ак  к  музейной окаменелости,  но  как к
скальпелю в руках хирурга,  врачующего недуги будущего: лишь в этом случае
и при таком условии литература и история окажутся неразделимыми,  но не по
принципу  неразделимости добра  и  зла,  а  по  высшему  принципу единства
честного и прекрасного...
     Я   начну  с   талантливого  Фихте,   который  предвосхитил  рождение
национальной идеологии в Германии, который во время становления нации, т о
е с т ь   р а з м е ж е в а н и я   с   н а и б о л е е   б л и з к и м и,
угадал будущее,  угадал  тенденцию  германского  духа,  приспособленную  к
экономическому развитию середины прошлого века. Он первым ощутил неприятие
германской  нацией  романского  мира,  то  есть самого ближнего,  наиболее
могущественного,  и предвосхитил гимн  того  времени,  "Вахту  на  Рейне".
Континентальная  Европа  того периода,  сложного и наполненного ожиданием,
неясным и тревожным,  Европа,  пережившая взлет Наполеона,  была похожа на
весы,  которые лишь ожидали руки,  долженствующей поставить гирю на ту или
иную чашу. Именно тогда в Германии - подспудно и осторожно - зрел процесс,
видимый  только  на  временном  отдалении,  сложный и непонятный во многом
процесс выбора врага - гипотетического или реального.  Выбор врага  всегда
происходит,  одновременно с выбором союзника,  ибо человечество,  увы, как
правило,  объединяется не во имя чего-то,  но против.  Лозунг объединения,
рожденный экономическим развитием немцев,  естественно и неизбежно породил
вопрос:  "В каких границах?" Историческое право становится уличной девкой,
которую пользуют прохвосты,  удовлетворяя честолюбивую похоть.  Ясно,  что
любой национализм цепляется  в  своих  отправных  постулатах  за  тот  пик
истории,   когда   народ  достигал  наивысшего  успеха  в  государственном
развитии.  Политики обратились к историкам за справкой, и те напомнили им,
что  наивысшего  пика  немцы достигли во времена Священной римской империи
германской нации.  А вы знаете,  какие земли входили в  состав  лоскутной,
пронизанной  ущемленным  честолюбием  Священной  империи;  Австро-Венгрия,
которую Берлин всегда считал своей неотъемлемой частью, захватила исконные
земли славян.  Чтобы утвердить себя,  надо победить врага. Если врага нет,
его следует создать.  Была создана  "угроза  панславизма",  но  в  Берлине
отдавали себе отчет в том,  что угроза эта нереальная, гипотетическая. Эту
угрозу надо было сделать реальной,  близкой, понятной каждому бюргеру, для
того   чтобы,   используя   угрозу   этой  "опасности",  выдвинуть  лозунг
объединения,  который оказался бы панацеей от всех бед.  Именно в ту  пору
оформилась  в  Германии  вражда  к  славянам,  и особенно к матери славян,
России.
     Национализм,  если он не несет на себе печати откровенного идиотизма,
неминуемо рождает  свою  концепцию.  На  смену  "Вахте  на  Рейне",  когда
романский  мир  после  Седана  был  поставлен  на  колени  и  единственным
преемником  великого  Цезаря  оказалась,  по  мысли  Бисмарка,  германская
государственность,  родился новый  гимн:  "Германия -  превыше всего!"  Не
идея,   не   человек,   не  мечта,   но  государственность,   определяемая
национальной принадлежностью ее подданных. Национализм прожорлив: на смену
концепции "Германия -  великая держава" пришел  термин  "мировая держава".
Категория духа  -  сгусток национализма.  Категория духа того периода -  я
имею  в  виду конец прошлого века -  была обращена на  развитие германской
экономики,   подчиненной  задачам  "мировой  державы".  А  целям  Германии
"мирового уровня" противостояла тогда  Англия  с  ее  флотом,  колониями и
банками.  Англия стала тем "близким",  которое в силу этого делается самым
ненавистным.  И  ненавистное  сделалось  геополитическим образцом  мировой
нации,  к которому так стремилась Германия.  Занятная ситуация,  не правда
ли?  Идеалом стал  враг,  против которого обращена пропагандистская машина
кайзера,  которому противостоят родившиеся Круппы и Тиссены.  Стоит только
посмотреть,   какой  ненавистью  окружено  в  немецкой  историографии  имя
Алексиса   де   Токвиля,   министра   иностранных  дел   в   революционном
правительстве Франции,  созданном на гребне событий сороковых годов, когда
этот  прозорливый аристократ выдвинул идею  биполярности мира,  утверждая,
что через сто лет, то есть в наши годы, будущее планеты будет определяться
противостоянием двух гигантов - России и Северо-Американских Штатов. "Как?
