лачущего  еврея  сделалось
мучнистым, и он привалился к двери.  Двое эсэсовцев в  форме,  что  стояли
рядом с Лерстом, подхватили его под руки и поволокли по коридору.
     - Он контрабандист, - пояснил Лерст пассажирам, -  приношу  извинение
за эту невольную задержку.
     Пальма так сжал ручку саквояжа, в котором лежали деньги,  что  пальцы
его побелели.  Одно мгновение он был близок  к  тому,  чтобы  подняться  и
спросить этого нациста, на каком основании он арестовал невинного.  Но  он
не  поднялся  и  не  задал  этого  вопроса.  Наоборот,  он  заставил  себя
улыбнуться, закрыть глаза и притулиться  к  стене,  словно  выбирая  самое
удобное место, чтобы подремать остаток пути до Вены...
     Такие очень боятся интервью, да и вообще встреч с  прессой,  казалось
тогда Пальма. Не может ведь он творить свое зверство и не бояться огласки!
Если бы этот наци узнал, что он, Пальма, из рижской и лондонской газет, он
наверняка вернул бы в купе этого несчастного  толстого,  потного  еврея  с
громадными иссиня-черными глазами.  Так казалось тогда Пальма,  и  это  не
представлялось ему наивностью.


     - Что вы смеетесь? - спросил Хаген.
     - Это я над собою смеюсь, - ответил Пальма. - Над  своей  наивностью.
Отличительная черта человечества - варварская,  нецензурная  наивность.  А
тех, кто прозрел, либо распинают на  кресте,  либо  превозносят  пророком,
либо обвиняют в ереси.
     - Я понял, - сказал Хаген. - Это интересная мысль, но какое отношение
она имеет к той ахинее про ваших словацких баб в горах, хотел бы я знать?!
     - Прямое: только когда проводишь много  времени  в  обществе  веселых
женщин и никакие другие суетности тебя не обременяют,  начинаешь  серьезно
думать о главном.  А вы? О чем вы сейчас думаете, бедняга? Верить  или  не
верить, что я в Праге не был, а прожил у лесничихи в Высоких Татрах,  пока
ее муж водил немцев по горам в поисках оленя, - не так ли? И бить вы  меня
не можете - нет  у  вас  инструкций,  как  я  понял.  И  вы  отправили  за
инструкциями вашего коллегу с мрачной физиономией. Разве не так? А я устал
и больше не хочу с вами разговаривать. Ясно?
     Хаген ударил Пальма в подбородок, и тот упал со стула.  По тому,  как
Хаген ринулся к нему - с растерянным лицом,  стукнувшись  об  угол  стола,
Пальма понял, что этот кретин ударил его не по инструкции.
     "Тайм-аут, - подумал Пальма. - Я буду  последним  болваном,  если  не
заработаю себе тайм-аут на этом его срыве".
     И, застонав, он закрыл глаза...


          "Ю с т а с у. Можно ли выяснить срок вылета самолета из Берлина?
     Каким кодом будет поддерживаться  связь  с  самолетом  из  Берлина  и
     Бургоса? Ждем ответа срочно. Ц е н т р".


     Эту шифровку Вольф получил сразу же после того, как Штирлиц расстался
с ним.  Он покачал головой: если самолет уйдет из Берлина сегодня или даже
завтра, Штирлиц будет бессилен сделать что-либо.  На это нужно дня три как
минимум.  А этих самых трех дней нет: Берлин,  видимо,  торопится  вывезти
латыша.  План  Штирлица  был  заманчив,  и  Вольф  оценил  его    холодное
математическое изящество.  Но с самого начала он верил только в  налет  на
гестаповское "хозяйство" в горах.  Он понимал, что это риск, большой риск,
но тем не менее он считал, что этот путь - единственный.
     ...Штирлиц,  увидев  Пальма,  лежавшего  на  софе  с  разбитым  ртом,
немедленно пошел к радистам и передал  шифровку  на  Принц-Альбрехтштрассе
Гейдриху,  что  "гость  захворал"  и  в   течение    трех    дней    будет
нетранспортабелен.  Причем шифровку  эту  он  заставил  подписать  Хагена,
перепуганного и жалкого.
     - Я покрываю вас, - сказал он Хагену, - в  первый  и  последний  раз,
запомните это!
     - Он глумился надо мной, штурмбанфюрер...
     - Руками?  Или каблуками ботинок? Или пресс-папье?! Вы понимаете, что
поставили дело на грань срыва?!  Вместо того чтобы продемонстрировать наше
спокойное всезнающее могущество и на этом сломить его, вы начали его бить!
Вы  понимаете,  что с вами будет,  если я подтвержу Гейдриху,  как вы себя
вели с ним - без санкции на то руководства?!  Идите, Хаген, и отдохните, а
то вы не сможете дальше работать - с этакими-то нервами...


