апреле  пришел  к  Борману  с  переводом  статьи,
опубликованной  в  "Красной  звезде"  начальником  управления  агитации  и
пропаганды ЦК ВКП(б) Александровым.  Статья называлась  "Товарищ  Эренбург
упрощает".
     - Русские предлагают немцам тур вальса, - сказал Геббельс ликующе.
     Борман внимательно прочитал статью, в которой говорилось про то,  что
существуют разные немцы, не только враги; пора уже сейчас  думать  о  том,
какие отношения между двумя нациями будут после неминуемой победы.
     Геббельс продолжал говорить о наивности Сталина,  о  том,  что  немцы
всегда останутся врагами диких азиатов, а Борман даже похолодел от шальной
мысли: "А вдруг Москва действительно протягивает руку ему, Борману? Почему
не навязать этой статье именно такой смысл?"
     Борман уже к концу марта построил план спасения,  базируясь  в  своих
отправных посылках именно на такого рода допуске.)
     Он  решил  отныне  ни  в  коем  случае  не  мешать  ни  Гиммлеру,  ни
Шелленбергу в налаживании контактов с Западом.  Более того, Мюллер  обязан
будет помогать им в этих контактах, делая все, чтобы ни один волос не упал
с головы заговорщиков.  Но при этом необходимо добиться, чтобы  информация
об этих переговорах постоянно и ежечасно уходила в Москву, Сталину.  Пусть
тот  ж д е т, пусть думает, что в один прекрасный миг Гиммлер сговорится с
Даллесом, пусть живет  под  дамокловым  мечом  единого  фронта  европейцев
против большевиков.  Разве  такое  невозможно?  Надо  сделать  так,  чтобы
Гиммлер добился реальных результатов в этих переговорах, пусть  его!  Надо
уговорить фюрера отвести с западного фронта практически все  боевые  части
на Восток.  После этого ударить по генеральному штабу, изгнать Гудериана и
привести на его место Кребса  -  тот  говорит  по-русски,  был  в  военном
атташате в Москве (Кремль быстро просчитывает  персональные  перестановки,
там на это доки).  А когда западный фронт будет открыт американцам,  когда
их армии устремятся на Берлин,- надо обращаться к Сталину  с  предложением
мира; да, именно к  нему,  пугая  его  Гиммлером  -  с  одной  стороны,  и
неуправляемостью  вермахта,  его  высшего  командования,  типа  Гудериана,
Кессельринга, Гелена, - с  другой,  представив  ему,  Сталину,  документы,
которые бы  свидетельствовали,  что  Ялтинское  соглашение  стало  листком
бумаги;  пусть  думает,  кремлевский    руководитель    умеет    принимать
парадоксальные решения: либо американцы в Берлине  и,  таким  образом,  во
всей практически Европе, либо  новая  Германия  Бормана,  да,  именно  его
Германия, которая будет готова отбросить армии американских плутократов  и
заключить почетный мир с Москвой, признав ее - на этом этапе - лидерство.
     "Мало времени, - сказал себе Борман. - Очень мало времени  и  слишком
много стадий, которые мне надо  пройти.  Очень  трудно  соблюдать  ритм  в
кризисной ситуации, но, если я  все-таки  смогу  соблюсти  ритм,  появится
шанс, который позволит мне думать не о бегстве, но о продолжении дела моей
жизни".
     ...Именно тогда он и вспомнил Штирлица.
     ...Именно тогда, вернувшись в Берлин, он позвонил  Мюллеру  и  вызвал
его к себе, поручив подготовить материал против Гудериана и Гелена. Именно
тогда он и задал ему вопрос, кто сможет сделать так,  чтобы  информация  о
новых тайных контактах Гиммлера и его штаба ушла в Кремль.
     ...Именно  поэтому  Штирлиц  и  не  был  арестован   немедленно    по
возвращении: он оказался тем  недостающим  звеном  в  комбинации,  которую
начинал Борман - на  свой  страх  и  риск,  без  указания  того  человека,
которого  о б о ж а л  и  н е н а в и д е л  одновременно.
     Ситуация в Германии была такой, что  те  функционеры  рейха,  которые
ранее,  будучи  поставленными  в  иерархической   лестнице    на    строго
определенное место, с точно утвержденными правами и обязанностями,  являли
собою некие  детали  одной  машины,  гарантировали  ее  слаженную  работу,
сейчас,  накануне  краха,  изверившись  в  способности    высшей    власти
гарантировать не пропитание и кров, но самое жизнь, были  обуреваемы  лишь
одной мыслью: как  в ы с к о ч и т ь  из вагона, несшегося  под  откос,  в
пропасть.