Россия и Америка?!  А где великая Германия?!  Французишка гадит!  Ущербная
нация  прелюбодеев,  завидующая величию  немецкого  духа!"  Тем  не  менее
открытая  ненависть  к  Токвилю  не  помешала  берлинским политикам весьма
серьезно,  но столь же постепенно пересматривать свою доктрину, обращенную
в  будущее.  Именно  тогда,  в  конце  прошлого и  начале  нынешнего века,
историки   подошли   к   вопросу   о   теоретическом  обосновании  системы
международных отношений как  науки,  а  не  прихоти того или иного лидера.
Поэтому с начала нашего века,  когда Германия добилась могущества в центре
Европы,  взоры  ее  руководителей все  больше  обращаются  на  восток,  на
главного врага -  славян,  на родину славянства -  Россию.  Все осторожнее
высказывается германская  пресса  против  надменного Альбиона,  все  более
определенным становится отношение кайзера  к  Лондону  -  "мы,  германцы и
англосаксы,  отвечаем за будущее Европы".  Курт Рислер,  советник канцлера
Бетман-Гольвега, выдвинул теорию "скалькулированного риска". Каждый блок -
и Антанта,  и Тройственный союз -  имеет свои отличительные особенности: в
Антанте главными силами  являются Англия  и  Россия,  причем всем  в  мире
понятно,  что  Россия  -  это  развивающийся колосс,  особенно когда  идеи
промышленного  прогресса,  трансформированные  Марксом  в  "откровение  от
революции", все больше и больше проникали в Москву, Петроград и Киев. В то
же время в  системе германо-австро-венгерского блока Австро-Венгрия являла
собой  раковую  опухоль:  национальные  противоречия подтачивали  монархию
Габсбургов  изнутри.   Между   Берлином  и   Веной   никаких  противоречий
гегемонистского плана не было -  Берлин был над Веной,  -  в  то время как
конкуренция Петербурга и  Лондона не составляла секрета.  Где противоречия
Англии  и  России  наиболее очевидны?  На  Балканах.  Следовательно,  идея
превентивной войны,  целью  которой  было  бы  внести  раскол  в  Антанту,
отторгнуть от  России  Англию,  включить Австро-Венгрию в  битву  за  свои
балканские интересы,  стать, таким образом, европейским арбитром, была, по
словам Мольтке,  "богом данной идеей".  Следовательно,  сараевский выстрел
оказался "божьим  знамением" для  Берлина в  его  последовательном пути  к
мировому владычеству через  владычество европейское.  Итак,  неким пробным
камнем  германского национализма в  его  борьбе  за  свою  "мировую  идею"
оказались  Балканы,  конкретнее -  наша  с  вами  родина,  страна  сербов,
хорватов,  словенов,  боснийцев и македонцев.  Каким же образом оказалось,
что  не  Голландия  с  ее  колониями,   банками,   флотом  и  портами,  не
Скандинавия,  почитаемая  германскими  националистами  истинно  германской
землей,  не  Италия,  присвоившая  лавры  Цезаря,  а  земля  южных  славян
оказалась тем  кровавым  полем,  на  котором  начался  похоронный звон  по
миллионам убитых более  двадцати лет  назад?  Отчего и  сейчас мы  с  вами
являемся  свидетелями  трагедийной прелюдии?  Обратимся  к  наполеоновским
завоеваниям,  которые в  силу  своей  неприкрытой личностной агрессивности
вызвали возмущение всех национальностей,  оказавшихся под пятой парижского
диктатора. Впрочем, мы могли бы начать с иного, обратившись к перечислению
имен,  ставших синонимом гениальности; я имею в виду Коперника, Сковороду,
Толстого, Достоевского, Глинку, Сеченова, Менделеева, Теслу, Репина, Марию
Склодовскую-Кюри,  Сметану,  Дворжака,  Чапека,  Шевченко,  Шаляпина,  - и
уподобиться,  таким образом,  ребенку, который играет в дворовые игры "чей
папа сильнее",  но мы,  увы,  не дети,  и  такого рода игры взрослых людей
приводят к  гибели  младенцев и  женщин  под  бомбами,  которые  кидают  с
аэропланов  мужчины,  получившие  образование в  лицеях  и  университетах!