     Пальма лежал, закрыв глаза.
     "Видимо, главное, - неторопливо размышлял он, стараясь думать о  себе
со стороны, - что будет интересовать в моем деле Хагена, - это Лерст, весь
цикл наших взаимоотношений.  И "мессершмитт"... Он бережет это про запас -
я там уязвим... А о том, что со мной будет дальше, лучше пока не думать. В
одиночестве опасно размышлять над такого рода делами.  Можно запаниковать.
А это  дурно.  Надо  в  такой  ситуации  решать  локальные  арифметические
задачки: это помогает чувствовать себя человеком, который может драться...
Во всяком случае, который старается это делать...  Когда же мы  с  Лерстом
встретились по-настоящему? И где?"



                                                              Лондон, 1936
__________________________________________________________________________

     В клуб "Атенеум" он пришел рано утром, когда еще в залах  и  каминных
было пусто.  Сев за маленький  столик  возле  окна,  он  спросил  кофе  со
сливками и развернул газету.  На второй полосе была напечатана его  статья
"Возрождение из пепла".  Это была его третья статья из европейского  цикла
после большого турне по Германии, Франции, Бельгии и Голландии. Он писал о
том, что политика фюрера отнюдь не так агрессивна, как это тщатся доказать
его противники.  Он писал о серьезных проблемах, стоящих перед Берлином, и
утверждал, что фюрер решает их энергично и в точном соответствии с нуждами
немецкой нации.
     После опубликования второй статьи к  нему  позвонили  из  германского
посольства и осведомились, не нуждается ли  специальный  корреспондент  из
Риги   в    каких-либо    дополнительных    материалах:    статистических,
экономических,  идеологических.  Поблагодарив  за    любезность,    Пальма
отказался. "Вы станете предлагать своя  материалы,  а  мои  коллеги  -  ив
Лондоне и в Риге, - засмеялся он, - обвинят меня в том, что я пою с вашего
голоса.  Потом, у меня есть все материалы: если вы запрещаете продавать  в
Германии наши левые газеты, то здесь я могу купить даже "Дас шварце  кор".
Они еще о чем-то весело поболтали с секретарем посольства, а к вечеру, как
раз  перед  тем  как  он  собрался  уезжать  домой,  в  редакцию  принесли
приглашение на прием к "имперскому  послу  Иоахиму  фон  Риббентропу".  Ян
позвонил Вольфу. Тот работал здесь под именем Бэйзила. Пальма попросил его
прийти в "Атенеум" к девяти часам. Сейчас было уже девять тридцать. Пальма
еще раз посмотрел на  часы,  подписал  счет  и  поднялся  из-за  стола:  в
одиннадцать его ждала Мэри - они должны были  вместе  ехать  в  загородный
клуб фехтовальщиков.
     Пальма вышел на улицу.  Моросил дождь. Прохожих почти  не  было:  все
разъехались на уик-энд. Такси тоже не было, и Ян, раскрыв зонтик, медленно
пересек улицу.  Заскрипели тормоза, и рядом с ним остановился  автомобиль.
Вольф открыл дверь и предложил:
     - Я подвезу вас, сэр...
     Пальма сел на заднее сиденье.
     - Почему ты не пришел?
     - Ты иногда говоришь, словно дитя. Ну как я, шофер, могу войти в твой
аристократический клуб?
     - Не я говорю как дитя, а ты плохо подготовлен к  работе  в  Лондоне,
Бэйзил, - усмехнулся Пальма. - По уставу нашего клуба я отвечаю за тех,  с
кем сижу за одним столиком.  Неважно - будь ты ассенизатор, король Бурунди
или мелкий жулик с Ист-Энда.