     Поскольку людям, лишенным  истинной  общественной  идеи,  свойственна
некая гуттаперчивость совести,  поскольку  блага,  которые  они  получали,
служа фюреру, были  платой  за  злодейство,  беспринципность,  покорность,
трусость, предательство друзей, впавших в немилость, насилие  над  здравым
смыслом и логикой, ситуация, сложившаяся  в  рейхе  весной  сорок  пятого,
подталкивала их - во имя физического спасения - к некоему  фантастическому
шабашу внутреннего предательства. Каждый, начиная с Германа Геринга, "наци
номер два", был готов  з а л о ж и т ь  обожаемого фюрера,  имея  хотя  бы
номинальную гарантию того, что сам не будет уничтожен.
     ...Мюллер, выслушав Бормана, сразу же понял, что о контактах Штирлица
с секретной службой русских говорить рейхсляйтеру нельзя ни в коем случае.
У Мюллера был свой план спасения, но он не мог даже представить себе,  что
его план до  такой  степени  смыкается  с  задумкой  Бормана.  Поэтому  он
заметил:
     - Если вы найдете  время  принять  Штирлица,  рейхсляйтер,  если  тот
решится вернуться в Германию, если он  с м о ж е т  позвонить  вам  и  ему
удастся доехать до того места встречи, которое вы ему назовете,  я  просил
бы вас - ориентируя его на будущую работу - особо  подчеркнуть  следующее:
"Ваша главная задача ныне будет категорическим образом отличаться от  той,
которая  уже  выполнена.  Ваша  задача  будет  заключаться  в  том,  чтобы
оберегать Шелленберга и его людей.  Вы должны гарантировать  абсолютнейшую
секретность их переговоров - не только для того, чтобы попусту  не  ранить
сердце фюрера, но и  для  того  также,  чтобы  эта  информация  не  смогла
достигнуть Кремля.  Пока еще не известно, кто по-настоящему  воспользуется
результатами переговоров в Стокгольме и  Швейцарии;  важно  только,  чтобы
Москва ни в коем случае не узнала о самом факте их существования".
     Борман  тогда  посмотрел  на  Мюллера  по-особому  -  настороженно  и
оценивающе, но вопроса задавать не стал:  он,  как  и  большинство  высших
функционеров НСДАП, предпочитал жить по  принципу  детской  игры:  "да"  и
"нет" не говорить, "черное" и "белое" не называть; если бы Мюллер посчитал
нужным сказать нечто такое о  Штирлице,  что  понудило  бы  его,  Бормана,
принять определенное решение, то это могло бы, в конечном счете,  помешать
делу; пусть ответственность будет на Мюллере,  он  ведь  понимает,  какого
уровня комбинация задумана, разве он привлечет к ней человека, в честности
которого есть хоть капля сомнения? Конечно же, нет. А если - да? Ну что ж,
это его дело, он - профессионал, он отдает себе отчет в том, что его ждет,
провали он операцию. Надо уметь отводить от себя лишнее, оставляя в памяти
лишь абрис главной идеи; за  детали  отвечают  профессионалы,  я,  политик
Мартин Борман,  выдвигаю  концепцию,  задача  моих  сотрудников  в  том  и
состоит, чтобы сделать ее реальностью; понятно, никто  из  них  не  станет
действовать против духа и буквы нашей морали и  закона;  я  живу  судьбами
Европы, пусть тайная полиция думает про то, как  помочь  мне,  Борману,  в
моем деле. Ответственность за деталь лежит на исполнителях, с них и спрос;
идея - неподсудна!


     ...Лишь приехав в лабораторию  "АЕ-2",  Борман  нашел  третью,  самую
удобную  форму  беседы  с  кандидатами  -  веселую,  дружескую,   открытое
собеседование  товарищей  по  совместной  борьбе  за  светозарные   идеалы
национал-социализма.
     Явки, номера банковских  счетов  -  словом,  д е т а л и  были  давно
известны  его  людям,  формы  связи  обговорены;  осталось  лишь   сказать
напутствие.