Оставим упражнения в национальном чванстве тем, кто тщится доказать примат
своей силы,  пользуясь кровью соотечественников.  Я не скрывал и не считаю
возможным ныне  скрывать,  что  всякого рода национальная исключительность
продиктована узко  классовыми  интересами определенных слоев  общества:  в
этом  смысле гениальный славянин Ленин дал  программу миру на  многие века
вперед!
     Август  Цесарец  не   ожидал,   что  овация  будет  такой  шквальной,
неожиданной.
     - Я  думаю,  -  продолжал он,  не дав стихнуть аплодисментам,  -  что
правительство немедленно должно объявить амнистию,  и демократы,  патриоты
нашей славянской -  не сербской или хорватской,  но югославской -  родины,
должны  выйти  из  тюрем!  А  следующим актом  правительства обязана  быть
легализация партии коммунистов!
     Он поднял руку,  приглашая студентов к тишине,  но овация шла, словно
прибой,  волнами:  сверху вниз,  снизу вверх, будто жила она сама по себе,
отдельная от этих молодых людей,  и от их рук,  и от их глаз, устремленных
на него,  побледневшего от волнения,  с багровыми пятнами, выступившими на
лбу  и  на  шее,  -  так  с  ним бывало всегда в  минуты особенно сильного
нервного напряжения.
     - Итак, - продолжал Цесарец, - обратимся к периоду, последовавшему за
наполеоновским нашествием,  когда завоевателем были  созданы "иллирийские"
провинции,  само название которых должно было убить в  нас наше славянское
существо и  напомнить,  что мы возвращены к тому статуту,  который выделил
нам  в  свое время Рим.  Нет  нужды сейчас прослеживать генезис славянской
идеи,  и  уж совсем наивно прослеживать свое величие,  силясь доказать то,
что мы,  славяне,  являемся преемниками эллинского духа, - оставим в покое
прах  великого  Македонского,   поговорим  о   более  близком.   Нашествие
агрессора, если использовать физическую формулу, подобно той силе, которая
неминуемо родит  антисилу,  причем эта  антисила тем  могущественнее,  чем
неоправданнее гнет агрессора, чем возмутительнее его логика и практика его
поведения. Именно тогда, во время борьбы против диктатора, хорваты и сербы
были  под  одними  знаменами.  Они  стали  "иллирийцами" для  того,  чтобы
утвердить себя  славянами!  Однако потом,  после победы,  пути  хорватов и
сербов начали расходиться,  и  это тем более парадоксально,  что два наших
славянских племени говорят на одном языке,  поют одни и те же песни,  наши
матери рассказывают внукам одни и те же сказки, а наши юноши говорят своим
подругам одни  и  те  же  слова  любви.  Что  же  разделяет нас,  сербов и
хорватов?  Что же сеет между нами семена тяжелой ненависти?  Девятьсот лет
назад  племя хорватов вошло в  королевство Венгрии.  С  тех  пор  в  нашем
племени зрела  ненависть к  государственной власти,  ибо  власть эта  была
чужеязыкой, инокультурной по отношению к нашему народу. Впрочем, венгры не
вырезали наше  дворянство,  уповая  на  то,  что  против  каждого носителя
славянской  идеи,  имевшего  возможность  обратиться  к  массе  хорватских
крестьян со  словом гнева и  свободы,  они могут выставить по крайней мере
трех  перекупленных ими,  воспитанных в  Вене  хорватских дворян,  которые
столь  же  талантливо запугают мужика турецкой или  русской угрозой.  Пять
веков  назад  наши  сербские  братья  были  завоеваны  турками;   сербское
дворянство было вырезано,  и  с  тех пор у сербов зрела национальная идея,
противоположная нашей, - идея славянской государственности, которая сможет
защитить славянский язык,  славянскую культуру,  славянский дух, рожденный
гением  Кирилла  и  Мефодия,  от  византийской  великодержавной  доктрины.