     - Все равно...  Береженого бог бережет, есть у нас  такая  пословица.
Что случилось?
     - В общем, ты оказался прав. Все разыгрывается, как ты и предполагал.
Они клюют. Сегодня меня пригласил Риббентроп.
     - Ого! Это прекрасно.
     - Нет, Вольф, это отнюдь не прекрасно.
     - То есть?
     - Видишь ли...  Когда я помогал тебе вывозить  коммунистов  из  Вены,
чтобы их не перещелкали наци, - это не расходилось с моим  мировоззрением.
Когда я спас из Германии  ту  немку  -  я  делал  доброе  дело,  я  спасал
коммунистку, приговоренную к смерти. Это все было моим делом... И это было
в рейхе, один на один с наци.  А теперь эти  мои  проститутские  статьи...
Многие отвернулись от меня - и в Риге и в Лондоне. А это больно, Вольф.
     - Что ты предлагаешь?
     - Во-первых, я хочу драться против них с открытым забралом...
     - Как это понять?
     - Я хочу писать правду о Гитлере и его стране, я хочу называть нацизм
грязью и ужасом, а не петь ему дифирамбы.
     - Это тоже путь, Ян... Это путь, конечно же... Только он более легкий
и менее результативный,  чем  тот,  который  ты  избрал  сейчас.  Будь  ты
писатель или художник, я бы сказал: да,  старина,  здесь  врать  опасно  -
талант тем велик, что он умеет убеждать в своей правоте.  Но ты,  увы,  не
писатель...  Ты репортер... Великолепный репортер, и  ты  служишь  минуте,
тогда как талант  принадлежит  веку,  если  только  талант  не  ленив,  не
капризен, если он не избалован, а подобен каменщику, который  каждое  утро
начинает класть стену дома...  Я бы  не  посмел  просить  тебя  лгать,  не
думай... Просто, думается мне, сейчас твое место в драке с нацистами более
выгодно в рядах их друзей, чем открытых противников...
     Они долго ехали молча. Вольф спросил:
     - Тебе куда?
     - Меня ждет подруга.
     - Между прочим, она не из контрразведки?
     - Вряд ли. А если и да - что из этого?
     - Я ее не знаю?
     - Нет...
     - Что с твоим "во-вторых"?
     - Во-вторых...  И это очень  серьезно,  Вольф.  Ты  -  патриот  своей
страны, и это очень хорошо. А я - патриот моей страны.
     - И это тоже  очень  хорошо...  Если  тебе  кажется,  что  Гитлер  не
угрожает твоей родине в такой же мере, как и  моей,  тогда  нам  лучше  не
видеться.  И, думается мне, никто так не поможет миру в драке с  Гитлером,
как моя родина...  У нас друзей Гитлера нет, а сколько их на Западе? Я  не
знаю.  Я только знаю, что их здесь много, и что они могущественные, и  что
они могут сделать так, чтобы здешние владыки снюхались с  Берлином  против
Москвы. Это допустимо?
     - Не знаю.
     - Я тоже.  Это и нужно знать. И сделаешь  это  ты.  И  будет  ли  это
предательством по отношению к твоей родине?
     - Нет, - ответил Пальма, закуривая, - это предательством по отношению
к моей родине не будет, здесь ты прав.
     - Вот... И последнее. Ты как-то говорил мне: "Хочу, чтобы хоть кто-то
знал обо мне правду..." Ты объявление  в  газете  опубликуй:  "Я  в  шутку
перекрасился в коричневый цвет.  На самом деле я начал драку с фашизмом не
на жизнь, а на смерть.  Вы мне верьте, я помогал  антифашистам  в  Вене  и
Берлине".
     - Останови здесь.
     - Не сердись...
     - За углом живет Мэри.  Я не сержусь. Просто я  не  хочу,  чтобы  нас
видели вместе.
     - Ты становишься конспиратором, Дориан, браво...