     Каждому  надлежит  пожелать  с в о е:  Гроссу,  впрочем,  и  говорить
нечего, изумительный специалист в своем деле -  Эйхман  значительно  более
компетентен, чем Альфред Розенберг, ибо практики обычно знают дело больше,
чем  теоретики;  Витлофф  понимает  Россию    замечательно,    Мюллер    и
Кальтенбруннер высоко отзывались о его деловых  качествах;  Нейман  рос  в
Александрии, его отец дружил там с семьей Рудольфа Гесса; беседу с  каждым
надо  построить  таким  образом,  чтобы  сфокусировать  их   внимание   на
с и м п т о м а х  возрождения идеи национал-социализма в мире. Именно эта
проблема должна быть уяснена  ими  совершенно  точно  -  никаких  иллюзий,
только трезвый  анализ  данностей,  и  ничто  другое.  Борман  даже  решил
привести  слова  лауреата  Нобелевской  премии   Карла    фон    Осецкого,
погубленного в концлагере после прихода Гитлера к власти.  "Я  скажу  моим
мальчикам, - думал он, - что врага надо знать как "отче  наш",  ибо  никто
так не понимает тебя, как открытый, бескомпромиссный враг, не  стремящийся
к власти и славе (что, впрочем, одно и то же)".  Именно  Осецкий  накануне
того дня, когда старый фельдмаршал рейхспрезидент Гинденбург принял фюрера
и  поручил  ему  создание    правительства    "национального    единства",
сформулировал суть происходившего следующим образом: "Камарилья появляется
лишь тогда,  когда  аграрии  ощущают  ухудшение  своего  положения,  когда
крестьяне начинают искать правду и  находят  ее  в  том,  что  их  обирают
единокровные юнкеры, а отнюдь не русские  марксисты,  американские  буржуи
или безродный еврейский капитал, а крупная  промышленность  ощущает  новую
конъюнктуру, которую можно выиграть лишь в том случае, если рабочие  будут
принуждены твердой  рукою  к  труду,  а  не  к  бесконечным  дискуссиям  и
стачкам".
     "Ничего, - думал Борман, - я произнесу слова этого паршивца  Осецкого
о "камарилье", пусть они услышат это из моих уст, им предстоит жить  среди
врагов, надо учиться не  реагировать  на  обидные  политические  метафоры.
Единство крови, жажда авторитета, слепота масс, его величество случай - на
этих китах мы восстанем.  А потом я дам им  связи  с  Мюллером,  если  тот
д о к а ж е т  себя окончательно..."
     ...Менгеле, встретивший Бормана у ворот, сказал:
     - У вас сегодня по-настоящему хорошее настроение, рейхсляйтер!
     - Именно так, - ответил Борман и потрепал Менгеле по щеке.



БЕДНЫЕ, БЕДНЫЕ ЖЕНЩИНЫ... - I
__________________________________________________________________________

     - Ах, да при чем здесь руны, былины  и  мифы?  -  рассмеялась  Дагмар
Фрайтаг своим низким басом. - Пейте водку и забудьте вы эту муру!
     Она устроилась на стуле, подломив под себя ноги;  сидела  по-японски,
чудом, несмотря на то что действительно была высокой, как и представлялось
Штирлицу, только еще более красивой.
     - То есть? - спросил Штирлиц с какой-то неведомой для него радостью.
     - Все очень просто, - ответила Дагмар. - Девице из хорошей семьи надо
иметь профессию: эмансипация и все такое прочее.  Я мечтала быть  офицером
генерального штаба, мне очень нравится планировать битвы, я  играла  не  в
кукол, а в оловянных солдатиков, у меня и сейчас хранится лучшая в  Европе
коллекция, есть даже красноармейцы, потом покажу. Хотите?
     - Хочу.
     - Вот...  А папа с мамой приготовили мне будущее филолога. А что  это
за наука? Это не наука, это - прикладное,  это  как  оформление  ресторана
мастером со вкусом, который знает, как использовать  мореное  дерево,  где
будут хорошо смотреться рыбачьи сети и каким образом придумать в затаенном
уголке зала кусочек Испании -  гладко  беленные  стены,  детали  старинных
экипажей и много темной листовой меди.
     - Ну-ну, - улыбнулся Штирлиц. - Только ваша узкая специальность -  то
есть взаимосвязанность  скандинавской  и  германской  литератур  -  вполне
генштабовская  профессия.  Можете  доказать  единство   корня    слов    и
одинаковость их  смысла?  Можете!  А  отсюда  недалеко  до  провозглашения
обязательности присоединения Швеции к рейху, нет?
     - Бог мой, я это уже доказала давным-давно, но ведь  до  сих  пор  не
присоединили! Да и потом я высчитала, что  множество  русских  былин  тоже
рождены нами, поскольку княжеско-дружинный слой общества у русских  был  в
первую пору нашим, скандинаво-германским, они-то, предки, и  занесли  туда
эпическое творчество, а когда славяне дали нам коленом под зад -  привезли
сюда, на Запад, их былины...
     - Это - по науке? Или снова  ваш  оловянный  генеральный  штаб,  чтоб
легче обосновать присоединение к нам России?