Следовательно,  главное,  что определяет расхождение между двумя братскими
славянскими племенами, - это исторически сложившееся отношение к институту
государственной власти.  Второе  противоречие  между  нашими  племенами  -
противоречие религий,  ибо  сербское  православие разнится от  хорватского
католицизма.    И,    наконец,    третий   пункт    расхождений   -    это
культурно-психологические   устремленности   наших   народов:   хорватское
тяготение к венской, сиречь западной, культуре и сербское - к русской. Эта
разность устремленностей наносит удар по идее славянской общности и служит
тем,  кто ищет повода для решения геополитических проблем. И как легко это
делать искусным пианистам от дипломатии! Стоит лишь нажать на тот или иной
клавиш в тот или иной момент - и готова реакция, пользуйся ею, поворачивай
к  своей выгоде!  Как же юмористически -  да простится мне кощунственность
этого слова в данном контексте! - выглядят "великие национальные идеи", за
которые вынуждают проливать кровь  несчастных горцев  и  пахарей!  Троньте
струну "короны Томислава",  и  хорват начинает раздувать грудь и требовать
сербского  погрома.  Скажите-ка  сербу  о  "великой  идее  короля  Стефана
Душана",  и он точит нож, требуя сатисфакции у хорватов! Я напомнил вам об
этом  сейчас,  когда  германский национализм,  считавший и  считающий ныне
славян  своими  исконными врагами в  Европе,  начинает играть  на  педалях
хорватского национализма,  противопоставляя одно славянское племя другому,
вытаскивая пропахший нафталином франковский лозунг -  "Мала домовина,  але
своя!".  Я напоминаю вам об этом потому,  что примат национального момента
над  моментом классовым всегда приводит к  крови и  к  гибели государства.
Мечта  о  своем,  "маленьком" хорватском  государстве не  столько  наивна,
сколько преступна,  ибо,  отклонившись от  лагеря славянской общности,  мы
неминуемо обречем себя  на  роль  полицейских ищеек,  провокаторствующих в
интересах  третьей,   мощной  державы.   На  определенных  этапах  истории
человечества высшим  проявлением  патриотизма является  пораженчество.  Но
сейчас,  перед лицом нацистской угрозы, пораженчество может быть расценено
как  измена делу славян,  как  предательство по  отношению к  той  великой
культуре,  под шатром которой жить и жить еще нашим внукам и правнукам!  Я
напоминаю вам об этом, потому что наше югославское отечество в опасности!


     Через  тридцать минут после окончания этой  лекции Август Цесарец был
арестован  на  улице  -   кто-то  сообщил  в  полицию,  что  он  вышел  из
университета.



     ОПАСНОСТЬ ЗАПОЗДАЛЫХ РЕШЕНИЙ
     _____________________________________________________________________


     Душан Симович,  премьер Югославии, встретился с послом Великобритании
сэром Кэмпбеллом после того,  как просмотрел все новые сообщения от послов
в  Москве,  Берлине  и  Вашингтоне.  Он  также  внимательно  ознакомился с
данными,  которые  приготовил  политический отдел  министерства внутренних
дел. В сводках, в частности, сообщалось, что коммунисты провели митинги на
заводах, призывая народ к бдительности; левые газеты прозрачно намекают на
необходимость  немедленного  заключения  пакта   с   Москвой;   английские
дипломаты почти ежедневно встречаются с представителями "Сербского клуба";
Малетке и  Веезенмайер,  прибывший в  Югославию с  группой "экономических"
советников,  установили контакты с  лидером Хорватской крестьянской партии
Мачеком,  который до  сих  пор  не  дал  согласия занять пост  заместителя
премьера; германские дипломаты провели встречи с руководителями Словенской
национальной организации,  а также с тремя представителями русской военной
эмиграции во  главе с  генералом Штейфоном;  предпринято несколько попыток
побеседовать  с  офицерами  генерального  штаба,   но  в  силу  того,  что
министерство обороны перешло на  полуказарменное положение,  офицерам было
предписано от встреч уклониться.
     Перед  беседой с  англичанином Симович принял  заместителя начальника
генерального штаба,  который снова  настаивал на  немедленной мобилизации,
утверждая, что каждый час промедления грозит катастрофой.