     Мэри прижалась к Яну, шепнула:
     - Проведи меня в фехтовальный зал, милый.
     - Verboten fur Damen*.
     - Warum**?
     _____________
          * Дамам запрещено (нем.).
          ** Почему? (нем.).

     - Как тебе мой берлинский диалект?
     - Я никогда не была в Берлине.
     - У меня великолепный берлинский выговор,  немцы  меня  принимают  за
истинного берлинца. Научись делать мне комплименты, я очень честолюбив.
     - У тебя фантастический берлинский выговор, и вообще я обожаю тебя, и
ты самый прелестный мужчина из всех, кого я встречала в жизни.
     - Во всех смыслах?
     Мэри улыбнулась:
     - Именно. Почему ты не хочешь взять меня на фехтование?
     - Ты же знаешь, в нашем клубе не принято,  чтобы  дамы  посещали  зал
фехтования.
     - Пора нарушить эти ваши дряхлые аристократические законы.  Я женщина
из предместья, где нет клубов. Мне можно. С кем ты сегодня фехтуешь?
     - Лерст, я не знаю, кто это...


     Какое-то мгновение, перед тем  как  Лерст  опустил  сетку,  лицо  его
казалось Яну знакомым.  Но он сразу же забыл об этом, потому что  фехтовал
Лерст великолепно. Он был артистичен в нападении и совершенно недосягаем в
обороне.
     "Что он тянет? - подумал тогда Пальма. - Он уже раза  четыре  мог  бы
победить меня. Наверное, ему нравится затяжная игра. Он хороший спортсмен,
если так".
     - Знаете, - сказал Ян  Лерсту,  когда  они,  подняв  защитные  сетки,
обменивались рукопожатиями, - пусть у нас будет турнир из трех боев.
     - У вас хороший глаз и точная рука, - ответил Лерст. - Через год  мне
бы не хотелось драться с вами.
     - Не любите проигрывать?
     - Очень.
     - А это спортивно?
     Лерст рассмеялся:
     - Вы хотите моей крови, а я - вашей дружбы.  Я ее добивался с первого
же нашего знакомства.
     "Где же я его видел? - снова подумал  Пальма.  -  Я  его  определенно
где-то видел".
     - Разве мы с вами встречались? Я запамятовал...
     Лерст изучающе посмотрел в глаза Яну и ответил:
     - Я имею в виду наше заочное знакомство: это я звонил вам вчера.  Я -
секретарь германского посольства.



                                   Москва, 1938, 6 апреля, 12 час. 42 мин.
__________________________________________________________________________

     - Какие будут предложения, товарищи? - спросил начальник управления.
     - Вариант с подменой  самолета,  -  доложил  руководитель  отдела,  -
перспективен со всех точек зрения.  Я подготовил семь берлинских  адресов,
которые могут установить точную дату вылета самолета, его номер и  фамилии
членов экипажа.
     -  Я  опасаюсь  вашего  чрезмерного  оптимизма,  -  сказал  начальник
управления, - они могут отправить этот самолет не с Темпельхофа...  Я знаю
ваших тамошних людей,  это  надежные  люди,  но  Гейдрих  может  отправить
самолет с испытательных аэродромов завода Хейнкель, неподалеку от  Науэна.
Они практикуют это в редких  случаях.  Канарис,  по-моему,  именно  оттуда
летает в Испанию.  Что, если самолет они  отправят  из  Науэна?  Возможный
вариант?
     - Вполне.
     - У кого есть иные предложения?
     - Позвольте, товарищ комиссар?
     - Пожалуйста.
     - Можно продумать такой вариант Юстас организует вызов  Хагена  с  их
базы в посольство, в центр Бургоса. В это время мы своими возможностями по
шифру Гейдриха передаем радиограмму Юстасу с просьбой обеспечить  доставку
Дориана  на  аэродром  и  посылаем  туда  наш  самолет    из    Барселоны,
закамуфлированный под "немца".
     -  Хорошее  предложение,  но  так  мы  погубим  Юстаса.   Он    будет
скомпрометирован.  Мы должны продумать вариант, по которому Хаген,  именно
Хаген, передаст Дориана нашим людям...  А  как  последний  вариант,  самый
последний - это ваше предложение серьезно.
     - Каким следует считать предпоследний вариант, товарищ комиссар?
     - Их несколько, предпоследних-то, - ответил начальник  управления.  -
Налет на конспиративную квартиру гестапо - то, что предлагает Вольф. Еще я
тут подумывал над самым простым делом: Штирлиц  увозит  Дориана  во  время
налета республиканских самолетов на Бургос.  Самое простое дело...  Только
нужны две абсолютные гарантии.  Первая - самолеты туда прорвутся, и вторая
- они точно раздолбят гестаповский домик.  Но когда я думал обо  всех  эти
предпоследних вариантах, я каждый раз упирался вот еще во что: как  Дориан
объяснит своим  знакомым  столь  долгое  отсутствие?  Хотя,  -  он  тяжело
усмехнулся, - сначала его надо вытащить, а потом будем ломать  голову  над
легендой его возвращения. Какие еще мнения, товарищи?
     - Разрешите, товарищ комиссар?
     - Пожалуйста...