     - И так и этак, но обосновывать присоединение Германии к России будет
генеральный штаб красных, - засмеялась своим  странным,  внезапным  смехом
женщина, - а уж никак не наш.
     - Налейте мне еще, а?
     - Бутерброд хотите? У меня сыр есть.
     - Черт его знает... Все-таки, наверное, хочу...
     Дагмар легко и грациозно, как-то совершенно неожиданно  поднялась  со
стула; юбка у нее была коротенькая, спортивная, и  Штирлиц  увидел,  какие
красивые ноги у  женщины.  Он  вывел  странную,  в  высшей  мере  досадную
закономерность: красивое лицо обязательно соединялось  с  плохой  фигурой;
нежные руки были почему-то у  женщин  с  тонкими  ногами-спичками;  пышные
красивые волосы - и вдруг толстая, бесформенная шея.
     "А здесь все в порядке, - подумал Штирлиц. - Природа наделила ее всем
по законам доброты, а не обычной жестокой логики: "каждому - понемногу".
     И бутерброд Дагмар сделала вкусный, маргарина намазала не  бритвенный
слой, а видимый,  ж и р н ы й;  сыр хоть и был настругай тоненькими,  чуть
что не прозрачными дольками, но был положен  г о р к о й.
     - Пейте и ешьте, - сказала она, снова легко и  грациозно  устроившись
на стуле. - Я очень люблю смотреть, как едят мужчины, не так страшно жить.
     - Вы  мне  раскажите  про  скандинавско-русские  былины,  -  попросил
Штирлиц.
     -  Вы  зовете  женщину  в  постель  только  после   интеллектуального
собеседования? С вами я готова лечь сразу.
     - Правда?
     - Будто сами не знаете...  В мужчин вашего  типа  женщины  влюбляются
немедленно.
     - Почему?
     - В вас есть надежность.
     - Это - все, что надо?
     - Можете предложить большее? Тогда купите мне ошейник, я стану  вашей
собакой.
     - Любите собак?
     - Вопрос итальянца. - Дагмар пожала  плечами.  -  Или  испанца...  Но
никак не немца. Разве есть хоть один немец, который не любит собак?
     - Я вам дам новый псевдоним - "бритва". Согласны?
     - Да хоть какой угодно.
     - Итак, о былинах...
     - У вас есть сигареты?
     - Конечно.
     - Я хочу закурить.
     - Но вообще-то вы не курите?
     - Я бросила.  В гимназии курила, еще как курила. И пила водку. И  все
остальное...
     - Молодец. Трудно в учении - легко в бою.
     - Так говорил русский генерал Суворов.
     - Совершенно верно. Только он был фельдмаршалом, если мне не изменяет
память.
     - Изменяет. Он был генералиссимусом.
     - Слушайте, а мне просто-напросто приятно быть у вас в гостях.
     - Так вы же не в гостях... Вы, как я понимаю, по делу...
     - Черт с ним, с этим делом... Все равно вы его прекрасно проведете, я
теперь в этом не сомневаюсь...  С кем из моих коллег  вы  раньше  были  на
связи?
     - По-моему, об этом нельзя говорить  никому?  Меня  предупреждал  мой
куратор...
     - Мне - можно.
     - Можно так можно, - улыбнулась Дагмар. -  Он  представился  мне  как
Эгон Лоренс.
     - Он действительно Эгон Лоренс. Как он вам показался?
     - Славный  человек,  старался  помочь  мужу...  Или  делал  вид,  что
старался... Во всяком случае, его отличал такт...
     - Почему вы говорите о нем в прошедшем времени?
     - Он в госпитале. Попал под бомбежку, контузило.
     -  Расскажите  все-таки  про  скандинаво-германо-русский  эпос,   это
дьявольски интересно. И давайте еще раз выпьем.
     - Любите пьяных женщин?
     - Черт его знает...  Не чувствуешь себя скованным... Это как на корте
играть с партнером одного с тобою класса.
     - Почему вас заинтересовали эпосы? - Дагмар пожала острыми плечами.
     - Потому что вы мне приятны. А человек познается по-настоящему, когда
он говорит о своем деле.
     - Это вы про мужчин. Женщина познается, когда она любит, кормит дитя,
делает мужчине  обед  и  смотрит,  как  он  тревожно  спит...  Нет,  я  не
психопатка, правда... Что вы на меня так смотрите?
     - Я смотрю на вас хорошо.
     - Поэтому и спрашиваю.
     - Рассказывайте...
     - Вы говорите по-русски?
     - Читаю. Со словарем.
     - Знакомы с финским эпосом? Или  с  эстонским?  С  карельским?  Очень
красивое название "Калевипоэг"