     - Погодите,  -  с  досадой  возразил премьер,  -  погодите,  генерал.
Готовьтесь к мобилизации, но оставьте нам шанс на мир путем переговоров.
     - Господин премьер-министр, вы военный, и вы прекрасно понимаете, что
тайно готовиться к мобилизации невозможно:  либо мобилизацию объявляют - и
мы  развертываем двадцать две  дивизии вдоль границ,  либо  мобилизацию не
объявляют - и мы беззащитны перед нападением с трех сторон.
     - Когда я входил в этот кабинет,  -  заметил Симович, - мне казалось,
что  главное  сделано,  Цветкович  убран,  осталось  лишь  занять  твердую
позицию,  остальное приложится.  Ничего не прикладывается.  Ничего. Из тех
сорока восьми часов, что я у власти, по крайней мере, двенадцать отдано на
размышления, не уйти ли в отставку.
     - И вернуть Цветковича?
     - Снятый политик -  конченый политик. Нет, если передавать власть, то
либо  германофилам,   которые  сразу  же  договорятся  с  Гитлером,   либо
коммунистам во главе с Тито,  которые незамедлительно, уверяю вас, объявят
мобилизацию и заключат пакт с Москвой.
     - И вы думаете, я подчинюсь коммунистам?
     - Именно об этом я и думаю,  генерал.  Именно об этом. И о том также,
подчинитесь ли  вы  диктату  Берлина.  Может  быть,  сегодня днем  кое-что
прояснится...


     Сэр  Кэмпбелл принадлежал к  числу дипломатов старой имперской школы:
все может кругом трещать и рушиться,  но манера поведения неизменна. Когда
обозреватель "Таймс", которого он пригласил на ленч, с горечью рассказывал
послу о том,  что губернатор Ямайки продолжает устраивать званые обеды, на
которые не допускают без смокинга, Кэмпбелл удивился:
     - А  что,   собственно,   здесь  плохого?   По-моему,  наоборот,  это
великолепно.  Следование традициям  вселяет  уверенность в  подданных.  Не
надевать же губернатору хаки только потому, что на материке стреляют...
     - На материке стреляют в английских солдат, - заметил его собеседник.
- И, может быть, именно во время этих званых обедов.
     - На то и война,  чтобы стреляли,  -  спокойно сказал посол. - Но и в
дни войны нельзя забывать о мире, а мир, который неминуем, много потеряет,
если  мы  позволим себе изменить -  хоть в  мелочах -  наши традиции:  они
создавались веками.
     Поэтому,  встречаясь и  с  югославским министром иностранных дел и  с
премьером,  сэр Кэмпбелл оставался таким,  каким,  он считал,  обязан быть
посол империи,  джентльменом,  который не  лжет,  и  спортсменом.  который
выигрывает потому, что никогда не торопится.
     - Господин посол,  -  повторил Симович,  -  мы продержимся лишь в том
случае,  если вы завтра же,  самое позднее послезавтра,  высадите войска в
Югославии.
     - Правительство  его   величества  изучает  этот   вопрос,   господин
премьер-министр,  но ведь высадка наших войск будет автоматически означать
для вас начало войны с Германией.  Видимо,  с точки зрения общеевропейских
интересов,  оптимальным выходом из положения было бы заключение с Гитлером
пакта о ненападении при условии, что он не станет требовать пропуска войск
в Грецию через вашу территорию.
     - Это утопия. Гитлер потребует пропуска войск, особенно теперь, после
того,  как свергнут Цветкович.  Он не остановится на полумерах. Я слежу за
германской прессой, тон ее чудовищен.
     - Мы  тоже следим за  германской прессой.  Нам  кажется,  что все это
форма политического давления на ваш кабинет, не более того.
     Слушая неторопливую речь  посла,  Симович особенно остро ощущал,  как
уходит время - сыпучее, словно песок, и такое же неостанавливаемое.
     "Зачем все  это?  -  вдруг  горестно подумал Симович.  -  Зачем  было
двадцать седьмое марта, и войска на улицах, и счастливые толпы, и знамена?
Неужели только для  того,  чтобы я  пересел из  одного кабинета в  другой?
Неужели я не представлял себе,  что все обернется именно так? Неужели