                                                              Лондон, 1936
__________________________________________________________________________

     На приеме у чрезвычайного и полномочного посла Германии  Иоахима  фон
Риббентропа собрались  активисты  Англо-германского  общества,  дипломаты,
видные английские и иностранные журналисты, актеры, представители делового
мира.  Угощали, как всегда на приемах  в  германском  посольстве,  вкусной
колбасой, отменным бело-розовым окороком и  -  в  огромных  количествах  -
лучшим мюнхенским пивом.
     Уго Лерст, встречавший гостей у входа, поклонился Мэри  Пейдж,  пожал
руку Яну Пальма и сказал:
     - Пойдемте, я буду вас знакомить с моими коллегами.  Учтите, я никому
не говорил, что вы побежденный, я говорил всем, что вы - победитель.
     - Напрасно, - заметил Пальма,  -  я  люблю,  когда  обо  мне  говорят
правду. Во всяком случае, о моих победах и поражениях в спорте.
     Мэри засмеялась:
     - Не верьте ему, мистер Лерст.  Ян не терпит,  когда  о  нем  говорят
правду. Он страшный честолюбец, он хочет всегда выигрывать.
     - Покажите мне человека, который любит проигрывать, - вздохнул Лерст.
- Думаете, я люблю проигрывать?
     Он остановился возле благообразного старикашки и сказал:
     - Мистер Роквон, позвольте представить вам мистера Яна Пальма.  Он  -
бриллиантовое перо Риги, пишет и для ваших газет...
     Пальма и Роквон пожали друг другу руки. Лерст пояснил Мэри:
     - Мистер Роквон - один  из  организаторов  журнала  "Англо-германское
ревю".
     - А я и не слыхал о таком журнале, - шепнул Ян Мэри  так,  чтобы  его
шепот услышал Лерст. - Может быть, я не прав?
     - Я тоже не слыхала.
     - О нем мало кто знает, - улыбнулся Лерст, - а мне бы хотелось, чтобы
об этом журнале знало как можно больше людей в Великобритании.
     - Да, подпольный журнал в Лондоне пока еще не в  моде.  Впрочем,  кто
знает, что будет через год-другой.
     - Я хочу познакомить вас с мистером Риббентропом, -  сказал  Лерст  и
подвел Пальма и Мэри к послу.
     Риббентроп был одет в строгий черный костюм.  В петличке  поблескивал
маленький золотой значок члена партии.
     - Господин посол, - сказал Лерст, - позвольте представить  вам  друга
Германии, журналиста Яна Пальма.
     - Рад видеть вас, мистер Пальма.
     - Очень рад видеть вас, господин посол.
     - Мисс Мэри Пейдж, - сказал Лерст, представляя подругу Яна.
     - Здравствуйте, мисс Пейдж.  Как приятно, что вы нашли время посетить
нас.
     - Мисс Пейдж, - пояснил Лерст, - не только  любит  спорт,  не  только
великолепно поет о  спорте,  но  и  представляет  собой  класс  английских
болельщиц в спорте.
     Мэри поправила Лерста:
     - Это не класс, это сословие.
     - Вероятно, мисс Пейдж увлекается  не  только  спортом  и  пением,  -
заметил Риббентроп, -  но  и  общественными  науками.  Различать  класс  и
сословие - удел  философов  и  социологов,  но  отнюдь  не  очаровательных
женщин.
     - В наш век, - ответила Мэри, - женщины все больше и больше  тяготеют
к политике. Ничего не поделаешь - это теперь модно.
     Риббентроп развел руками:
     - Что же делать мужчине?  Вероятно,  долг  рыцаря  -  уступить  место
женщине.
     Пальма хмыкнул:
     - Если мы пустим женщин в  политику  и  уступим  им  место,  господин
посол,  нам  будет  очень  трудно  жить  дальше.  Начнется  худшая   форма
либерального вандализма.
     - Я думаю, - сказал Риббентроп, - что вандализм нам грозит отнюдь  не
от прекрасных дам.  Я думаю, что варварство  грозит  нам  со  стороны  тех
мужчин  и  женщин,  которые  живут  восточнее  Лондона,  Берлина  и  -   в
определенной мере - Варшавы.
     К  Риббентропу  подошел  лорд  Редсдейл   -    сухой,    словно    бы
мумифицированный старик.
     -  Добрый  вечер,  милорд,  -  сказал  Риббентроп,  шагнув  навстречу
Редсдейлу. - Я рад, что вы нашли возможность посетить нас.
     - Добрый вечер, мистер Риббентроп, я всегда посещаю и  буду  посещать
те места, где собираются люди, симпатичные мне и разделяющие мои взгляды.
     Редсдейл посмотрел на Яна и полувопросительно сказал:
     - Вы сын старого Пальма?
     - Да, сэр.
     - Это вы временами пишете для "Пост"?
     - Да, сэр.
     - У вас воистину бриллиантовое перо.
     - Благодарю вас, сэр, но пока что я считаю его железным.
     - Ну, уж